— Да, я могу оформить дело законным путем, но не могу гарантировать им, что ребенка у них никогда не заберут.

— Не можешь?

— Нет, дорогая, — мягко ответил Джеймс на растерянный взгляд Алексы. — Потому что мать ребенка — ты, и ты будешь знать, у кого твой ребенок.

— Ах да, но я никогда… В августе, когда вы с Кэтрин плавали, у Бринн случился выкидыш. Я была с ней, видела ее горе, когда она поняла, что их со Стивеном мечта разбилась навсегда. Я чувствовала боль и страдание Бринн. Джеймс, я никогда не попытаюсь забрать у нее ребенка, — спокойно и уверенно поклялась Алекса. — Ты должен мне поверить.

Глядя в ее милые грустные глаза, Джеймс понял, что Алекса сдержит свой страшный обет, несмотря ни на что, даже если это будет стоить ей невыносимых мучений. Он мог с чистым сердцем заверить Бринн и Стивена, что мать ребенка никогда не появится и не заберет свое дитя, но есть ли уверенность в том, что тайна будет сохранена абсолютно?

— Алекса, кто еще знает о ребенке?

— Ни одна живая душа, Джеймс. И никто не узнает, кроме врача. Я еще не искала его. Я думала, может быть, ты кого-нибудь знаешь?

— Да, знаю. — Джеймс сразу же подумал о докторе Лоутоне — одном из наиболее уважаемых коллег его матери и старинном друге семьи Стерлингов… — Ты не собираешься рассказать своим родителям? Или Кэтрин?

— Нет. Я решила, что лучше этого не делать. Ненавижу ложь, но… — Алекса слегка пожала плечами. — Мои родители, как и Кэт, думают, что три недели назад я отправилась в шестимесячную увеселительную поездку вокруг света. И благодаря Барбаре Уолтерc, занятой в церемонии вручения «Оскара», практически вся Америка будет думать то же самое.

— Барбара Уолтерc?

— В этом году она готовит специальный репортаж об «Оскаре», поэтому уже взяла интервью у Мэрил Стрип, Джессики Ланж и у меня. Беседа со мной записывалась в конце января, как раз перед окончанием съемочного сезона. Фигура у меня была еще стройная, хотя именно в это время я и испытывала все «прелести» первых месяцев беременности. Представляешь? Но я все же сумела держать себя в руках, весело расписывая свое будущее кругосветное путешествие. По собственной версии я отбыла в День святого Валентина, а сама приехала сюда. С тех пор почта для меня откладывается, все мои счета оплачены наперед, а общество садоводов присматривает за моими розами. Я купила билет первого класса на кругосветный авиарейс с нелимитированными остановками и сняла семьдесят пять тысяч долларов наличными со своего счета.

— Это еще зачем?

— Затем, что если кто-нибудь попытается проверить, где я была, то можно просто объяснить, что я всюду расплачивалась наличными и потому моя кредитная карточка осталась нетронутой.

— А кому может понадобиться проверять, где ты была, Алекса? Кто-нибудь еще знает о твоей связи с Робертом?

— Просто я забочусь о благе ребенка, вот и все, — уклонилась от прямого ответа Алекса и устремила на Джеймса взгляд, полный надежды. — Ты поможешь мне?

Он колебался, раздираемый противоречивыми чувствами. Конечно, Джеймс верил в то, что решение Алексы твердо и непоколебимо — великодушное решение любви. И понимал, что с Бринн и Стивеном жизнь ребенка будет наполнена заботой, радостью и любовью. И представлял, какую великую радость это событие принесет Бринн и Стивену и его другу Роберту. Но…

— Джеймс…

— Да, Алекса, — отозвался наконец он. — Я помогу тебе.

«Я помогу тебе. И ради Кэтрин тоже, для которой твой отказ от ребенка станет источником великой печали. Милая Кэтрин никогда ни о чем не узнает».

— В каком экзотическом месте ты оказалась на сей раз? — спросила Кэтрин сестру, дозвонившуюся в апреле до нее в Сиэтле.

— Никаких экзотических мест, — призналась Алекса.

Неделями она обсуждала сама с собой вопрос, стоит ли рассказать правду сестре. Теперь дискуссия была закрыта. Чувства Алексы боролись между данной клятвой быть честной с Кэт и ее уже выработанной привычкой скрывать свои ошибки от людей, которых любила, потому что страшно боялась их разочаровать. Но для младшей сестры случившееся с Алексой не станет шокирующим откровением. Кэт, безусловно, согласится с тем, что ребенку будет лучше иметь иную мать, нежели Алекса.

— Я в Мэриленде. И была здесь все время… Кэт, я беременна.

— Что?

— Ребенок родится в июне. — Алекса на мгновение умолкла. — И будет усыновлен.

— Усыновлен? Ах, Алекса, нет. Нет! Почему?

— Потому что так будет лучше для ребенка.

— Лучше для ребенка?

— Да. Из меня не получится хорошая мать.

— Ты будешь замечательной матерью, Алекса! Эта удивительная уверенность младшей сестры чуть не заставила старшую расплакаться.

— Ах нет, Кэт! Я не смогу. К тому же лучше, если у ребенка будут мать и отец, и…

— Лучше для ребенка или для тебя? Неужели тебе будет обременительно вырастить ребенка?

— Обременительно? Нет.

— Тогда оставь его, Алекса, или попроси маму с папой вырастить ее. Я знаю, они будут рады внучке и будут любить ее от всей души.

— Ее?

— Я имею в виду ребенка.

— Нет, Кэт. Я не могу просить их об этом. И прошу тебя, я не хочу, чтобы они знали. Я хочу, чтобы об этом знала только ты…

«Я хочу, чтобы ты знала и понимала и по-прежнему любила меня».

— Теперь, когда я знаю, Алекса, я помогу тебе. Я сейчас же отменю оставшиеся концерты моего турне и поеду с тобой в Роуз-Клифф, а после рождения ребенка помогу тебе ухаживать за ним.

— Ах, Кэт, спасибо тебе, но ты должна помочь мне только тем, что постараешься понять: то, во что я искренне верю, действительно лучше для ребенка.

— Алекса, но я не понимаю.

— Может быть, все-таки подумаешь, постараешься понять? — спросила Алекса, уже не сдерживая слез досады — совершить такую дурацкую ошибку; и слезы обиды, и любовь, и доверие исчезли из голоса сестренки, и все, что теперь слышала Алекса, было одно: разочарование. — Может быть, ты обо всем спокойно подумаешь, Кэт, и перезвонишь мне. Я в Инвернессе.

— В Инвернессе?

— Да. Я надежно спряталась. Сюда приезжает только доктор, друг Марион, чтобы наблюдать меня. — Алекса помолчала, потом, зная прекрасное отношение младшей сестры к Джеймсу, спокойно добавила:

— Стерлинг уладит вопрос об усыновлении.

— Джеймс? — Это был шепот боли: «Джеймс собирается заниматься усыновлением? Джеймс с тобой?» — Я думала, что Джеймс за границей.

— Он вернулся около трех недель назад. И снова уезжает на следующей неделе, но в середине мая, за несколько недель до рождения ребенка, вернется.

Каждую секунду каждого дня и каждой ночи Кэтрин тосковала по нему, думала и беспокоилась о нем. Долгое отчаяние Кэтрин оживало в ее музыке, более чем прежде потрясая аудиторию то радостным экстазом воспоминаний о днях безоблачной любви, то отчаянной печалью ее утраты. В последнее время в этом захватывающем путешествии появилось нечто новое, утонченное — робкая надежда, поскольку Кэтрин отважно верила в то, что ее драгоценная любовь вернется.

Джеймс пообещал Кэтрин, что будет любить ее всегда. В то время это обещание любить было лишь постоянным напоминанием о матери, отказавшейся от Кэтрин. Но любящее сердце Кэтрин тихим, настойчивым шепотом убеждало ее поверить в то, что Джеймс вернется. Она сама однажды в смятении отшатнулась от людей, которых любила. Тогда ей потребовались время и разлука с Джейн и Александром, чтобы в конце концов вернуться к приемным родителям. Ведь ее любовь к ним была сильной, глубокой и настоящей, как и их любовь к ней.

И Кэтрин смело решила, что то же самое произойдет и с Джеймсом. Он найдет обратную дорогу к их любви, поверит Кэтрин и позволит помочь ему в горе.

Но сейчас Джеймс вернулся к Алексе, поддерживает ее. Джеймс снова помогал Алексе. И самым болезненным в осознании этого было то, что, будучи с Алексой в уединенные часы, которые они провели вместе в Инвернессе, Джеймс позволял Алексе помогать и ему.

— Кэт? — позвала Алекса из долгого молчания.

— Это не правильно, Алекса. Ты совершаешь ошибку, отдавая своего ребенка.

«И еще более не правильно то, что Джеймс помогает тебе!»

— Кэт, прошу тебя!

— Прости, но я в этом уверена.

— Кэт…

— Я должна идти.

— Зачем ты ей сказала? — гневно потребовал ответа Джеймс.

— Потому что она моя сестра, и я хочу быть с ней честной, и я глупо верила… — Алекса вздохнула. — Я ошиблась.

— Может быть, ты сделала эту ошибку намеренно?

— Нет. — Алекса выдержала напряженный взгляд Джеймса. — Нет!

С самого начала Алекса смотрела на него ясным, уверенным взглядом: решение ее было твердым. Джеймс предлагал подождать, быть может, до рождения ребенка, прежде чем открывать что-либо Бринн и Стивену, но Алекса настаивала, чтобы сообщить им о ребенке уже сейчас Он так и сделал.

И теперь будущая мать порой говорила о своем ребенке, как о ребенке Бринн. Но неужели Алекса действительно не слышит новой, нежно-заботливой интонации в собственном голосе? Джеймсу это казалось странным. Неужели она и вправду не чувствует уз любви, связывающих ее и растущую крошечную жизнь? Если Джеймс пытался заговорить об этом, чудные зеленые глаза Алексы превращались в две холодные льдинки (как это случилось и сейчас), предупреждая Джеймса держаться подальше от опасной темы.

— Мы собираемся на прогулку, Джеймс. Ты не приглашаешься, потому что ты рассержен и твои биотоки плохо влияют на ребенка.

Джеймс был сердит, но после ухода Алексы настроение его смягчилось сердечной озабоченностью о Кэтрин. Как же она, должно быть, расстроена! Какое мучительное противоречие между ее любовью к Алексе и секретами собственного нежного сердечка. Как, должно быть, Кэт печальна, смущена и одинока.

Джеймсу захотелось увидеть любимую, обнять ее, поцеловать и прогнать ее грусть. Но для поездки к Кэтрин он был слишком неуверен в себе. Джеймс сомневался, что сумеет противостоять своему отчаянному страстному желанию быть с Кэтрин — желанию, которое неизбежно, день за днем, будет затягивать ее в пучину, в которой все еще барахтался сам Джеймс, — в пучину гнева.

Он понимал, что не должен видеть сейчас Кэтрин. Но ведь он может поговорить с ней! Он должен помочь ей понять Алексу. У Джеймса было расписание турне, лежавшее в верхнем ящике стола под шарфом, связанном заботливой Кэтрин. Он, разумеется, никогда не брал ни шарф, ни расписание в свои полные опасности командировки и вообще не носил при себе никаких символов, связанных с Кэтрин, потому что не хотел подвергать любимую ни малейшей опасности, если бы вдруг оказался в заложниках.

Прежде чем набрать номер гостиницы в Сиэтле, Джеймс живо вспомнил время, когда они с Кэтрин строили замечательные планы пребывания в этом «Изумрудном городе». Они, конечно же, поднимутся на вершину Космической иглы, переплывут на пароме через залив, будут обедать в ресторанах…

Кэтрин не сразу услышала резкий звук телефонного звонка. Действительно, какое-то время звонки казались дополнением к безумной какофонии, кричащей в душе Кэтрин после разговора с Алексой. Когда же Кэт наконец сообразила, что это звонит телефон, то мгновенно поняла: Джеймс! И он будет звонить, пока Кэтрин не ответит.

— Здравствуй.

— Здравствуй, Кэтрин. Я хочу помочь тебе понять…

— Я в порядке, Джеймс, — быстро ответила Кэтрин, не желая слышать в его голосе нежность, доставляющую ей такую боль. — Я все понимаю.

— Это ее решение, дорогая, и только ее. Алекса не может не сделать это, основываясь на том, что ты…

— Ты рассказал Алексе обо мне?

— Нет, разумеется, нет. Конечно же, я ничего не рассказал ей. И ты это знаешь.

«Разве ты этого не знаешь, Кэтрин? Разве ты не знаешь, любовь моя, что я никогда не предам тебя, не выдам твою грустную тайну?» Он уже хотел спросить об этом любимую, но Кэтрин ошарашила Джеймса своим вопросом:

— Это твой ребенок, Джеймс?

О, как же ей не хотелось задавать этот вопрос! Но то был крик души, становившийся с каждой минутой все больнее, все пронзительнее, все требовательнее.

— Нет, Кэтрин, как это возможно? Ребенок Алексы был зачат, когда мы с тобой любили друг друга, помнишь?

— Но он мог быть твоим. — Кэт больше не узнавала свой голос.

Однако это был голос, который скоро станет ей очень хорошо знаком. Это был ее собственный — новый — голос, тот, что будет принадлежать ей всю оставшуюся жизнь; голос, в котором больше не осталось надежды на любовь ее и Джеймса. Этот бесстрастный, незнакомый голос спокойно продолжал:

— Если ты заявишь, что ребенок твой, Джеймс, никому и в голову не придет сомневаться в этом. Возможно, Алекса боится сама растить ребенка, и если… — Даже новый голос, потерявший всякую надежду, не смог закончить предложение.

У Кэтрин не было сил договорить, но Джеймс понял, какие слова остались непроизнесенными. После долгого молчания он очень спокойно спросил:

— Это то, чего ты хочешь, Кэтрин? Хочешь, чтобы я женился на Алексе?