Сосед-мужчина, забравшись на верхнюю полку, напротив Ольги, неотрывно смотрел на нее. Ольга почувствовала, что сейчас заплачет, и отвернулась к стене, чтобы он не видел ее слез.

«На меня и смотреть можно разве только от скуки в поезде, — думала она, вспоминая, как провожали Вику, и ей становилось еще хуже. — Как я могла ей поверить, оставить ее! Нельзя было этого делать».

Ольга вспоминала, как больно было расставаться с отцом, когда он уезжал. Она сама даже и не думала скрывать этого, ныла, как Вадик из-за конфет. Потом подумала, что, если бы Рита была мальчиком, как Вадик, все было бы иначе, мама бы ее тоже любила. Как-то друг отца отчитывал мать, и Ольга слышала их разговор.

— Пора уже встряхнуться, Катерина, — говорил он. — Не можешь забыть Игоря, не хочешь его предавать, это дело твое, но ты должна вернуться к жизни ради дочерей. У тебя остались они, утешься ими.

— Я, когда смотрю на них, все думаю, что в них нет ничего от него, они — это мое повторение, и в них то же сиротство, что и во мне. Вот если бы они были похожи на него… Или если бы у меня был сын, похожий на него… Да, лучше сын… Я бы думала, что это — продолжение Игоря, что в нем живет он… — сказала тоскливо мама. И собеседник, и Ольга поняли всю безнадежность ситуации.

Ольга плакала, стараясь делать это беззвучно, слушая стук колес, и шум дождя, и непрекращающееся нытье Вадика.

— Радуга, мама, смотри, радуга! — вдруг неожиданно оборвалось нытье, и в голосе Вадика послышалось искреннее восхищение.

Ольга вытерла слезы и повернулась, взглянула в окно. Оказалось, что дождь кончился, а она и не заметила.

Небо было синим, такое бывает в конце лета. Ветер разогнал тучи и облака, засияло солнце. Все за окном казалось свежим и умытым. А над Днепром раскинулась радуга с чистыми, яркими цветами. Ольга вдруг поразилась тому, как красив мир. И первая желтизна в зелени травы и деревьев, и первый багрянец лишь усугубляли эту красоту. И как цвета природы сочетаются с полосками радуги!..

«У меня все будет хорошо, — подумала Ольга. — И у меня, и у Риты». После слез на душе, как после дождя за окном, стало светло. Риту в случае чего не оставят в беде друзья отца, а Ольга приложит все усилия, чтобы как можно быстрее осуществить то, зачем она едет в Москву, оставив сестру.

— Скучаешь? — Около Ольги неожиданно появилась голова Вики. — Ревела, что ли? Ну ты даешь, подружка… А я… — Вика понизила голос до шепота, косясь на Олиного соседа, — а я зря брала билет в купе. Думала, пока еду, познакомлюсь с москвичом, на первое время, пока ничего лучше не найду, пригодится. А там одни командированные, и все наши, провинциальные. — Она опять посмотрела на мужчину с верхней полки, заговорила вслух, задорно засмеялась: — А ты видела, видела, как они из-за меня на вокзале подрались? А отец маме говорит: я ее в Москву не отпущу, она там наделает бед. Я даже испугалась, хорошо, мама вступилась. Как будто я виновата, что нравлюсь мужчинам… — Она опять расхохоталась.

— Красавица случайно не курит? — спросил мужчина, вынимая пачку «Мальборо».

— Курю, — с готовностью ответила Вика.

Он лихо спрыгнул с полки, и они ушли. «Красавица», — подумала Ольга, но без зависти и обиды. Они еще ехали вдоль Днепра, и арка радуги плыла впереди, поезд никак не мог поравняться с ней. «Надежда — мой компас земной, а удача — награда за смелость», — вспомнилась строка из песни, которую она пела вместе с отцом. Эта удаляющаяся радуга — не само счастье, надежда на него, его предсказание. Они не могут догнать ее, но она впереди, и поезд едет к ней, вперед, в будущее.

2

Мартовское солнце пробивалось сквозь плотно зашторенные окна аудитории ВГИКа, где шли занятия по актерскому мастерству студентов-первокурсников актерского отделения. От бурно начавшейся в этот год весны невозможно было никуда деться. И от любви тоже невозможно было никуда деться. И она исходила от двух людей, объединяя их, делая их одним целым. И сердца всех, кто смотрел на них, тоже плавились и таяли, как зимний лед за зашторенным окном, поддаваясь безумству первой вдруг вспыхнувшей любви.

Оставь служить богине чистоты.

Плат девственницы жалок и невзрачен.

Он не к лицу тебе. Сними его.

О милая! О жизнь моя! О радость!

Стоит, сама не зная, кто она… —

шептал красивый высокий юноша в потертых джинсах, со светлыми русыми кудрями, обрамляющими классические черты лица, глядя на стоящую в отдалении задумавшуюся девушку. Девушка одновременно и не слышала его, будто он был далеко от нее и говорил тихо, и одновременно слышала их, потому что они совпадали с ее мыслями и чувствами. Она слышала их на том высоком, еще не открытом наукой уровне, неподвластном разуму, когда один человек вдруг начинает слышать другого, хотя и не видит его и до него не доносятся его слова. Она чувствует его, и это называлось любовью… Той, что отличает человека, еще не постигшего всей своей тайны от других живых существ… Это понимали все, кто неотрывно смотрел в лицо девушки, одухотворенное любовью и грустное одновременно; она узнала, что ее избранник из вражеской семьи, ненавистной ей, и счастливое: она впервые познала сладость и трепет влюбленности, и потрясение: так вот какое оно, чувство любви! Все это было и в голубых, широко раскрытых навстречу любимому, которого она не видит, глазах, и в стройной изящной миниатюрной фигуре, застывшей в позе ожидания счастья.

Репетировалась сцена под балконом из шекспировской пьесы «Ромео и Джульетта», тот момент, когда влюбленные разговаривают вслух, каждый сам с собой, не зная о присутствии другого.

Лишь это имя мне желает зла.

Ты был собой, не будучи Монтекки.

В голосе девушки было отчаяние человека, который не может понять вдруг обрушившиеся на него знания, которые противоречат его желаниям, и в ее глазах блеснули слезы.

Что есть Монтекки? Разве так зовут

Лицо и плечи, ноги, грудь и руки?

Неужто больше нет других имен?

Ее лицо вдруг озарилось найденным решением проблемы, и в голосе послышалось облегчение, и слезы так и не пролились:

Что значит имя? Роза пахнет розой,

Хоть розой назови ее, хоть нет.

Ромео под любым названьем был бы

Тем верхом совершенств, какой он есть.

В голосе и лице появилась радость, и Джульетта, забыв о том, что говорит она для себя и до этого высказывающая свои заветные мысли тихо, громко, словно делясь с любимым найденным решением, воскликнула:

Зовись иначе, как-нибудь, Ромео,

И всю меня бери тогда взамен!

И так по-женски она это сказала, и так по-женски разрешила душевный конфликт, что все представители сильного пола, находящиеся в зале, невольно заулыбались, даже парень, играющий Ромео.

— Стоп! Это что еще за мина снисходительного превосходства на лице влюбленного! — сердито закричал мастер. — Ты должен быть сам глупо счастлив, — отчитывал студента человек, только за минуту до этого сидевший с таким же выражением лица и тоже, несмотря на опыт и возраст, поддавшийся игре будущей актрисы. Поймав себя на этом, он не стал требовать повторения сцены. Может быть, потому, что ему не хотелось разрушать того очарования, которое могло бы не повториться во второй раз, а может быть, потому, что он понимал своего студента, он добавил: — Все, на сегодня закончили, гуляйте, живите, — он махнул рукой в сторону окна.

— Ольга, молодец! Браво, подружка! Класс, Ольга! — радовались успеху сокурсники, окружив Ольгу.

— Да, Преображенская, вы хорошо поняли Шекспира, — сказал коротко мастер и вышел первым из аудитории.

— Даже сам мэтр признал, — подняв палец, сказал парень, играющий Ромео. — А в его устах, скупых на похвалу, это признание таланта. А я и сам вдруг в тебе внезапно увидел…

— Алик, ты скоро? — капризно спросила, подходя к ним, Вика.

— Прости, Викуля, — парень широко улыбнулся ей и обнял, притянув к себе. — Не сердись, я помню все свои обещания и сейчас же начну их осуществлять.

Он повернулся к Ольге, забыв о недоговоренной фразе, и бросил:

— Пока! — И красиво и легко подхватил свою сумку, отобрал сумку у Вики, и пара, обнявшись, покинула аудиторию вместе со всеми.

Студенты разошлись, а Ольга все еще продолжала стоять, и в глазах ее еще стояли слезы. Не ее слезы и не оттого, что самый красивый парень актерского отделения, гордость курса и мечта всех девушек, ушел с ее лучшей подругой, а не с ней, а она для него так мало значит, что он фразу забывает договорить. Это были слезы Джульетты, не горькие, мимолетные, появившиеся в тот момент, когда возникли лишь первые трудности, которые еще можно было решить. «Вы хорошо поняли Шекспира», — звучало у Ольги в ушах, и чужое чувство, чувство Джульетты, начало вытесняться ее собственной, настоящей радостью. Ольга прищурилась, смаргивая слезы, и вдруг увидела радугу сквозь слезинку, на которую падал лучик света.

«Вот я поймала ее, мою радугу-удачу, — думала она, всматриваясь в нее. — И не отпущу больше».

— Стоит, сама не зная, кто она, — вернул ее к реальности мужской голос.

Ольга вздрогнула и, заметив незнакомого парня, который был к тому же старше ее, хорош собой, широк в плечах, отлично сложен, привычно съежилась, напряглась, ожидая, что будет дальше. Таким парням нравилась Вика, к Ольге они не имели никакого отношения, и она привыкла их не замечать. Но она еще не отошла от роли Джульетты, и сердце тревожно встрепенулось на слова Ромео.

Стоит одна, прижав ладонь к щеке.

О чем она задумалась украдкой?

О, быть бы на ее руке перчаткой,

Перчаткой на ее руке…

завершил парень вступительный монолог Ромео под балконом.

Сердце у Ольги трепетало, счастье первой любви при первых же словах заволакивало сознание, но по мере того как говорил парень, с улыбкой глядя на нее, она приходила в себя.

«Смотрел репетицию и издевается, — подумала она. — Издевается над тем, что я, лишь когда играю, могу любить и быть любима, а сейчас стою перед ним, жалкая и некрасивая».

И когда парень замолчал, Ольга чувствовала только раздражение и обиду: «Зачем он так?» А потом злость: «Пришел, посмотрел. Ничего в искусстве не понимает. А одна актриса может сыграть и шикарную женщину, и несчастную, никому не нужную. Все зависит лишь от дарования. А в жизни она может быть обычной, и тем, кто понимает, не смешно, когда они видят ее в роли любимой. Вот взять, к примеру, Купченко…» — думала Ольга.

А он лишь улыбался обаятельно, но улыбка исчезла постепенно, по мере того, как он разглядывал Ольгу.

«Ясно, издали не видно было, а теперь увидел, какая я на самом деле, и удивился», — поняла Ольга и неожиданно для себя, от злости, высказала вслух то, о чем думала и что она обычно сказать бы не посмела.

— Зачем приходить смотреть, как люди работают, если в голове и в сердце ничего нет. Мы здесь не развлекаемся, мы делаем искусство. А такие, как вы, с накачанными бицепсами и без единой извилины в мозгу, вы только все опошляете, смеясь над тем, чего не понимаете. — И завершила, глядя в лицо, ставшее непроницаемым, с не свойственной ей грубостью, на языке, более привычном для Вики: — Дебил безмозглый. — И быстро вышла, не зная, какой ей ждать реакции на свои слова.

Она долго гуляла по ВДНХ, старалась успокоиться после стычки с парнем, который так некстати вторгся в мир ее грез и испортил ей настроение. Потом, немного успокоившись и промочив ноги, она пошла к себе, в общежитие. С ней приветливо поздоровалась вахтерша-старушка, и Ольга приветливо ответила ей.

— А твоя опять привела этого красавчика, — сообщила ей вахтерша.

Ольга подошла к лифту, поднялась на свой этаж, настроение опять портилось. Когда она подошла к двери комнаты, войдя в свой блок, комната оказалась запертой изнутри, а на двери висел опознавательный знак, распространенный между обитателями общежития и обозначающий просьбу не беспокоить: торчала канцелярская кнопка. Ольга постучала в дверь соседок, но и их не оказалось дома. «Они еще вчера говорили, что пойдут в Киноцентр, значит, придут не скоро», — подумала Ольга и, проклиная весну, устроившую лужи, от которых промокали ее сапоги, решила еще погулять по ВДНХ.

Злости на Вику не было. У Вики была любовь с самим Аликом, а пойти к Алику они не могли — он был москвич, жил с родителями, бабушкой и сестрой, и закон канцелярской кнопки там был бессилен.

Ольга собиралась выйти из вестибюля, выслушала тети Машино: «Как хорошая девчонка, так бедолага» — и застыла на крыльце, едва не столкнувшись с парнем, которого обругала.