Трейси Гузман - Райская птичка

Впервые опубликовано в Соединенных Штатах Америки издательством Simon & Schuster, Нью-Йорк.

Стихотворение Мэри Оливер «Без путешествия» (1963) публикуется с разрешения Charlotte Sheedy Literary Agency

Переведено по изданию:

Guzeman Т. The Gravity of Birds: A Novel / Tracy Guzeman. – New York: Simon & Schuster, 2013. – 304 p.

© Tracy Guzeman, 2013

© No Voyage by Mary Oliver, стихотворение, 1965, 1976

© DepositPhotos.com / Dmitriy Shironosov, maximkabb, обложка, 2013

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2013

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2013

* * *

Данная книга представляет собой художественное произведение. Имена, персонажи, места и события либо являются плодом воображения автора, либо используются в качестве вымысла. Любое сходство с реальными событиями, местами и людьми, живыми или умершими, абсолютно случайно.

Август 1963 года

Элис кружила по мшистой опушке, укрываясь в обрывках теней. Она ждала рева его «остин-хили», несущегося по проселочной дороге, которая отделяла государственный парк от вереницы коттеджей, окаймлявшей озеро. Но тишину нарушала только беседа овсянок в куполе ветвей над головой. Переливчато-синие самцы метнулись глубже в чащу, заслышав ответное «фьють-фьють чик-чирик» Элис. Она продиралась сквозь подлесок, и ростки сосен, ярко-зеленые на фоне прошлогодней хвои, терлись о штаны. Она оделась так, чтобы сливаться с лесом: волосы спрятала под длинноклювую бейсболку, вещи выбрала простые и неприметные. Заслышав наконец глухой шум его машины, Элис присела на корточки за стволами берез и постаралась сделаться как можно меньше, погрузившись в мелкую топь папоротника и опавших листьев. Положив дневник орнитолога и книжку со стихами на колени, она срывала со стволов тонкую пленку бересты и наблюдала, как он выворачивает на засыпанную гравием парковку перед своим коттеджем.

Заглушил мотор, но остался в кабриолете и зажег сигарету. Он так медленно курил и так долго не открывал глаз, что Элис засомневалась, не уснул ли он или, быть может, впал в очередной мрачный транс. Выбравшись наконец из тесноты переднего сиденья, он встал во весь рост, такой же высокий и стройный, как темные стволы, что выстроились у него за спиной, глотая его тень. Левая ступня Элис затекла, и ее закололо сотнями иголок. Элис дернулась. Ветки под ней хрустнули ничуть не громче, чем под лапкой маленького зверька, но он тут же повернулся в ту сторону, где она пряталась, и остановил взгляд на точке прямо над ее головой. Она затаила дыхание.

– Элис, – шепнул он в теплый воздух. Она едва уловила шелест, едва разглядела движение губ. Но была уверена, что он произнес ее имя. Это объединяло их: они оба были наблюдателями, хоть и каждый по-своему.

Он взял с пассажирского сиденья бумажный пакет и почти с любовью прижал его к груди. Бутылки, решила Элис, вспоминая об отце и его многочисленных путешествиях от машины к их домику и обратно. Тот бережно переносил привезенное с собой спиртное – запас, которого хватало на месяц тостов, стаканчиков на ночь и утренних опохмелок. «Стоит появиться первому курортнику, как чертовы местные взвинчивают цены, – говорил отец. – Зачем вдвое переплачивать за то, что я выпью всего раз?» Нет уж, его не проведут. А значит – бутылки: красного и белого вина; шампанского; гальяно[1] и апельсинового сока для «волбенгеров»[2], которые любит жена; водки и джина; всевозможных легких напитков для коктейлей плюс бутылка элитного виски и несколько ящиков пива. Все это транспортировалось тем же бережным способом, к которому прибегнул сейчас Томас Байбер.

Когда он преодолел короткий пролет мощеной лестницы и дверь захлопнулась у него за спиной, Элис перебралась на мягкий холмик земли, засыпанный иголками. Она почесала место комариного укуса и открыла книгу, чтобы снова перечитать стихи. Миссис Фелан, библиотекарь, отложила ее для Элис, как только получила.

– Мэри Оливер «“Без путешествий” и другие стихотворения». Сестра прислала мне ее из Лондона, Элис. Я подумала, что тебе приятно будет прочесть ее первой. – Миссис Фелан пролистала страницы, озорно подмигнув Элис, будто они были в заговоре. – Она до сих пор пахнет новой книгой.

Элис приберегла книгу для озера, не желая читать ни единого стихотворения, пока не окажется в правильной обстановке. Утром на пристани она схватила полотенце, все еще немного влажное и пахнущее водорослями, растянулась на животе и, приподнявшись на локтях, начала листать сборник. От палящего солнца, отраженного от хрустящих страниц, болела голова, но Элис не двигалась с места, позволяя жаре раскрашивать кожу нежно-розовым. Она продолжала читать, задерживая дыхание после каждой строфы, сосредотачиваясь на языке, на тонком значении каждого слова, сожалея, что может лишь воображать, о чем идет речь, не зная этого наверняка. Теперь страница со стихотворением «Без путешествий» смялась, стала рябой от крупинок песка, а в углу ее красовался отпечаток влажного пальца Элис.

Лежу грудой бесплодной земли…

Строки хранили тайны, которые она не могла разгадать.

Если Элис попросит, Томас расшифрует ей стихотворение, не переходя на сюсюканье, к которому часто прибегают взрослые, и не отмахиваясь от нее расплывчатыми фразами и деланным замешательством. Они обменивались познаниями, баш на баш. Он открывал ей джаз, босанову и бибоп. Рисуя, он включал композиции своих любимчиков: Слима Гальярда, Риты Рейс, Кинга Плеже и Джимми Джуффри – и время от времени пронзал воздух кистью, если хотел, чтобы она обратила внимание на какой-то переход. Элис, в свою очередь, показывала ему последние страницы своего дневника: рисунки с изображением болотной совы и американской свиязи, кедрового свиристеля и других певчих птиц. Объясняла, как безобидный с виду американский жулан убивает жертву, ударяя клювом ей по затылку, повреждая спинной мозг, а затем насаживая ее на шипы растений или колючую проволоку и разрывая на части.

– Боже правый, – ежась, говорил Томас. – Я попал в когти птичьему Винсенту Прайсу[3].

Элис подозревала, что за разговорами с ней Томас просто увиливает от работы, но он смеялся, когда она описывала ему жителей городка: Тамару Филсон, которая неизменно, даже на пляже, появлялась с длинной ниткой жемчуга на шее, после того как прочитала о краже со взломом в соседнем местечке; близняшек Сидби, которых родители наряжали одинаково, вплоть до заколок в волосах и шнурков в кроссовках, и единственное различие между которыми состояло в фиолетовом пятнышке, которое мистер Сидби нарисовал на мочке уха одной из девочек. «Ты, Элис, – говорил Томас, – самое надежное противоядие от скуки».

Она выглянула из‑за березовых стволов и посмотрела на черный ход. Если слишком долго ждать, перед тем как постучать, Томас может начать работать, и тогда она ему помешает. Он будет резким, отрывистым. Этим он походил на дикого зверька, на кошек у нее дома, которых она пыталась выманить из‑за колоды дров и поймать. Она бы никогда не явилась без приглашения. В общем-то, оно было озвучено, но все-таки Элис считала, что к Томасу лучше подбираться осторожно.

«Заходите в гости», – сказал он в первый день, знакомясь с ними на пристани, к которой выходили оба коттеджа. Он тогда появился из лесу, чтобы унять свою собаку, юлой вертевшуюся под ногами. Но представления были излишними – по меньшей мере с его стороны. В их семье все знали, кто он такой.

* * *

Отец говорил о нем не иначе как «тот художник». Он с таким же успехом мог сказать «тот чистильщик туалетов» или «тот маньяк с топором». Элис еще дома, задолго до того, как они приехали на озеро, заняла однажды наблюдательный пост на вершине лестницы и подслушала разговор родителей.

– Мирна говорит, он талантливый, – сказала мать.

– Ну конечно, она разбирается в талантах, при ее-то познаниях в… чем он там занимается?

Отец говорил раздосадованным тоном, до которого его частенько доводили Мирна Рестон и ее глубокие познания во всевозможных сферах.

– Ты прекрасно знаешь, чем он занимается. Он рисует. Мирна говорит, что он получил стипендию в Королевской академии художеств.

Отец фыркнул, нисколько не проникнувшись значимостью сего факта.

– Рисует. Значит, люди платят ему за то, что он пьет их спиртное, строит глазки их дочерям и сидит в кресле, закусив кончик кисти. Отличная работенка. Где бы на такую устроиться?

Элис представила, как отец закатывает глаза.

– Незачем язвить, Нильс.

– Я не язвлю. Просто не хочу, чтобы в моей семье лебезили перед каким-то художником. У нас и без того такая каша заварилась, что не расхлебаешь…

Повисла пауза, шепот сделался неразличимым, и Элис поняла, что родители обсуждают Натали. Голос отца снова загудел в полную силу, заставив ее подскочить на ступеньке, где она притаилась:

– Почему сейчас? Дом столько лет стоял пустым. Лучше бы и теперь там никто не появлялся…

Мать перебила:

– Живут они в доме или нет, нас не касается. Тебя просто раздражает, что теперь ты не сможешь привязывать одну из лодок на их стороне пристани. Нельзя же винить в этом молодого Байбера.

Отец громко вздохнул – как вздыхают побежденные.

– Попытаться мне никто не запретит.

Они приехали в субботу вечером, три недели назад, вчетвером: Элис, ее родители и ее старшая сестра Натали – все потные и уставшие с дороги, помятые и разбитые после долгого переезда. Проснувшись на следующее утро, Элис сразу увидела чемоданы, в раскрытых челюстях которых торчали еще не распакованные вещи. Купальник, который она сдернула с бельевой веревки и натянула на себя после завтрака, терся о кожу, как резина, еще влажный после вчерашнего традиционного купания в сумерках. Несмотря на дикий хохот отца, окатывающего брызгами Элис и жену, и ответный театральный визг матери, Натали не захотела к ним присоединиться и осталась на берегу, наблюдая за ними в меркнущем свете. Ее руки были сложены на груди, а на лице застыла маска холодной ожесточенности, которую она так хорошо научилась надевать после возвращения с каникул. Элис не находила объяснений этой внезапной и яростной неприязни Натали по отношению к ним троим. «Почему ты такая кислая? – шепнула она на заднем сиденье машины, когда они ехали к озеру, нарочно выбрав слово, которым Натали часто дразнила ее саму. Не дождавшись ответа, она поддела сестру локтем. – Они расстроятся из‑за тебя. Ты все испортишь».

Когда Элис была помладше, отец смастерил примитивную маску из озерной травы и хвои, налепленной на кусок гнилой осиновой коры, которую ствол сбросил с себя, как старую кожу. Он примотал ее к носу их каноэ тяжелым желтым тросом и объяснил Элис, что их древние голландские предки верили, будто в носовых фигурах кораблей живут водяные духи, оберегающие судна и моряков от всевозможных напастей: штормов, узких и опасных каналов, лихорадки и невезения. Он называл их kaboutermannekes. Если корабль садился на мель или, того хуже, тонул, kaboutermannekes показывали душам мореходов дорогу к Земле мертвых. Без их помощи души несчастных обрекались на вечные скитания в море.

По Натали, застывшей тогда на скалистом берегу, нельзя было сказать, что она хоть одного из них от чего-нибудь защитит.

В то первое утро Элис долго валялась на пристани, слушая, как родители забрасывают друг друга идеями, на что бы такое потратить день, но при этом не встают с шезлонгов, а только переваливаются с боку на бок. Их кожа белела разводами от лосьона для загара, глаза были скрыты за темными очками, а переплетенные пальцы размыкались только тогда, когда приходила пора поменяться страницами газеты или сделать глоточек «Кровавой Мэри». Когда на пристани внезапно появилась и утробно зарычала собака, мать Элис встревоженно подобрала ноги. Из глубины леса послышался резкий, требовательный голос: