Теперь Элис разглядела, что его лицо испещрено мириадами тонких морщинок. Должно быть, он большую часть жизни прожил здесь, в разреженном воздухе и лучах теплого солнца. Пустыня въедалась ему в кожу до тех пор, пока его лицо не начало походить на яблочную куклу с ярмарки.

– Пожалуй, вы правы. Наверное, меня можно причислить к фанатам Одюбона[52].

– Ах, птицы. Я многое могу рассказать о человеке по роду искусства, к которому его тянет. Вы говорите Одюбон, и я сразу вижу наблюдателя, который не упускает ни единой детали. Но это очевидное предположение, не так ли? Такую, как вы, этим не удивишь.

– Такую, как я?

– Ага. Скептичную.

Он пристально на нее посмотрел, и она с удивлением обнаружила, что нисколько не смущается. Ее пальто и рукавицы, уродливые туфли и толстые носки, чашка горячего кофе и анонимность защищали Элис от пронзительного взгляда.

Продавец потер подбородок костяшками пальцев.

– Я бы сказал, что дама, которая вешает на свои стены Одюбона, верит в Бога, но не обязательно религиозна. Она верит в свободу воли, но также и в существование естественной вертикали власти, в любой стае (простите за каламбур), в любом обществе. Знает о ней и принимает ее. Я бы сказал, что она способна в равной степени благоговеть перед природой и страшиться ее. Ум ученого, душа художника. Как я справляюсь?

Элис улыбнулась.

– Замечательно.

– Я не произвел впечатления. Вижу, плохо мое дело.

Он заглянул ей в лицо, в глаза, и она ответила пресным взглядом, не выказывая особых эмоций. Элис редко говорила с незнакомцами, но ей нравилась мысль, что можно играть любую роль, какую она пожелает, примерять маски и смотреть, какая лучше подходит: бизнес-леди, прибывшая на деловую встречу, импресарио оперной дивы, состоятельная ценительница искусства, любовница на пути к месту тайной встречи…

– Хм, – протянул владелец галереи, прищуриваясь. – Вы восхищаетесь не столько художником, сколько предметом его работ, верно? Что такого в птицах? Конечно, люди завидуют их способности летать, но тут что-то большее. Может, дело не только в способности летать как таковой, но и в том, что они могут улететь от чего-то? Угадал? Оставить проблемы позади, быть свободными от границ, от ожиданий, – он улыбнулся. – Признаться, я сам этому завидую.

В этом ли корень? Она полюбила птиц задолго до того, как ее стреножили физические ограничения. Она нашла бабушкин дневник по наблюдению за птицами в чемодане на чердаке, когда была такой, как Фрэнки. В ответ на ее расспросы отец перерыл коробки на полке у нее над головой и вручил ей маленький бинокль и пару справочников.

Она увидела своего первого лимонного певуна, когда ей было девять. Тот сидел один на пеньке ниссы в лесу, отбиваясь от комаров, целивших в бледную кожу у него за ушами. Элис оторвала глаза от книги, которую читала, и поразилась неожиданной вспышке желтого. Затаив дыхание, она выудила из кармана журнал, который всегда носила с собой, и сосредоточилась на том месте, где мелькнул певун. Ветерок пошевелил ветви, и Элис увидела ярко-желтые головку и грудь, горевшие, как лепестки подсолнуха, на фоне листьев; потом хвостик, белый как мел. Клюв у него был длинный, заостренный и черный, а мшистый зеленый цвет плеч являл собой смесь лимонной желтизны головы и тусклого грифельного оттенка маховых перьев. Его глаз поблескивал маленькой черной точечкой, каплей чернил на солнечном фоне. Никогда Элис не видела ничего более совершенного. В следующий миг певун исчез, и только ветка, на которой он сидел, все еще легко покачивалась, напоминая о нем. Элис открылось настоящее волшебство. Он был с ней, пусть всего несколько мгновений.

Огрызком карандаша («…только карандаш, – писала ее бабушка. – Карандашом можно писать даже в дождь…») Элис зафиксировала дату и время, место и погоду. Потом сделала примерный набросок, скорописью отметила окрас птицы и помчалась домой, не замечая, как дикая малина и ежевика оставляют на ее ногах кровавые полоски. В справочнике из верхнего ящика стола она нашла его снова: лимонный певун, или протонотариус, названный в честь писцов римско-католической церкви, которые носили мантии ярко-желтого цвета. Элис казалось абсолютно логичным, что нечто настолько прекрасное связано с Богом.

После она целыми днями пропадала в лесу, таская на плече миниатюрный бинокль, а на спине потертый рюкзак с пачками наполовину раскрошенных крекеров, бутылочками сока, побитыми яблоками и подтаявшими шоколадными батончиками. Она научилась быть терпеливой, научилась бороться со скукой, которая шла рука об руку с внимательным наблюдением. Она научилась видеть то, что не хочет быть увиденным.


Элис поставила пустую чашку на подлокотник скамейки:

– Возможно, вы правы.

Продавец довольно улыбнулся и кивнул:

– Я же говорил. Каждому свое искусство.

– Что вы знаете о Томасе Байбере?

Зачем ей вздумалось спросить? Может, потому что она подумала об Агнете, а думать о дочери, не вспоминая о нем, она теперь не могла.

– Байбер? Я знаю, что будь у меня хоть одна его картина, я бы не работал. Ни здесь, ни где-либо еще. Увы, мои карманы не настолько глубоки, да и не продается уже ничего. Все его картины в музеях, за исключением тех немногих, которые разобрали по частным коллекциям. В Нью-Йорке и Майами, кажется. Возможно, в Японии. – Казалось, ее вопрос сбил его с толку. – Не думал, что вы серьезный коллекционер. А еще уверяли, будто никогда не интересовались искусством.

– Не столько серьезный, сколько любопытный. Просто знаю имя. А о самом художнике толком ничего. Так он талантлив?

– Не то слово. Он был гениален.

Оглушающая волна поднялась внутри нее, и она закрыла глаза, стискивая пальцы в кулаки и ожидая знакомого удара более острой боли. Такой вариант не приходил ей в голову. Томас, которого она знала, застыл между тридцатью и сорока годами, уверенный в себе и неутомимый. Теперь ему было бы семьдесят с небольшим.

– Когда?

– Что когда? Ах, нет, я не думаю, что он скончался. Но двадцать лет назад он перестал писать. И с тех пор ни слуху, ни духу. Довольно загадочно, учитывая, что он до последнего был весьма плодовит. Но я понял! Вот почему вы спрашиваете о нем – из‑за птиц! Проверяли меня, да? Нет, я не возражаю. Кому охота работать с дилером, у которого нет ни знаний, ни опыта. А вы дока!

Настал черед Элис растеряться.

– Кажется, я не совсем понимаю.

– Ждите здесь. Я мигом.

Он бросился в магазин, и, заглянув в окно, Элис увидела, что он перебирает стопку больших книг, перелистывает страницы, ищет что-то под столом. Когда он снова вышел на улицу, под мышкой у него был огромный том «Искусство Томаса Байбера» под редакцией Денниса Финча. Он сел рядом с Элис, положил книгу на скамейку и принялся листать ее, пока не добрался до середины, где помещались цветные иллюстрации. Он зачитал ей один из параграфов:

В 1972 году творчество Байбера претерпело метаморфозу, но по-прежнему не вписывалось в рамки и не подчинялось никакому конкретному стилю… Здесь нет ничего хрупкого, мечтательного. Ни самому художнику, ни тому, кто смотрит на его работу, негде спрятаться. Все непосредственно и первозданно. Человеческие ценности волшебным образом переносятся на холст, смягчаются и оттачиваются, дробятся и собираются воедино. Хотя этим работам присущи определенные мотивы – часто встречается намек на воду, силуэт птицы – и повторяющиеся элементы, за исключением обращенной внутрь себя сложности, контекст, в котором мы их видим, никогда не повторяется от картины к картине. Эти работы объединяет ощущение потери, исчезновения, тоски (см. рис. 87–95).

– Тысяча девятьсот семьдесят второй. Он прекратил писать через пятнадцать лет после этого. Но посмотрите на эту иллюстрацию. Видите птицу, там, в углу? Их не всегда легко разглядеть. Вот на этом лоскутке синего.

Элис не нужно было повторять год, чтобы она догадалась о причине метаморфозы в творчестве Томаса. И не нужно было смотреть на фотографию картины, чтобы узнать птицу. Что я наделала, Томас? Что я наделала?

– Голубая гуирака, – проговорила она.

– Я не разбираюсь в птицах так хорошо, как вы, поэтому поверю вам на слово. Томас Байбер был невероятно талантливым. Обидно, что он перестал писать.

Обиды окружили ее со всех сторон. Элис нетвердо встала на ноги и пошатнулась:

– Спасибо за кофе. Простите, что отняла у вас так много времени.

– Напротив, это я вас должен благодарить. Давно не вспоминал о Байбере. Пересмотреть его работы, пусть даже на страницах книги, большое удовольствие, – он поднялся и склонил голову в ее сторону. – Надеюсь, вы приятно проведете остаток дня. Может, еще увидимся, если вы не спешите уезжать из города.

– Может быть.

Элис думала только о том, чтобы скорее вернуться в номер. Она маневрировала между туристами, толпившимися у магазинов, и парочками, гулявшими под руку; обходила стороной летние площадки кафе на тротуаре и большие скульптуры в дверях сувенирных лавок. Гостиничный лифт поднимал ее наверх медленнее, чем опускал вниз, и она дольше возилась с электронным ключом номера – красная лампочка над ручкой упрямо не хотела загораться зеленым. Оказавшись внутри и заперев за собой дверь, Элис подошла к деревянной полке для багажа, где лежал ее чемодан, запустила руку под одежду, которую еще не распаковала, и стала пробираться по дну, пока не нащупала тяжелый, толстый носок. Выдернув носок из чемодана, она принялась натягивать его на руку, пока пальцы не коснулись прохладного фарфора. Она вытащила статуэтку голубой гуираки и повалилась на пол.


Он не постарел. Он сидел на краю одного из кожаных кресел в ее номере и шептал ее имя:

– Элис… – потом: – Ты не спишь?

Она была уверена, что нет, и попыталась зажмурить глаза, не желая видеть его, но обнаружила, что они уже закрыты.

– Элис.

Теперь его голос был почти нетерпеливым, более требовательным.

– Я не знала.

– Ты спрятала ее от меня.

– Нет, я бы никогда этого не сделала. Я не знала, что она жива, Томас. Я пропустила столько же лет ее жизни, сколько и ты.

Он стоял над кроватью и смотрел на нее. Он протянул руку, и Элис отпрянула от него, но он всего лишь коснулся ее щеки, и она почувствовала, как тепло от его пальцев разливается по ней волной. Его руки были такими же длинными и тонкими, какими она их помнила; их бледность вспыхивала в комнате светом маяка.

– Ты недостаточно доверяла мне, чтобы рассказать?

– Ты бы не захотел стать отцом.

Он сел на постель рядом с ней, и она подвинулась, чтобы он мог лечь. Он ласково обхватил ее лицо ладонями:

– Так ли хорошо ты меня знала?

Она замотала головой. Она уже никогда этого не исправит, и потому она расплакалась, захлебнулась грудным стоном. Одним решением она перекроила жизни трех человек, разбив их на острые осколки. Неужели она до такой степени хотела сделать ему больно?

– Надо было сказать тебе.

Он обнял ее за талию и привлек к себе. Она положила руки на прочную стену его груди, чувствуя, как он вдыхает и выдыхает, слушая уверенный стук его сердца. С каждым вдохом она вспоминала какой-нибудь запах: чистый хлопок его рубашки, льняное масло и живица, сухой табак, рассыпчатая пудра графита.

– Как думаешь, получилась бы из нас семья?

– Мы могли бы попытаться.

Он гладил ее по волосам, и она спрятала голову ему под подбородок, машинально обвиваясь вокруг него – привычка, которую хранила память ее кожи, мышц, костей.

– Натали сказала тебе.

Его глаза были закрыты, и он лежал так неподвижно, что она испугалась, что он в самом деле умер и явился к ней призраком.

– Она позаботилась, чтобы я узнал.

– Ты искал меня?

– Я искал вас обеих. Но вы уже упорхнули.


Она очнулась на полу, когда первые лучи солнца начали просачиваться в окна. Пальцы левой руки намертво вцепились в птицу, и Элис подумала, каким бы подходящим наказанием ей было, если бы она застыла так навсегда, сжимая свободу, которую хотела поймать, не в силах ее отпустить, обрекая наблюдать, как сама она умирает в тисках. Элис расцепила пальцы правой рукой, поставила птицу на комод и повалилась на кровать. Она понятия не имела, который час, и ей было настолько все равно, что не хотелось даже поворачивать голову к мерцающим цифрам часов. Элис могла думать только о том, что никогда не знала такой усталости, возможно, она слишком устала, чтобы жить. Но сон не шел, где бы она его ни искала: в мягких, ласкающих нотках голоса Финея; в запахе клевера, который она чувствовала на макушке Фрэнки; в теплом чае от Сейси, который разливался по горлу, как тлеющая зола. Его не было ни под одеялом, ни на накрахмаленных простынях, ни даже в пуховой подушке, сдувшейся под весом ее головы. Были только вина и голос, раздающийся снова и снова. Агнета.

Тело заставляло Элис лежать на месте. В последнее время она слишком многого от него требовала, и теперь оно абсолютно недвусмысленно давало ей это понять. Пытаться отключить мысли было мукой. Сосредоточившись на неспешном скольжении лучей по комнате, Элис наблюдала, как солнце медленно рисует на стенах день. Свинцовые суставы приковывали ее к матрасу, энергии не хватало даже на то, чтобы перевернуться. И когда Элис поняла, что убежать прочь не удастся, она побежала навстречу, раскрыв объятия. Она побежала к Агнете, притянула ее к себе и закружила – торнадо любви и раскаянья, которым много лет не давали выхода. Она усадила девочку к себе на колени, вынула из кармана дневник для наблюдений и начала сначала, показывая дочери каждый рисунок, описывая каждую птицу, любопытный наклон ее головы, облачко ее пуха, секретные добавки, вплетенные в ткань ее гнезда… Она переворачивала страницу за страницей, не упуская ни единой детали, дожидаясь, пока дочка кивнет, показывая, что готова смотреть следующую картинку.