– Это чрезвычайно расстроит Сильвию, – с довольным видом проговорил Стивен. – Ей придется быть со мной вежливой.

– Кто такая Сильвия?

– Мерзкая овца. Есть надежда, что вы с ней никогда не встретитесь. Так что там с нашими планами?..


После того, как Томас подтвердил существование еще двух частей картины, остатки спокойствия у присутствующих улетучились. Обычные проявления нервозности у Крэнстона усилились, его пальцы забегали по воздуху, будто он набирал что-то на невидимой клавиатуре. Стивен суетился и бормотал себе под нос, безусловно, чувствуя возможность искупить грехи прошлого. Финч и сам не на шутку разволновался.

– Значит, все три работы достанутся «Мерчисон и Данн», мистер Байбер? – Крэнстон едва сдерживался.

Томас кивнул:

– Разумеется, мистер Крэнстон. Об ином я никогда и не помышлял. Работа продается целиком. Только целиком.

– Великолепно, – сказал Крэнстон.

Финчу сдавило горло. Разумеется. С Томасом это не сулило ничего хорошего. Финчу захотелось сесть: тяжесть обещания, которого он не хотел давать, потянула его вниз, точно камень на шее.

– Итак, мистер Крэнстон. Полагаю, вы свяжетесь со мной, чтобы обсудить план?

– План?

Брови Крэнстона взлетели почти к самой линии волос, но он милостиво улыбнулся:

– План поисков двух других панелей, разумеется.

Финч приложил ладонь ко лбу.

Краска сбежала с лица Крэнстона, и он стал белым как мел.

– Их здесь нет?

Томас улыбнулся и покачал головой.

– Но вы знаете, где они? – спросил Стивен.

– Если бы он знал, мистер Джеймсон, то вряд ли возникла бы нужда их искать. Послушайте, Байбер…

У Крэнстона резко ухудшилось настроение, и это было понятно. Финч и сам мрачнел на глазах.

– Пожалуйста, мистер Крэнстон, – Томас развел перед ними руками, как будто давал очевиднейшее из объяснений. – Не тревожьтесь. Это просто. Две другие панели были отправлены сестрам Кесслер много лет назад. Думаю, они будут рады доходу, который должна принести продажа.

– Вы позвоните им и спросите?

Стивен ждал очередного упрека от Крэнстона, но тот, очевидно, задавался тем же вопросом.

Томас подошел к окну и вперил взгляд в бархатную занавеску, как будто мог увидеть через нее белесую пелену дня.

– Боюсь, я потерял с ними связь.

Финч кашлянул. Ситуация явно выходила из-под контроля. На такое он не подписывался, и сомнительные обещания не в счет. Нужно выпутываться из этой истории и как можно скорее.

– Томас, – сказал он, – ведь это лучше поручить какому-нибудь сыщику, верно? Профессионалу, который смог бы найти сестер Кесслер и узнать, остались ли картины в их собственности. Тогда уже «Мерчисон и Данн» свяжутся с владельцами относительно приобретения. А Джеймсон установит подлинность работ. Сомневаюсь, что в этой комнате есть специалисты по розыску пропавших людей.

– Да, – согласился Крэнстон. – Вполне резонное замечание.

– О, но такие специалисты здесь есть, – сказал Томас, сложив пальцы домиком. – Денни, я полагаю, что вы с мистером Джеймсоном идеально подходите для этой работы.

Стало пугающе ясно, что Томас все хорошо продумал и что Финча со Стивеном только что отправили на поиски, заставив их судьбы переплестись.

– Могу я спросить, мистер Байбер, почему?

Похоже, Стивен пребывал в полном замешательстве.

– Лучше всего ищет тот, – произнес Томас, – кто живо заинтересован найти. Заинтересован финансово и не только.


– Итак, профессор, я буду бронировать билеты или вы?

– Билеты?

Финч отвлекся. Капли с конца одной из спиц падали ему за ворот. Шерстяные носки промокли и гнали холод к лодыжкам.

– На самолет. Из аэропорта Кеннеди до Рочестера рукой подать. Думаю, на такси быстро доберемся.

– Я не вполне уверен, что это оптимальный подход. Крэнстону не следовало так быстро уезжать.

– Есть какие-то проблемы? – спросил Стивен, перебрасывая портфель в другую руку и махая таксисту, который притормозил, но потом все-таки проехал мимо. Не дождавшись ответа, он выпалил: – Вы ведь в самом деле считаете, что это его работа? Мы провели всего лишь беглый осмотр, но я более-менее уверен…

– Вы можете быть только более-менее уверены. У меня же нет никаких сомнений.

Финч с первого взгляда понял, что это работа Байбера. В творчестве Томаса не было подобных картин, и тем не менее он узнал почерк. Черный, белый и желтый пигменты его вердачио[15] искусно сплетались в серовато-зеленый подмалевок, задававший теплый тон грунтовому слою. Финч распознавал технику Томаса с такой же легкостью, как детские каракули Лидии на клочке бумаги. Кроме того, его реакция на картины Томаса всегда была непосредственной и глубинной: внутри что-то внезапно обрывалось, в кончиках пальцев начиналось покалывание – нокаутирующий удар по предрассудкам, которые он еще мог питать по поводу определения искусства.

Это был дар понимать тайный язык художника, дар, с годами приходящий к тому, кто умеет быть сосредоточенным и внимательным: способность толковать мазки, узнавать цвета, различать движения руки, которые художник совершает инстинктивно, потому что ему так удобно, или он так привык. Финч мог посмотреть на работу Томаса и прочесть в ней гордость и досаду художника, его упоение совершенством и навязчивое желание. Однако на сей раз право официально окрестить картину байберовской придется уступить Стивену с его арсеналом игрушек, приборов и новых технологий. Финч никак не мог проглотить эту горькую пилюлю, она застряла у него в горле, как кость. Он был специалистом одного рода, Джеймсон – другого. Денег стоило слово лишь одного из них.

– Да, Стивен, это работа Байбера. Я уверен, что при более внимательном изучении это подтвердится.

Финч негодовал на Томаса. Приближались праздники, до годовщины смерти Клэр оставались считанные недели. У него не было желания отправляться туда, не знаю куда, и искать то, не знаю что. Он хотел впасть в спячку у себя в квартире и проснуться только тогда, когда рассеется тьма этих месяцев. Но он дал слово. Это для него кое-что значило, и Томас об этом прекрасно знал. Его поймали в ловушку.

– Думаете, нам стоит начать поиски с другого места? Не с коттеджа? Хотите первым делом проверить дом?

Финч морально подготовился к неизбежной насмешке.

– Я не летаю.

– Что?

– Я сказал, что не летаю.

Стивен выронил из рук портфель и начал трястись от смеха, пока в конце концов не согнулся пополам в приступе икоты.

– Не вижу в этом ничего смешного, – пробормотал Финч.

Стивен выпрямился, вытирая глаза рукавом куртки.

– О, но это весьма забавно, – возразил он. – Я ведь не умею водить.


Финч барабанил пальцами по краю письменного стола, дожидаясь, пока обновится изображение на экране компьютера. После того, как Стивен узнал, что он не хочет лететь, рутинные задачи логистики как-то незаметно легли на его плечи. У кого в наше время нет водительских прав? Как он выживает? С другой стороны, Финч мог привести сотню примеров знаменитых и не очень людей, которые предпочитали не летать. Экран ноутбука наконец замигал и явил его взору домашнюю страницу агентства по прокату автомобилей. Анкета с обязательными вопросами, поля для галочек, цифры, которые необходимо указывать, преступления, о которых нельзя умалчивать, – и только после всего этого фирма сочтет тебя достойным водить одну из ее «фиест» или «авео». Финч задержался в разделе «Специальные предложения», прельстившись ярко-красным цветом «мустанга», но вовремя опомнился. Осень, не по сезону холодная погода и Стивен Джеймсон. Ни один из факторов не располагал к спортивному родстеру[16]. Финч щурился и жал на клавиши, щурился и жал, делал паузы, чтобы почитать описание, и вот последний аккорд на клавиатуре – «Подать заявку».

Он отодвинул занавеску и выглянул из окна. Октябрьское небо раскинулось серой фланелью с прожилками рваных облаков. Если дождь перестанет, будут заморозки. Финч снова постучал пальцами, ожидая подтверждения бронировки. Откуда это саднящее нетерпение?

Картина лишала его спокойствия. Очевидно, дело было в возрасте девушек. И во взгляде старшей сестры, пугающем своей пронзительностью. Полотно излучало ее гнев, и в то же время лицо девушки было сдержанным, и это внушало тревогу. Кесслер. Имя казалось Финчу смутно знакомым, и он ломал голову в поисках связи.

То, что Томас поместил на картину себя, имело большое значение. Он был из тех художников, которые держат определенную дистанцию. Покупатели и поклонники могут думать, что понимают его творчество, но на самом деле они видят только то, что он считает нужным им показать. «Это тесное пространство, в котором я прячусь, Денни, – сказал ему однажды Томас. – На этой тонкой грани между истиной картины и публичным образом я существую. И этого никто никогда не увидит».

Но больше всего Финча угнетала атмосфера портрета. Все на нем выглядело со вкусом подобранной, продуманной декорацией – все, кроме эмоций людей. Они казались Финчу ошеломительно сильными и до боли реальными. Печаль, охватившая его, когда он покинул жилище художника и вернулся домой, до сих пор не отступала, и он вздрогнул при мысли, что, не считая глубины таланта Томаса, быть может, толком ничего о нем и не знает.

В таланте он не сомневался. Подтверждения ему находились снова и снова, и последним стала тишина, воцарившаяся в комнате, когда Стивен и Крэнстон впервые увидели полотно и застыли перед ним с выражением благоговения и неловкости на лицах. Финч припомнил собственную первую реакцию на работу Томаса, на этот блистательный союз прозорливости и воображения с необузданной телесностью. Неловкость приходила с эмоциями, которые Томас вызывал у зрителя, эмоциями, от которых ради приличия обычно отгораживались, пытаясь подавить. Тот, кто внимательно рассматривал его работу, оставался незащищенным – вуайеристом, пойманном на горячем. Финч давно понял, что истинный талант Томаса заключался в его способности заставлять зрителя корчиться.

Однако от этой картины неловко становилось и самому художнику. Финч стоял между Томасом и Стивеном, чувствуя себя карликом между двумя великанами, и поглядывал то на одного, то на другого. Их головы были повернуты под одинаковыми углами, острые носы нацелены в картину. Но если выражение лица Томаса колебалось между пронзительной тоской и светлой печалью, то Стивен буравил полотно таким пристальным взглядом, как будто мог постичь, что кроется под краской.

Учитывая наличие трех-четырех слоев, Финч мог с высокой долей вероятности предположить, когда была написана картина. Несмотря на выбранные краски, сюжет, интенсивность мазков и степень прорисованности предметов на заднем плане, все указывало на определенный период в творчестве Томаса. В более мелких деталях пусть разбирается Стивен. Врасплох Финча застала боль, которую он прочел во взгляде молодого человека на картине. Финч разглядел ту же боль в Томасе, когда художник рассматривал свою работу. Высокомерию тоже нашлось место, но оно было далеко не таким явным, как надломленность человека, оказавшегося за чертой любви. Это пугало Финча. За все годы знакомства с Томасом он не помнил ни единого случая, когда тот по чему-либо тосковал. Финч никогда не задумывался, было ли в жизни Томаса нечто такое, чего он желал, но не имел. До сегодняшнего дня.

Финч сооружал скелет истории Томаса из тех редких костей, что ему бросали. Остальное он добывал усердным исследовательским трудом, но картина все равно получалась далеко не полной, и оживлять ее Томас не вызывался. Финч знал, что с родителями он связи не поддерживал, и те им не интересовались. Они быстро устали от того, что воспринимали как лень своего единственного чада – от его нежелания заниматься семейным бизнесом, – и когда Томасу исполнилось двадцать восемь лет, лишили его наследства, несмотря на многочисленные похвальные отзывы о его работах и растущий успех. Они считали живопись таким же баловством, как и любое другое хобби: составление икебаны, домашнее виноделие или настольный теннис.

Томас был плохо приспособлен к борьбе с миром в одиночку. Он вырос, не зная ничего, кроме богатства и привилегий, окруженный людьми, которых родители нанимали заботиться о его нуждах: кормить его, возить, давать ему образование, сглаживать для него всевозможные острые углы. Хотя его картины продавались за большие суммы, деньги не держались у него в руках, уходя сквозь пальцы как песок. Лет через пятнадцать после первой встречи с Томасом Финч зашел к нему в студию и с тревогой констатировал полное отсутствие продуктов. На полках буфета не было ничего, кроме сигарет и спиртного. Отметив болезненную худобу Томаса, он удивился, как тот до сих пор жив. Пол устилали стопки нераспечатанных писем: давно просроченные счета; личная переписка в одной куче с рекламными листовками; уведомления, грозившие отключением коммунальных услуг; просьбы написать картину под заказ; приглашения от музейных смотрителей, надеявшихся организовать выставку его работ. Финч ступал, увязая в наслоениях ежемесячной отчетности. Для Томаса это были атрибуты рутинной обывательской жизни, и потому он предпочитал игнорировать их, позволяя собранию конвертов буйно разрастаться и превращаться в гигантскую мусорку, через которую он ходил каждый день.