Лариса Шкатула - Рабыня благородных кровей

И, глядя в глаза просиявшей Неумехе, добавила:

— Лечить людей — труд великий. Не всякий может брать на свои плечи чужую боль. Потому и считается, что лечить могут только мужчины…

— Но ведь ты лечишь!

— Так за то меня прозывают то ведьмой, то колдуньей… А нет-нет, горлопан находится, гнев людей против тебя направляет. Придут, да и сожгут тебя вместе с избой…

Неумеха перекрестилась.

— Пронеси, господи!

— Напугала я тебя?

— Ну ежели подумать, всякое дело может бедой обернуться… Женщины вот при родах помирают, что ж теперь, и не рожать вовсе?

— Ты будто что сказать хотела?

— Хотела, матушка… Он поддается!

— Кто, Любомир?

— Горб его поддается! Сперва такой твердый был, как булыжник. Мнешь его, мнешь — ничего! А ныне спина как бы отзывается. Мол, нравится мне это, наберитесь терпения…

— Так тебе спина и сказала?

Неумеха опустила глаза.

— Ты надо мной смеешься, а я чую, Любомиру легче стало. Только он молчит, все ещё не верит. — Она помолчала и выдохнула: — Мы ведь горб ему промерили?

— Вестимо. И что?

— А то, что его спина как бы длиннее стала, а сам горб меньше.

— Ты Любомиру об этом говорила?

— Нет.

— И помалкивай. Еще посмотрим. Хуже всего — зря обнадеживать.

— И еще, матушка-боярыня, домой я сбегаю, ребятишек покормлю.

— Сбегай. Ежели тебе трудно, ты скажи, я ведь не неволю.

Шагнувшая было к двери Неумеха застыла на месте.

— Не могу не приходить. Я давеча Пресвятой Богородице молилась, так голос мне был.

— Голос?

— Голос! И сказал он мне: отныне, Неумеха, дело твое — хвори людские лечить.

— Ой, врешь ты, девка, — улыбнулась Прозора. — Да не гоню я тебя. Беги, корми своих ребятишек. И возвращайся. Я теперь, пожалуй, без помощницы и не смогу.

— Я — мигом!

Неумеха и вправду побежала, а Прозора положила голову на руки и незаметно для себя заснула. Среди бела дня!

Наверное, в Холмы как раз спустился ненадолго языческий бог сна, потому что присевший под яблоней Любомир тоже нечаянно заснул. Скорее от усталости. Сидел себе, думал, да и провалился в сон. Совсем замучили его бабы своим лечением!

Нет, он не жалуется. Знахарка пока ни в чем его не обманула. Сказала, будет трудно. Так и есть. Обещала — будет больно. Если бы ещё поклялась, что его муки не напрасны… Не обещала. Теперь остается лишь ждать да надеяться. На чудо или на самого себя?

Третий день шел по русской земле верблюд Анастасии. Прежде она и не представляла, что монголы зашли на Русь так далеко.

Она невольно шла вслед за огромным войском, которое, словно гигантский плуг, захватывало и вырывало с корнем города и селения, оставляя за собой развалины городских стен, пепелища сел да трупы…

Молодая женщина поняла наконец всю глубину страшного бедствия Руси. Первое время она ещё останавливалась подле мертвых. Двоих — мужчину и женщину, подумала, что муж и жена, — изрубленных на куски, кое-как похоронила, но потом поняла, что у неё попросту не хватит сил хоронить всех.

А куда она шла? Туда, где, как ей казалось, был родительский дом. Она не знала, далеко он или близко, но почему-то ждала, что за следующим поворотом откроется серебристая лента реки её детства и покажется на невысоком пригорке церковь Лебедяни, городские стены…

Она ждала этого и боялась: а вдруг и здесь побывало войско и оставило после себя лишь развалины и трупы.

Ее сынишка, впервые проснувшийся в корзине на спине верблюда, пришел в восторг и, показывая на него пальчиком, закричал:

— Мока!

Так верблюд и стал Мокой, охотно откликаясь на странную кличку.

Анастасии повезло с ним. Это животное, привычное ко всякого рода поклажам, терпеливо переносил любой корм и любые дороги. Он покорно вставал и ложился по мановению её руки и без устали шагал версту за верстой.

Никто ни разу не встретился ей. Поначалу солнце ещё было жаркое, жгучее, потому она разорвала свое покрывало и прикрыла корзины с детьми.

Владимир попытался даже вставать в корзине, и Анастасия вынуждена была привязать его к верблюжьей упряжи. Из куска покрывала она соорудила для него маленькую чалму.

Чего у неё было теперь вдоволь, так это воды, а ночуя с детьми в одной брошенной избе, она нашла в сенях немного брюквы.

Негде было достать молока, и она кормила Владимира чем придется. Хорошо, что неприхотливостью в еде он пошел в своего отца Всеволода, даром что тот был князем. Он с одинаковым удовольствием ел печеную репу и сырую морковку, которую Анастасии удалось отыскать на заброшенном огороде.

То ли верблюд шел теперь слишком быстро, то ли войско впереди них почему-то сбавило шаг, но на пути Анастасии стали встречаться все более свежие пепелища. Кое-где сожженные дома ещё дымились, и тогда она испугалась: вырваться из плена, чтобы опять попасть в плен?

И она решила свернуть в сторону от дороги, по которой шло войско.

Анастасия и теперь двигалась на север, но уже забирала левее, к западу.

Прошло две недели её странного, одинокого пути. Несмотря на теплые дни, начало осени уже давало себя знать холодными ночами.

Анастасия укладывалась с малышами на жесткой войлочной подстилке и укутывала детей одеялом из верблюжьей шерсти. Она часто просыпалась, прислушиваясь к их дыханию, боялась, что дети простудятся. Но пока обходилось. Все же она с тоской оглядывалась по сторонам, в надежде увидеть хоть какое-нибудь жилье.

Теперь беглянка ехала окраиной густого леса, на опушке которого ближе к полудню решила остановиться. За небольшой солнечной поляной лесок был ещё совсем молодой и насквозь просвечивался солнцем. Кое-где в зарослях ежевики ещё чернели редкие ягоды, и Анастасия решила разложить небольшой костерок, чтобы сварить питье на листьях и ягодах себе и сынишке и доесть, размочив в нем, последний кусок лепешки. Ойле, по счастью, пока обходилась материнским молоком.

Даже в её нынешней полуголодной жизни Анастасии дышалось удивительно легко. Как, оказывается, надоел ей однообразный линялый ковер выжженной солнцем степи! Пыль, песок, сухая трава. Теплая, затхлая вода.

Она посадила сына возле спящей Ойле и наказала:

— Охраняй сестру!

Моку она даже не стала привязывать — он медленно бродил рядом, выискивая полюбившиеся ему зеленые кустики травы.

Ручей протекал неподалеку. Настоящий лесной ручей, прозрачный и холодный. Где-то там, в большом лесу, он вырвался на поверхность, промыв себе дорогу сквозь ворох опавшей листвы, и теперь весело бежал к свету, на равнину, туда, где его ждали объятья большой реки.

Анастасия не выдержала и окунула лицо прямо в ручей. Мамочки, так и скользнула бы в него серебристой рыбкой и понеслась вперед…

"Опомнись, тебя дети ждут!" — сурово сказала она себе, но никак не могла прогнать с лица блаженную улыбку.

Анастасия набрала воды в котелок, а потом и в маленький серебряный сосуд с выдавленными на нем знаками на незнакомом языке, похожими на маленьких жучков. Сосуд подарил ей Аваджи, когда вернулся из похода на Китай. Теперь она могла с легким сердцем выплеснуть из него остатки коричневой степной воды.

Почти бегом вернулась Анастасия к детям, пообещав себе привести к ручью Моку. Работяга-верблюд заслужил право напиться такой воды.

Как раз в это время Владимир, считая, как видно, охрану сестры делом скучным, поковылял к зарослям ежевики, покачиваясь на ещё нетвердо стоящих ножках, и потянулся к сине-черной ягоде.

Анастасия едва успела подхватить его на руки — заросли ежевики, с виду такие невинные, таили для малыша опасность. Она вспомнила, как однажды в кусты ежевики свалился один из её дядьев — братьев отца. Вытащили его окровавленного, точно изодранного злыми собаками.

Она налила сыну воду в маленькую пиалу, а сама распеленала и стала кормить дочь. Из-под густых бархатных ресниц малышки на неё смотрели черные глаза Аваджи. У Анастасии болезненно сжалось сердце: "Где ты, любимый? Доведется ли вновь свидеться?!"

Ойле опять заснула, а сыну, за неимением игрушек, она сунула в руки сосуд из-под воды. Теперь ребенок сидел и, нахмурив брови, водил пальчиком по выдавленным на серебре знакам, будто читал их.

Моку она отвела к ручью и, стоя подле него, размышляла, в какую же сторону идти дальше?

Молодая женщина беспомощно оглянулась: залезть бы на дерево, так деревца поблизости росли тонкие. Разве что орех, молодой, но крепкий…

Она вздохнула и ухватилась за нижнюю ветку. Подтянулась. Хорошо, что рядом нет никого, кто бы посмеялся над её неуклюжестью. Хоть рождение двух детей и лишило Анастасию былой ловкости, а до верхней ветки дерева она все же добралась и посмотрела вдаль.

Из груди её чуть было не вырвался торжествующий вопль: оказывается, поблизости, рукой подать, располагалось селение. Не сожженное и не разрушенное. Просто оно скрывалось от глаз за одним из двух невысоких холмов.

Селение было явно русское, с привычными сердцу избами, с журавлем колодца, с копнами сена на краю села — все такое родное и близкое, что Анастасия заплакала, прижавшись щекой к прохладному гладкому стволу.

Спустилась она быстро. Да просто соскользнула вниз по стволу, забыв былую осторожность. Она ухватила Моку за повод — надо было погрузить в корзины детей, собрать кое-что, уже разложенное на поляне, и в путь!

Она привычно нахлобучила на голову сына самодельную чалму. Сама закуталась в покрывало, совсем не по-русски, и не подумала о том, какой она покажется постороннему взгляду.

Потом заторопилась, подгоняя верблюда, так как боялась, что увиденное ею сверху селение — морок, и если она не поспешит, то таковым оно и окажется, исчезнет. Вот доедут они до края холма, а за ним никакого села и в помине нет!

Только переехав луг, она опомнилась: странно будет выглядеть верблюд посреди русского села. Анастасия вынула из сумки железный прикол и привязала Моку — он сможет пока пастись, а она разберется, что это за село.

Анастасия привычно привязала к себе платком маленькую Ойле, взяла за руку Владимира и вошла в село, вне себя от волнения. Это было настоящее село! С добротными избами, резными наличниками. На коньке самого большого, по виду господского дома гордо смотрел окрест искусно вырезанный деревянный петух.

Это была Русь. Ее долгожданная Русь!

И совсем не удивило Анастасию, когда какой-то стройный, смутно знакомый юноша, который вышел на крыльцо этого самого дома с петухом, изумленно вгляделся в неё и проговорил:

— Настюшка!

Прозора ощущала себя настоящим врачом. И хотя на Руси не знали женщин-врачей, а она, посмеиваясь, называла себя то лекаркой, то знахаркой, людям, истомленным болезнями, она казалась избавительницей, как бы её ни называли.

Осматривая больного, она всегда бормотала что-то непонятное — кто из неграмотных крестьян мог распознать в затверженных ею наизусть строчках трактата Ибн Сины "Канон медицины" обычную латынь?

Один только арамейский врач Арсений разгадал её суть, но и он не стал бы о том никому говорить. Он лишь проявил уважение к мужественной женщине, которую с некоторых пор считал для себя авторитетом.

Возможная неудача в лечении Любомира грозила ухудшением мнения о ней как об опытной целительнице, только до того ли ей было? Она понимала, что случай перед нею весьма трудный, надежды мало, а все же к лечению приступила.

Уже через две недели Прозора могла бы, как в присказке, говорить себе: "Не верь глазам своим!" А на её глазах происходило чудо. Хоть она и запретила Неумехе говорить о том Любомиру, а понимала: лечение начато не напрасно!

— Ты ничего не чувствуешь? — осторожно спрашивала она юношу.

— Чую, — он почему-то понизил голос, — будто кости растут. И хоть говорю себе, что такого не бывает, но слышу, ежели не кажется, что по ночам такой хруст стоит, мертвого поднимет!

Про хруст у врачей древности ничего не говорилось, потому Прозора сперва засомневалась: не мерещится ли то ему? Не принимает ли желаемое за истинное?

Все же через три недели от начала лечения Неумеха, которая измеряла Любомиру спину, так закричала, что Прозора, читающая тут же книгу трудов Гиппократа, вздрогнула и так подхватилась из-за стола, что упала посреди горницы и чуть сама себе горб не нажила! Как ни предупреждала она глупую бабу, та не выдержала — молодо-зелено!

Поднялась Прозора с помощью сконфуженной помощницы и поинтересовалась, не пожар ли случился, не потоп ли вселенский?