Элис посмотрела на свои руки – кончики их с Финеем пальцев свободно переплетались.

– Так заманчиво теперь свалить всю вину на Натали. Но она не держала меня силой. Спустя какое-то время мне стало проще жить в страхе. Я привыкла, что за меня все делают другие, и в какой-то момент перестала задумываться о том, чтобы делать что-то самой. Разве тебе – или кому-то другому – захотелось бы жить с таким человеком? Но Натали жила. Натали всегда была рядом.

– Знакомое зло, с которым легче мириться?

– Я не оставляла надежды, что между нами есть связь и при всем этом мы по-прежнему знаем, что можем рассчитывать друг на друга. Что мы любим друг друга. Не думаю, что я до сих пор в это верю. Возможно, эти годы просто переплавили все в ненависть и ревность.

– Нет закона, который обязывал бы любить родственника, Элис.

– Я знаю одно: мы стали друг для друга лучшим поводом не делать того, чего боялись. Возможно, ты прав, возможно, у меня еще не все осело в сознании. Я знаю только, что с ее уходом нарушилось равновесие.

Остальное Элис зашептала в рубашку Финея, будто стараясь рассеять значение слов.

– Мои шансы остаться последней всегда были мизерными. Жутко осознавать, что нет больше никого, кто знал бы тебя с самого начала, кто мог бы оценить, что из тебя вышло, хороший ты человек или дурной, – Элис почувствовала, как тень Натали покинула комнату, словно ее сестра собирала оставленные в доме песчинки себя. – Мне жаль ее, Финей. Жаль, что она не получила того, что хотела. Может, если бы жизнь ее не обделила, она была бы другим человеком. Возможно, и я была бы другой.

Элис почувствовала себя до ужаса уродливой, но на сей раз не физически. Ей чудилось, что ее пожирает изнутри огромная черная дыра.

– Что-то случилось на озере тем летом, когда Натали вернулась. Я считала ее виноватой, по крайней мере отчасти. Она всегда была той, на кого обращают внимание, кого все хотят. Когда я узнала, что она сделала, довольно легко было ее возненавидеть. Но думать, что ненавидишь кого-то, в детстве совсем не то, правда? Только когда становишься взрослым, начинаешь понимать, на что способны люди.

– Так теперь она безупречна?

Элис покачала головой.

– Нет. Но в какой-то момент я осознала, что не поменялась бы с ней местами, даже ради внешности и крепкого здоровья. Никто не принимал ее всерьез. Натали была хорошенькой – чего еще от нее было надо? Все это внимание обрекло ее на определенный образ жизни. Ей не суждено было есть ленч из бумажного пакета, ездить на автобусе или ходить домой пешком с подругами. Условия страховки, которую оставили нам родители, были очень четкими. Денег они скопили немного, но все, что было, должно было пойти на мое лечение, а Натали назначалась моим опекуном. Наверное, таким образом они хотели уберечь ее от обузы, потому что предполагали, что она выйдет замуж, и на себя у нее средства будут. Так мы оказались привязанными друг к другу. Я всегда чувствовала, что половиной моей жизни живет она. Но не исключено, что она также болела половиной моей болезни – так много в ее жизни вращалось вокруг меня, вокруг того, что я могу и чего не могу.

Элис села прямо и провела ладонью по лицу:

– Потом я усугубила ситуацию. У меня появилось то, чего не могла получить Натали. Пусть даже всего на минуту. Она не смогла мне этого простить.

– О чем ты?

Пальцы Финея осторожно выводили круги на тыльной стороне ее шеи, под тяжестью ее волос. Открылась некая дверь, и Элис провалилась назад, все завертелось у нее перед глазами, как в машине, которая едет обратным ходом.

– Я тогда училась и приехала домой на рождественские каникулы. Натали была помолвлена с кем-то – не помню, с кем. Не уверена, что вообще знала его. Потом вдруг помолвку расторгли. Никто не говорил мне, что случилось. Помню, как сидела на кухне, а мать стояла у раковины и мыла одну и ту же тарелку снова и снова, глядя на воду пустыми глазами. В конце концов она сказала, что это было недоразумение, два человека не знали, чего хотят. Лучше забыть об этом. Позднее я слышала, как они разговаривали с Натали у нее в комнате. Я забыла одну из баночек с таблетками внизу, а когда вернулась на второй этаж, услышала, как Натали говорит, что зря ему рассказала, что все от нее отвернутся, когда узнают. Она говорила, что это мать виновата. Она и отец. Она была в таком отчаянии, больно было ее слышать. Мать выскочила из спальни в слезах. Она увидела меня в коридоре, но только махнула рукой.

Наутро я собирала вещи, чтобы возвращаться в колледж. Мать зашла ко мне в комнату и села на кровать рядом с чемоданом. Она начала складывать мою одежду, как раньше, когда я была маленькой. Она долго ничего не говорила. Потом взяла одну из моих блузок, зажала ею рот и затряслась. Она не позволила мне коснуться себя. Перестав плакать, она сказала, что несколько лет назад у Натали была инфекция, и она никогда не сможет иметь детей. Она говорила так тихо, что я едва ее слышала. Потом она снова сложила блузку и провела по складкам ладонью. «Это у меня хорошо получается, верно?» – произнесла она. Положив блузку в чемодан, она ушла. Мы больше никогда об этом не говорили. Меньше, чем через год, ее не стало.

Элис села на постели, отхлебнула из чашки кофе, сделавшегося холодным и горьким, и заставила себя глотнуть.

– Должно быть, инфекцию занесли Натали во время аборта. Теперь я понимаю, почему она ко мне так относилась. Дело не только в артрите.

– Ты имеешь в виду беременность?

Финей до сих пор держал ее за руку. Она закрыла глаза и отвернулась от него, давая возможность отстраниться.

– Да.

– Второе фото? С тобой?

Она была раненой птицей в коробке, запертой в темноте. Она ничего не видела. Она слышала только стук собственного сердца, отчаянно рвавшегося из груди. Но чьи-то руки держали ее бережно, ласково, не желая причинить новую боль. Она почти не чувствовала, что он обнимает ее, даже начала сомневаться, не кажется ли ей это и не осталась ли она одна. Но потом он что-то зашептал, тихо-тихо, и она поняла, что он по-прежнему с ней. Элис глубоко вдохнула и закрыла глаза:

– Был ураган.


Они сидели на чердаке втроем, стараясь не слушать, как ветер ломится в дом. Он хотел внутрь. Подобный обезумевшему зверю, он визжал и стонал, швырялся чем попало – кирпичами, деревьями, всем, до чего мог дотянуться. Элис слышала скрип гвоздей, выдираемых из дерева, и мерный могучий плеск воды о фундамент дома, как будто их уже сорвало с якоря и несет в открытое море.

Все утро синоптики докладывали о терзающей поступи Агнес: сначала ураган, потом просто понижение давления и наконец, неожиданно, возвращение тропического циклона, который объединился с нетропической зоной низкого давления и взорвался над Пенсильванией. Он вытеснил из берегов Джинеси, Канистео и Шиманг; раздул Саскуэханну и Чесапикский залив; грозил прорвать дамбу Коновинго; сметал железнодорожные пути, дома, людей. Но никто не ждал, что он заберется так далеко на север.

Натали угрозами приструнила Терезу, которая готова была бросить своих многолетних подопечных и искать место где-нибудь повыше. Заметив, что вода добралась до подвала, они вдвоем заволокли Элис наверх. Та лежала на тонком одеяле и двух подушках. Электричество давно пропало, но по движению влажного воздуха она догадывалась, что Натали мечется в темноте. Элис пыталась сосредоточиться на рваных звуках собственного дыхания, предпочитая их неустанному вою грозы:

– Надо вызвать врача.

Волосы Натали были стянуты в мокрый от пота узел, и Элис в молочном луче фонаря заметила, как ее щеки расцветают красным. Она провела ладонью по лбу, села на корточки рядом с Элис и укрыла одеялом ее живот.

– И как я, по-твоему, это сделаю, Элис? На улице ураган. Послушай меня, – она отмахнулась от протянутой руки. – Нет, послушай меня. Телефонные линии нарушены. Никто не приедет. Мы одни.

Ее спина должна была вот-вот лопнуть, Элис не сомневалась в этом. Все внутри нее было на грани взрыва, а она думала лишь: «Пускай. Пусть меня разорвет на миллион осколков, только бы ребенок остался цел».

– Натали, обещай, – она собрала остатки сил и вцепилась в руку сестры мертвой хваткой, еще сильнее стиснув ее на новой волне боли. – Не допусти, чтобы с моим ребенком что-то случилось. Обещай.

– Помолчи. Тереза знает, что делать. Она уже делала это раньше, правда, Тереза?

Та кивнула, но глаза у нее были стеклянными от страха. Элис видела, как бледные пальцы Натали раскрылись веером на плече Терезы, соединив их троих в одну связку. «Мы как стая обезьян», – подумала она, начиная бредить.

– Обещай. Kaboutermannekes.

– Элис, – Натали схватила ее за плечи и больно встряхнула. – Перестань нести околесицу, иначе клянусь, я в тебя чем-нибудь запущу. Я не могу думать.

– Не дай нашим душам потеряться. Обещай.

– Тебе нужно сесть. Закуси это и отпусти мою руку.

Натали оказалась у нее за спиной и приподняла ее. И еще появилось влажное полотенце с каким-то медицинским привкусом – горло обожгло алкоголем. Элис почувствовала, как руки Терезы скользнули под одеяло и по ее животу.

– Не тужься, пока Тереза не скажет. Слышишь меня, Элис?

Она кивнула и сильно закусила полотенце.

– Tijeras, – сказала Тереза. Ножницы.

Тогда Элис принялась вырываться, отбиваться от них, от всего этого.

Натали заломила ей руку, отвесила пощечину и заверещала:

– Черт тебя подери, Элис! Они на потом. Для пуповины. Тебе нужно успокоиться. Ты навредишь ребенку, если будешь продолжать в том же духе. Поняла?

Потом ее пронзила настолько острая боль, словно у той были свои зубы и свое дыхание, а следом в голове раздался чудовищный хруст, который понесся вниз по позвоночнику, как снаряд, воспламеняя на своем пути каждый нерв. Тело разгоралось, как уголь в камине, от оранжевого к белому, потом затряслось, пытаясь отделить самое себя от сердцевины. Какая-то сила владела ею теперь, сила, заставлявшая извиваться и брыкаться, она нарастала в горле и вырывалась воплями под стать урагану. «Дом рушится, – думала она. – Дом крошится вокруг нас». И хотя Элис была уверена, что ее глаза открыты, куда бы она ни смотрела, повсюду была только чернота.


– Я родила девочку.

Она запуталась в петле времени. Финей раскачивал ее спокойно, как метроном. Его объятия были тихой гаванью, в которую за ней из прошлого тянулись запахи и звуки того чердака. Буря утихла, от ветра остался один шепот. Элис не понимала, что говорят вокруг, слова были слишком туманными и невнятными, чтобы их можно было разобрать, но что-то нуждалось в ней. Она услышала пронзительный птичий крик, потом – тишина.

– Девочка. Скажи, как ты ее назвала.

– Я хотела назвать ее Софией.

– София Кесслер. Прекрасно звучит. Ты была бы хорошей матерью, Элис. Я в этом уверен.

Финей гладил ей волосы, и она чувствовала, как искрящийся вихрь воспоминаний тускнеет и оседает на своем привычном месте в безопасном отдалении, где его очертания загораживают дюны прожитых лет.

– Я очнулась в больнице, – она вспомнила палату, такую белую, что казалось, будто воздух дрожит. – На соседней койке лежала женщина постарше, с ногой в гипсе. Она кричала во сне. Я поняла, что это значит. Меня положили не в родильное отделение.


Она попросила принести ребенка, и медсестре, молодой и неопытной, пришлось отвернуться на мгновение, чтобы взять себя в руки и с улыбкой подоткнуть простыни. «К вам придут и все объяснят».


– После этого я хотела только сна. Я гналась за ним, молила о нем. Врачи со своими пилюлями подвернулись очень кстати.

Элис вырвала руки из ладоней Финея и спрятала их в карманы его куртки. Слишком много всего – прикосновение, исповедь. В окно заглянуло заходящее солнце. День незаметно клонился к вечеру.

– Натали все объяснила потом, когда меня выписали. Она сидела в кресле рядом с кроватью. Ее руки лежали на подлокотниках. Она не прикасалась ко мне. Она сказала, что когда Тереза приняла ребенка, тот оказался мертвым. Я возразила, что видела девочку. Держала ее в руках. Она шевелилась. Натали только качала головой.


Ты помнишь то, что тебе хочется помнить, Элис.

Но я слышала ее. Я слышала, как София плакала на чердаке.

Только потому, что ты хотела ее услышать.


– К тому времени Натали обо всем позаботилась. На следующий день она отвезла меня на кладбище, показала мне могилу под дубом. Рядом была скамеечка. Я хотела посидеть там, но лил такой сильный дождь, что мы не могли выйти из машины. Натали сказала, что выбрала слова для надгробия, часть строфы из восемьдесят четвертого псалма: «Воробей нашел дом». Я так их и не прочла: надгробие было еще в работе.

– «И ласточка нашла себе гнездо». Это был один из любимых псалмов моей матери, – сказал Финей.

– Мне показалось милым, что она выбрала строчку, которая как-то связана со мной. Я была благодарна за это. Когда мы вернулись домой, она дала мне всю дневную дозу лекарств и проследила, чтобы я их выпила. Когда я начала засыпать, она сказала, что продала дом. Что через два дня мы уедем.