Верный Бавлаш неслышно покинул шатер, но он не заметил ухода своего нукера. Женщина лежала перед ним, неловко изогнувшись, и Джурмагун не сразу сообразил, что у неё до сих пор связаны руки. Он поспешно развязал веревки и стал растирать посиневшие запястья.

Никто бы не узнал в нем сейчас прежнего решительного, мужественного полководца, с лицом, на котором не находили отпечатка никакие страсти. Оно казалось выжженным из особо прочной глины, вытесанным из самого крепкого камня. Оно наводило ужас на врагов своей бесчувственностью.

Теперь Джурмагун выглядел как мальчик, впервые оставленный наедине с женщиной. Он ничего не помнил, ни о чем не думал, только сторожил чуть заметный трепет её густых пушистых ресниц. Вот сейчас она поднимет их, и случится чудо!

Спроси сейчас кто-нибудь у него, что с ним происходит, он ответил бы невразумительно:

— Колдовство!

Вот, значит, как решили его победить урусские мангусы? Им это удалось. Ибо великий багатур не хотел возвращаться в действительность из своего сладкого сна.

До сего дня Джурмагун всегда старался обуздать свою плоть, а ещё лучше, умертвить её. Чтобы до конца жизни оставаться глухим к её зову.

Он не раз видел, как на его глазах великие люди теряли свое лицо перед лицом любви. Видел страшную власть над ними самых обычных на вид женщин и молил богов хранить его от такой ничтожной участи.

Джурмагун избегал женщин, сколько мог, и теперь, кажется, природа мстила ему, доставив самое прекрасное из всех своих творений прямо к нему в шатер! Он уже много месяцев не имел женщины и, глядя на уруску, понял, что больше не выдержит.

Дальше он вел себя так, будто его и впрямь заколдовали. Любого своего военачальника за подобное — в разгар военных действий! — он отдал бы под плети. Но сейчас полководец об этом не думал. Тургаудам у входа в шатер Джурмагун приказал, чтобы к нему под страхом смерти никого не пускали. А сам поместил прекрасную пленницу на ложе и стал её раздевать.

Женщина почему-то не приходила в себя. Может, оно и к лучшему? Иначе как бы он чувствовал себя под её обвиняющим взглядом? Он даже мысленно уговаривал ее: потерпи ещё немного! По его собственным понятиям он действовал как вор — не женщины же ему бояться! — но ничего с собой не мог поделать.

Наконец он освободил её от всех одежд и стал рядом на колени, пододвинув серебряный подсвечник в виде ощерившейся головы какого-то диковинного животного. Впервые у него возникло желание рассмотреть женщину, а не просто использовать её и забыть!

Пламя в светильнике слегка колебалось то ли от проникающего в шатер холодного ветра, то ли от его учащенного дыхания, и потому казалось, что тело женщины будто живет само по себе, отдельно от его хозяйки.

Он тронул рукой её грудь, которая тут же ожила под его лаской. Чуть касаясь бело-розовой нежной кожи, он провел вниз по её животу, скользнул во впадину в пушистом треугольнике. Пленница вздрогнула и простонала что-то на своем языке. Это был не возглас страха, а призыв, и он не смог остаться простым наблюдателем.

Одежда будто сама соскользнула с тела мужчины, и он, накинув на красавицу легкое, но теплое одеяло из лебяжьего пуха — один из его многочисленных трофеев, прежде казавшийся ненужным, — и сам нырнул под него.

Он прижался своим разгоряченным телом к её прохладному и задохнулся от желания. Но теперь он уже не хотел брать её бесчувственную. Он хотел видеть её глаза. И потому жадно, исступленно ласкал её тело, чувствуя, как она приходит в себя и… отвечает! Отвечает на его ласки!

Но вот она открыла глаза, действительно невозможно зеленого цвета, и шевельнула губами, как если бы собиралась издать крик ужаса, но такого он не смог бы пережить, потому просто прижался своим ртом к её рту и с бесконечной нежностью овладел ею, заставляя её против воли участвовать в его неистовом танце любви.

Глава пятьдесят пятая. Законная жена

На землю опустилась ночь. Вернулись в свой стан монголы, на прощание погрозив кулаками упрямому городу и гортанно выкрикивая на своем языке угрозы глупым урусам. Не захотели отдать десятину, отдадут все, что имеют, и город, и свои никчемные жизни…

Старшина дружинников сменил дозорных на стенах и предложил Всеволоду, который с неистребимым упорством отказывался ранее идти к себе домой:

— Мороз крепчает, княже. Ночь — хоть глаз коли. Мунгалы по своим юртам отправились, а княгиня, небось, извелась в ожидании.

Неожиданно князь согласно кивнул. Он чувствовал себя разбитым и опустошенным. Нельзя было признаваться в том никому, но Всеволод не видел в будущем ничего хорошего ни для себя, ни для лебедян: город плотным кольцом обложили враги. В самой Лебедяни за крепкими воротами сидит предатель, которого князь считал своим соратником. Как жить после этого?

Ингрид ждала его. Кровать была подготовлена ко сну, а княгиня, простоволосая, в ночной сорочке, сидя подле светильника, стежок за стежком вышивала мужу рубаху. Это была не русская, зачастую нарочно упрощенная вышивка, а особая, та, которой обучались в монастырях девицы знатных семей Литвы.

Костяная игла ходила в её руках туда-сюда, что не мешало Ингрид думать и вспоминать свою встречу с Анастасией. Как исказилось лицо бедной женщины, когда её муж-монгол упал под ударом Всеволода! Ингрид тогда обрадовалась и хотела поделиться гордостью за своего мужа с рядом стоящей Анастасией, но увидела, как та побледнела и схватилась за сердце, как если бы удар князя пришелся по ней самой.

Княгиня, в отличие от Прозоры, вовсе не возмущалась её любовью к монголу, к врагу! Могла же Ингрид продолжать любить своего русского мужа, в то время как её отец, несмотря на клятвы и заверения в верности, воевал сейчас на стороне Польши против русских. Любовь не разбирает, кто с кем воюет, кто откуда родом…

Сегодня Анастасия у городской стены не появилась, и княгиня решила, что она горюет в одиночестве, обнимая осиротевших детей. О том, что один из них — сын её мужа, Ингрид думать не хотела.

Всеволод не рассказывал ей о том, что Анастасия попала в плен, нося под сердцем его ребенка. Ингрид потихоньку разузнала об этом от своих дворовых, которые не считали тайной то, о чем и так знал весь город.

Советы знахарки Прозоры не пропали даром: князь с княгиней стали находить особую прелесть в обладании друг другом без ограничений и запретов. Ингрид стеснялась говорить об этом своему духовному пастырю, который уверял, что муж с женой должны сходиться только для зачатия ребенка и что плотская радость греховна.

Но ведь был же момент, когда Всеволод заколебался и даже ходил к Анастасии, хотя Ингрид думала, что привязала его к себе навеки.

Странные эти мужчины! Только что он умирает от счастья рядом с тобой, и вот уже согласен бежать к другой… Но ничего, она все равно своего добьется! Ингрид сделает так, чтобы её муж не думал и не мечтал ни о какой другой женщине, кроме нее.

Теперь же Ингрид тосковала по мужу. Так не вовремя разбуженная чувственность давала о себе знать. Она не считалась с тем, что город в осаде, что его не сегодня-завтра могут взять монголы, что может погибнуть Всеволод, так же как и она сама. Она хотела, чтобы побыстрее пришел муж, заключил её в жаркие объятия, — теперь и слепой увидел бы, что каждый раз он покидает её все с большей неохотой…

Утром Всеволод поднялся потихоньку, чтобы не разбудить спящую Ингрид. И то сказать, совсем мало удалось поспать ей сегодня. Он-то привычен случалось и по двое суток не спать, когда шла война. Он даже чувствовал некоторую свою вину — жена ждет ребенка, а он все не мог от неё оторваться. Все брал и брал податливое жаркое тело, сам раскаляясь от этого пламени…

Но пора, пожалуй, убрать из глаз это воспоминание о бессонной ночи. Небось к дружине идет, не к дворовым девкам…

@int-20 = Рядом шагавший Глина искоса поглядывал на князя, как он стирает с лица блаженную улыбку и привычно хмурит брови, готовясь к серьезному дню. Да уж, правителю Лебедяни было о чем подумать.

Лицо Кряжа, старшины дружинников, который уже ждал князя у караульной, светилось торжеством. Он сделал знак одному из своих воинов, и тот вытолкнул из маленькой кладовой, пристроенной возле караульни, где дружинники хранили всякий хлам, боярина… Чернегу!

— Как же вы взяли-то его? — подивился Всеволод.

— Решили у нехристей поучиться. Сколотили пару лестниц да через ограду перелезли. Челядь закрыли в людской, чтоб не мешались под ногами, а двери в девичий терем снаружи бревном подперли…

Как оказалось, Чернега сидел в трапезной вместе с двумя своими соратниками, не пожелавшими бросить товарища в опале, как считали они. Они как раз пеняли Чернеге, что он напрасно выступает против князя.

— Чего тебе вздумалось на старости лет в посадники лезть? — спрашивал один из друзей боярин Быстродел. — Сидишь теперь как волк, собаками загнанный. До распрей ли, коли басурманы у ворот? Все обиды надо позабыть да на защиту города поспешить…

— Верно говоришь, боярин Быстродел, — с ходу вмешался в разговор вошедший в залу вместе с дружинниками Лоза; ему лезть по лестнице не пришлось, те, что перелезли в боярский двор, открыли двери остальным. — Не нам, старым воинам, княжескую власть свергать. А уж нехристей в товарищи звать — и вовсе подлость великая…

— Ты говори, да не заговаривайся! — Быстродел вскочил из-за стола и схватился за рукоятку огромного, похожего на маленький меч кинжала. — Я ведь не посмотрю, что с тобой дружинники. Заставлю за поклеп ответить!

— И кого посмел обидеть наговором? — поддержал его другой сотрапезник боярин Коваль. — Чернега ещё батюшке Всеволода, князю Мстиславу верно служил.

— Наговором? — изумился вошедший следом за Лозой Кряж. — А не скажете ли мне, добрые люди, чей это холоп на воротах висит?

Он сделал предупреждающий жест дружинникам, которые направились было к сидящему за столом Чернеге.

— Скажем! То холоп, решивший по своему глупому разумению за боярина опального вступиться, — проговорил Быстродел. — Так нешто за него князь Всеволод почтенному боярину мстить станет?

И Кряж, и Лоза, и дружинники все ещё таращились на бояр, не осознавая боярского возмущения: за кого они вступаются?! Лоза быстрее других сообразил, что товарищи Чернеги попросту не знают всей правды.

— Что ж ты, боярин, с друзьями планами не поделился? — насмешливо спросил он. — И про связь с немецким рыцарем им не рассказал. И про то, как холопа своего послал княжеских дозорных отравить да мунгалам городские ворота открыть…

— Нет! — прорычал Быстродел, меняясь в лице; он продолжал с надеждой вглядываться в глаза Чернеги, которые тот упорно теперь отводил. — Андрей! Мы же с тобой с молодечества вместе. Ты же русич! Не мог ты своих братьев под татарскую саблю подвести!

Боярин Коваль отступил прочь, с ужасом глядя на Чернегу.

— Лоза, — почти умоляюще произнес он, — ты же не веришь, что Чернега…

— Не верил бы, — жестко вымолвил тот, — да своими глазами видел, как холоп Скрыня отравленный его хозяином квас пил. И умер на глазах всей дружины.

— Наговор! Поклеп! — голос Чернеги сорвался на крик. — Верите холопу и не верите боярину! Я великому князю Ярославу прошение подам…

И замолк на полуслове, отброшенный мощной рукой Быстродела.

— А ведь прав Лоза, — он проницательно вгляделся в лицо бывшего друга. — Кричишь ты громко оттого, что не веришь, будто мы долго продержимся. Ты нас всех с помощью мунгалов уже в могилу уложил… Мы-то с Ковалем жалели тебя, думали, Всеволод Мстиславич по младости да по горячности обижает старого воина. Заставляет, будто цепного пса, за забором сидеть… Я видел, что с тобой неладное творится, но что ты переметнуться задумал, и помыслить не мог. Эх!

Он плюнул под ноги Чернеги и подошел к дружинникам.

— Вяжите, братцы, и меня, дурака старого, за слепоту мою. За веру в дружбу, коей полвека минуло, за то, что не слушал других лебедян, отмахивался легкомысленно…

— Иди домой, боярин, — мягко проговорил Лоза, — нет у князя зла на тебя.

— А на меня? — подошел враз сгорбившийся, потрясенный Коваль.

— И на тебя.

— Братцы! — крикнул им вслед Чернега, но они не обернулись и прошли к выходу мимо дружинников, которые молча расступились перед ними.

Чернега оглядел всех безумным взглядом. Он только теперь осознал, что поставил себя наособицу от всех и переступил границу, отделявшую человека уважаемого от презренного, подлого пса. Дружинники стояли не шевелясь, но он стал пятиться от них, пока не уперся в стену. Стукнулся об неё затылком и будто очнулся от долгого сна.

— Да, ребятушки, — усмехнулся он, — продал я душу не за овсяный блин. Возгордился! Недаром говорят, боярская спесь на самом сердце нарастает… Что ж, умел грешить, умей и ответ держать.