Лариса Шкатула - Рабыня благородных кровей

Она отступила в сторону, пропуская Анастасию в пещеру, которая оказалась неожиданно высокой и просторной. Откуда-то сверху в неё просачивался солнечный свет, так что масляные плошки на стенах выглядели как бы украшением скромного жилища.

Посреди пещеры, вытесанный из огромной глыбы, громоздился стол, способный принять вокруг себя не меньше двадцати человек. Его словно шлифованная поверхность выглядела гладкой и матово поблескивала.

По левую руку от стены бил родник. Он протекал по каменному желобку и выливался в большую, круглую, тоже каменную чашу.

— Это моя кадка для мытья, — пояснила Любава.

— Кадка! — хмыкнула Анастасия. — Сколько же человек в ней поместится?

— Не проверяла, но в ней я могу даже плавать.

— Ты живешь здесь одна?

— Ко мне приходит Дикий Вепрь. А ещё люди, которым нужна моя лекарская помощь…

— Долго им приходится к тебе добираться.

— Зато и являются самые нуждающиеся. Те, что видят во мне последнюю надежду. Раньше я жила ближе к селу, но когда меня чуть не сожгли, Дикий Вепрь заставил перебраться сюда…

— Тебя хотели сжечь? Но за что?

— Считали ведьмой. Те люди, что в своих бедах привыкли винить других. У одного корова заболела, у другого язва незаживающая. Кто наслал порчу? Любава!

Что-то подсказывало Анастасии, что она здесь недаром.

— Ты моя родственница?

— Дальняя. Между нами три сотни лет.

Анастасия оглядела нищенское одеяние женщины.

— Мы из смердов? Из холопов?

Она спрашивала не из простого любопытства. Батюшка утверждал, что их род славен и знатен.

— Я — дочь князя Трувора! — гордо вскинула подбородок Любава и хмуро добавила: — Только он рано умер, а дядя Рюрик выгнал нас с матерью вон. Мы пожили у одних родичей, потом у других. Потом мама умерла…

— Прости, я не хотела тебя обидеть, — коснулась её плеча Анастасия.

Любава провела рукой по лицу, словно снимая с него паутину печальных воспоминаний, и весело сказала:

— Но я, как видишь, не пропала… Только позвала тебя вовсе не нашу родословную выслушивать… Ты уже и сама догадалась, что наш род отмечен великой печатью: мы умеем то, чему другие люди научатся очень нескоро. А мы можем учить друг друга…

— А когда ты почувствовала в себе дар?

— В тринадцать лет, когда умер мой отец.

— Тебя тоже кто-то учил?

— Однажды мне приснился сон… Он был викингом… Ты задаешь вопросы, но совсем не те, которых я ждала!..

С самого утра Анастасия ссорилась с Аваджи. Она могла бы навязать ему свою волю, как научила её Любава, но поборола искушение. Ей хотелось, чтобы Аваджи всегда оставался самим собой.

Ночью она проскользнула в его комнату, хотя накануне сама сказала Прозоре, что муж её ещё слишком слаб, чтобы спать с ним в одной постели.

Сказать-то сказала, а сама не выдержала. Они не спали всю ночь. Аваджи будто боялся выпустить её из своих объятий и оказался вовсе не так слаб, как она опасалась.

Он заставлял её пересказывать, как Анастасия не могла дождаться ночи, чтобы спуститься по веревке с городской стены и утащить его с поля боя.

— Так ты любишь меня? — снова и снова спрашивал он. — А как ты догадалась, что я жив? Я шевелился?

— Нет, ты лежал без движения, но я слышала, как бьется твое сердце.

Он, конечно, не поверил, что она действительно слышала стук его сердца, и подумал, что она имеет в виду свою женскую интуицию.

— Неужели ты и вправду так любишь меня?

Днем Прозора отвела её в свои покои и разрешила выбрать из огромного кованого сундука все, что приглянется из одежды. Не призналась лишь, что сундук — подарок княгини Ингрид, которой она помогла зачать ребенка.

Анастасия нарядилась, пришла в комнату Аваджи. Тот вначале потерял дар речи от восхищения, а потом вдруг недобро спросил:

— Собралась в гости? Как же ты полезешь на стену в таком красивом наряде?

Анастасия задохнулась от обиды. Она убежала от него со слезами и спросила у Прозоры, нет ли для неё какого-нибудь поручения.

Та послала её в амбар.

Анастасия почти бежала по двору. Она была слишком возбуждена, чтобы видеть что-то вокруг или слышать. Потому и не заметила присутствия посторонних, не услышала крадущихся шагов и не поняла, отчего ей так сдавило горло, что она не может больше дышать?

Князь Всеволод, глядя в согбенную спину старшины дружинников, попробовал догадаться:

— Сбежал?

Кряж разогнулся.

— А куда ему бежать, княже? Он в своей усадьбе заперся. Ворота толстые, дубовые — что твоя крепость, враз не сломаешь! Могли бы пороки у мунгалов попросить, дак ведь сами их и сожгли.

— Осажденная усадьба в осажденном городе? — пробормотал князь. — Был бы невинен, не запирался бы. Разбираться с Чернегой мне недосуг. Он, видать, на это и рассчитывает. Да ещё на то, что Лебедянь долго не продержится… Желать своим товарищам погибели!

Он сплюнул.

— А не пустить ли ему красного петуха? — предложил Кряж.

— Нельзя, — покачал головой Лоза, который теперь неотступно находился при князе. — Народ и так от страха дрожит. Прав батюшка князь — Чернега подождет. Самим бы продержаться…

Лебедяне, поднявшиеся с рассветом на крепостные стены, глянули вниз на поле и почуяли холод могильный. Окруживших город басурман было видимо-невидимо.

В центре войска на саврасом жеребце сидел, будто влитой, его предводитель. Его позолоченный шлем блестел на солнце, точно маковка собора; загорелое, иссеченное ветрами и стужей лицо выглядело жестоким и опасным.

Вперед на мохнатой лошаденке резво выскочил джигит в коротком бараньем тулупе и шапке из черно-бурой лисицы. Хвосты её болтались сзади по плечам, пока он гарцевал перед наблюдавшими за ним горожанами.

— Великий и непобедимый, суровый барс степей, багатур Джурмагун, кричал он, явно наслаждаясь доверенной ему ролью толмача, — последний раз предлагает тебе, коназ Севола, сдаться! За это он обещает жизнь тебе и твоим людям! Нас много, как песчинок в бархане! Как звезд на небе! А вас лишь жалкая горстка! Мы сметем вас с пути, как ураган сметает легкий пух…

— Красно говорит! — нарочито восхищенно поцокал языком один из дружинников.

— Придите и возьмите! — звонко крикнул юный мечник Сметюха; он взобрался на самую оконечность городской стены, выпрямился во весь рост и стоял, будто реял над городом.

Синяя вотола (Вотола — безрукавный льняной плащ до колен.) порывом ветра взметнулась, точно крылья, и лебедянам показалось, что Сметюха сейчас взлетит в холодное небо.

Лишь самые зоркие успели заметить скупой жест Джурмагуна. Тотчас из-за его коня выдвинулся всадник с луком в руках. Он натянул тетиву и почти не целясь пустил стрелу.

Стройная гибкая фигурка изогнулась и, кувыркаясь, полетела вниз, скатилась по земляной насыпи укрепления и с плеском рухнула в наполненный водой ров.

Лебедяне дружно охнули. Монголы радостно взревели.

— Дурной знак! — пробормотал Глина и закусил губу; ему было жалко отчаянного, так нелепо погибшего парня.

Предводитель монголов взмахнул рукой, и перед войском длинной цепочкой вытянулись лучники верхом на лошадях. Туча стрел взметнулась и понеслась к городу. Несколько дружинников на стенах оказались убитыми наповал.

— Всем укрыться за стены! — закричал князь, чуть не плача от бессилия; можно ли быть такими беззаботными, имея дело с хорошо обученным врагом?!

— Сколько у тебя дружинников, Всеволод Мстиславич? — окликнул задумавшегося Всеволода Лоза.

— Пять сотен, — вздохнул тот.

Лоза осторожно выглянул из-за стены, невольно отшатнувшись от свистнувшей возле уха стрелы.

— Да… — протянул он, — а мунгалов — несколько тысяч. На каждого твоего воина десятка полтора нечистых.

— Таранов у них теперь нет, так лестниц понаделали.

— Думаешь, полезут?

— Еще как полезут!

С неба хлестнула жесткая снежная крупа — первый снег в конце осени. Теперь вода во рву быстро замерзнет, и монголы пройдут по нему, как по дороге, прямо под стены…

Но великий багатур, кажется, не собирался долго ждать. Лучники продолжали обстреливать стены, в то время как движение на подступах к городу не прекращалось. Монголы и вправду тащили с собой лестницы.

— Сколько дружинников ты одновременно держишь на стенах?

Лоза недаром спрашивает. Старый вояка что-то придумал! Взгляд князя загорелся надеждой.

— Пожалуй, четвертая часть от всего войска стоит.

— Человек пятьдесят поставь цепочкой — пусть подают наверх ведра с водой. Будем обливать стены и земляную насыпь. Согласись, на ледяную гору куда труднее лезть.

— Но у мунгалов — лучники.

— Скоро они нам будут не страшны. Разве ты не чувствуешь, как крепчает ветер?

— Хочешь сказать, они больше не смогут прицельно стрелять?

— Уверен. Вон и их главный поворачивает коня…

Монголы вроде от города отошли. Разбушевался ветер — убрались лучники, но движение в самом стане не прекращалось. Скорчившись за выступом стены, дружинники пытались укрыться от пронизывающего северного ветра.

— Матерь божья! — вскричал вдруг один из дозорных.

Картина, открывшаяся глазам осажденных, пугала своим размахом. По направлению к городу ползла вереница телег. Согнанные с близлежащих деревень крестьяне теперь правили телегами, доверху нагруженными… землей!

Телег было много. Очень много. И каждую телегу сопровождали конные монголы. У рва возницы брали лопаты и сгружали землю в ров. Замешкавшихся монголы хлестали бичами.

Одна за другой телеги разгружались и отправлялись в обратный путь. Великий Джурмагун, несомненно, был выдающимся человеком. И он не собирался, кажется, выпускать Лебедянь из своих цепких пальцев.

Надивившись красотой уруски, Нурбий с Хазретом сунули её в мешок. Им удалось выполнить наказ воеводы, добыть пленницу бесшумно, не привлекая ничьего внимания.

Некоторое время разведчики ещё таились, низко пригибались к земле, но когда миновали поле и вышли на опушку рощицы, дальше пошли не скрываясь.

О своей ноше как о женщине они не думали. Не потому, что были равнодушны к женской красоте, а потому, что привыкли не заглядываться на то, что принадлежать им не могло.

Нурбий и Хазрет пользовались особым доверием великого багатура и потому могли обращаться прямо к его личному нукеру Бавлашу.

По его знаку они внесли свою ношу в шатер и положили на ковер. Что делать дальше — дело великого Джурмагуна.

А воевода наблюдал за повозками, которые тянулись к Лебедяни, и довольно улыбался: урусы сожгли деревья, которыми он завалил проклятый ров. Сожгли стенобитные орудия. Интересно, что они сделают с землей? А покорять города Джурмагуну случалось и с помощью одних лестниц — вот тогда урусы узнают всю силу его гнева!

Он спрыгнул с лошади, которую тут же увел в тихое место, закрытое от злого северного ветра, один из его тургаудов, и шагнул в теплое нутро своего шатра. Верный Бавлаш уже разжег жаровню, чтобы господин мог погреться и отдохнуть в тепле.

— Разведчики вернулись? — спросил Джурмагун, сбрасывая на руки нукеру теплый, подбитый мехом лисы чапан.

— Вернулись.

Как и сам воевода, Бавлаш был немногословен.

— Языка привели?

— Принесли.

Джурмагуну показалось, что по губам нукера скользнула еле заметная усмешка.

— Где он?

На этот раз Джурмагун удостоился лишь красноречивого взгляда — какую ещё нечисть оставили эти двое ненормальных в его шатре, на любимом ковре?!

Его вдруг охватила странная робость. Он не поспешил к мешку, как сделал бы прежде, а медлил, попивая поданный Бавлашем кумыс. Снял теплые сапоги и сунул ноги в легкие ичиги (Ичиги — высокие сапоги из мягкой кожи.).

— Бавлаш! — негромко позвал он. — Сними мешок.

Верный нукер сдернул мешок, вынул, как понял его хозяин, кляп и отошел в сторону, давая ему посмотреть.

Перед Джурмагуном лежала женщина, при одном взгляде на которую душа его будто рухнула вниз живота, и теперь на её прежнем месте ощущался холодок.

— Они не слишком её придушили? — спросил он, чтобы хоть звуком своего голоса бросить с себя оцепенение.

— Дышит, — коротко ответил Бавлаш.

И вправду, аккуратные полушария её грудей слегка приподнимались.

Пленница ещё не открыла глаз, но Джурмагун уже знал, что будут они какого-то невероятного цвета, какого он никогда прежде не видел. Или не обращал внимания.