Симпатия Финча немного поблекла.

– Для первой выставки это маловероятно, мистер Байбер.

– Пожалуйста, зовите меня Томас. Мистером Байбером меня, слава Богу, никто никогда не называет, – он положил руку Финчу на плечо, как будто они были заговорщиками. – Быть может, к нашей следующей встрече мы подойдем, будучи в чуть более высоких рангах, – Томас указал на группу полотен. – Как я уже говорил, с нетерпением жду вашего отзыва.

До этого Финч никогда не испытывал настолько мощной сознательной антипатии к чему-либо, чего еще даже не видел. «Живого места не оставлю», – думал он, пересекая комнату. Спесь относилась к тем качествам, которые он не переносил: оба родителя с детства приучали его к почтительности. Но, остановившись перед первой же картиной, Финч не мог не разглядеть в ней таланта и, более того, остался потрясенным до глубины души. Ему не доводилось видеть ничего подобного этой серии сюрреалистических портретов, которые выглядели так свежо вопреки расхожему мнению, что направление себя изживает. В том, как Байбер использовал краски, чувствовался напор – от которого Финчу казалось, будто на него кричат, – и интимность, из‑за которой ему было чуть ли не стыдно внимательно рассматривать полотна. Повсюду толпились ошеломленные, ввергнутые в коллективное молчание люди. Финчу стало трудно дышать. Он пытался делать заметки, но быстро зачеркнул те несколько слов, что успел настрочить, не в силах адекватно описать то, что видит. Что-то раздражало его кожу, сдавливало горло. Он обернулся. На него с улыбкой смотрел Байбер.


На седьмом этаже Финч остановился и вытер платком лицо и затылок. Четыре часа дня, а у него уже нет сил. Он стоял перед дверью Томаса и гадал, почему не удосужился спросить о цели данного визита. В ответ на стук дверь отворилась. Занавески были задернуты, а в скудном дневном свете, который все-таки пробивался в комнату, кружили пыльные вихри. Потолок остался такого же бледного цвета слоновой кости, а вот стены за полтора года, что его тут не было, перекрасили в насыщенный гранатовый. Финч присмотрелся внимательней и понял, что краску нанесли прямо на обои, и она уже кое-где вздувалась и отпадала. Повсюду стояли кресла, превращавшие комнату в полосу препятствий. Когда глаза привыкли к полумраку, Финч заметил Томаса, сидевшего в мягком кресле у восточной стены в обрамлении спиральных обрывков обоев. Глаза его медленно открылись и закрылись, как у короля-ящерицы из комиксов. Вся его одежда была черной, за исключением шарфа на шее из шотландки в грязноватых тонах. И хотя Финч давно привык к внешности Байбера, сегодня она его коробила. Как его достала эта чертова манерность! В комнате определенно не хватало свежести – горячий воздух, отравленный запахами спиртного и пота, накатывал на Финча волнами, и он огляделся в поисках кресла.

– Денни! Заходи. Чувствуй себя как дома. Не стой в дверях, как какой-нибудь торговый агент, – Томас сузил глаза и подался вперед, как будто хотел в чем-то удостовериться. – У тебя не слишком здоровый вид.

– Я в порядке. Лучше не бывает. Но, боюсь, мне скоро нужно будет уходить. Ужинаю с Лидией. Они с мужем разведали какой-то новый ресторанчик.

Финч презирал ложь как в других, так и в себе, но эту отговорку выдал не моргнув глазом. Почву для отступления лучше готовить сразу. Он опустился в одно из небольших кресел и немедленно пожалел о своем выборе, сначала услышав скрип пружин, а затем почувствовав неприятное давление в бедро.

– Как поживает твоя дочь?

– У Лидии все хорошо, спасибо. Хотя она безбожно нянчится со мной, как с маленьким ребенком, – он умолк, понимая, как некрасиво по отношению к дочери звучат его слова. – Мне повезло, что она у меня есть.

– В самом деле, повезло. Не знаю, умеет ли кто-нибудь ценить свое счастье, пока не становится слишком поздно, – Томас печально улыбнулся Финчу. – Слишком поздно либо наслаждаться, либо пользоваться им, одно из двух.

Томас, как видно, был не в ладах с собой. Его руки теребили ткань на подлокотниках, и Финч поймал себя на том, что тоже нервничает. Он не помнил, чтобы художник когда-нибудь был таким растерянным, таким разбитым. Томас пробормотал что-то себе под нос и поднял глаза на Финча, будто удивляясь, что тот до сих пор перед ним.

– Скажи правду, Денни. Ты ведь иногда завидовал моей холостяцкой жизни. Равно как и я временами завидовал тому, что у тебя есть дочь. Семья, на грудь которой можно преклонить усталую голову, а? – он едва заметно махнул рукой и нахмурился. – Но теперь-то что с этим поделаешь?

Жалел ли он когда-нибудь, что не живет одиночкой, как Томас? Финч попытался представить дом, который прослужил ему так много лет, без прошлой кипучей активности, без звуков и запахов семьи, скоротечных детских травм, ежедневного общения, которое почти незаметно превращалось в привычки. Вот его жена расчесывает дочке волосы за кухонным столом, ее рука скользит следом за щеткой, разглаживая каждую прядь… Вот воскресное утро, и они втроем, семья любителей чтения, свернулись клубочками в креслах, так что лиц почти не видно за газетами или книгами… Клэр на кровати под одеялом, скрутилась рядом с ним чудесной запятой… Лидия в его кабинете по вечерам нависает над отцовским плечом, спрашивает о работе, которую он изучает, и ее дыхание с ароматом корицы согревает ему шею… Это – и еще так много другого – было его жизнью. Не приходило на ум ни единого момента, когда ему хотелось бы отказаться от нее.

– Знаешь, Денни, чем старше мы становимся, тем больше мне нравишься ты и тем меньше я жалую себя.

– Что-то ты ударился в сантименты. Наверное, джин закончился?

– Я серьезно.

– В таком случае, ты доказал то, о чем я всегда догадывался. Самые успешные художники полны ненависти к самим себе. Это твое откровение должно означать, что ты вступаешь в новый период творческой продуктивности, мой друг.

Губы Томаса натянулись в улыбке, он ненадолго закрыл глаза и ответил:

– Мы оба знаем, что я больше никогда ничего не нарисую, – он поднялся с кресла и пошел к серванту за графином. – Выпьешь со мной?

Финч похлопал себя по карману плаща.

– Я останусь верен трубке, если не возражаешь.

– Каждому свое орудие уничтожения.

Деннис чувствовал, что его и без того дурное настроение ухудшается. Атмосфера в комнате стала гнетущей.

– Итак, Томас. Ты что-то задумал.

Тот рассмеялся сухим, дребезжащим смехом, который перешел в кашель и эхом разлетелся по комнате.

– Ты всегда первым переходишь от любезностей к делу, Денни. Я ценю это. Да, я кое-что задумал, – он сделал паузу, и Финч забарабанил пальцами по подлокотнику кресла. – Что бы ты сказал, если бы я предложил тебе взглянуть на одну картину?

– Ты интересуешься каким-то художником?

– В этом художнике я, конечно, всегда был в высшей степени заинтересован. Это моя картина.

Финч был уверен, что ему послышалось.

– Я видел все, что ты создал, Томас. Ты же знаешь, я один из твоих самых страстных почитателей, но ты двадцать лет как не брался за кисть. Ты сам мне об этом говорил.

– Двадцать лет. Время идет так медленно, а потом вдруг оказывается, что нет. В какой момент мы осознаем, сколько промотали? Двадцать лет. Да, это правда, – он вернулся к креслу и встал за спинку, будто бы укрываясь за ней. – Что, если эта картина не из новых?

У Финча пересохло во рту, и язык прилип к небу.

– Но все твои работы описаны в моих книгах. И в систематическом каталоге. Все до единой твои картины, Томас, подробнейшим образом изучены.

– Возможно, не все, – Томас осушил бокал и неуверенно провел рукой по подбородку. – Я знаю, какой ты перфекционист. Как основателен в исследованиях. У меня были причины молчать. А теперь… теперь я хочу, чтобы ты увидел ее первым. Ты имеешь на это полное право, не так ли?

В его голосе зазвучала гипнотическая нотка, и у Финча закружилась голова. Еще одна картина Байбера. Этого просто не может быть. Гнев горячей струей разлился по венам, и Финч запустил ногти в плоть ладоней, вспоминая годы, проведенные за работой над каталогом. Часы без Клэр и Лидии, когда он запирался в тесном кабинете, вытягивая шею то над одной фотографией, то над другой, расшифровывая значение мазков, объясняя выбор цвета. Зависть, которую он едва сдерживал при мысли, что такая гигантская сила таланта была вложена в руки, ум и душу одного-единственного человека. Одного замкнутого, эгоистичного человека. А теперь еще одна картина Байбера? Какие бы причины ни заставляли Томаса до сих пор молчать о ней, они казались несостоятельными, особенно в свете лет, в течение которых они знали друг друга, в свете их так называемой дружбы, подразумеваемого доверия, особого статуса отношений. Аренда, которую Финч оплачивал из своего кармана, небольшие суммы, которые он ежемесячно посылал Томасу на продукты, хотя эти деньги гораздо вероятнее подкармливали зеленого змия.

Такая недосказанность с исчерпывающей ясностью обозначала его место в жизни художника.

Томас прочистил горло.

– Есть еще кое-что, Денни. Собственно, очевидная причина, по которой я позвал тебя сюда.

– Очевидная?

– Я хочу, чтобы ты организовал для меня продажу этой картины.

– Я? Прости, Томас, но я нахожу это оскорбительным, – Финч встал и принялся метаться по комнате, вычерчивая свободную от мебели траекторию. – Почему я? Ты мог бы с таким же успехом позвонить Старку или любому из сотни дилеров.

– У меня есть причины. Я не хочу продавать эту работу через дилера или через галерею. Кроме того, мы со Старком уже давно не ведем никаких дел, – Томас подошел к Финчу и положил руку ему на плечо. – Я хочу, чтобы она прямиком пошла на аукцион. У тебя еще есть связи, Денни. Ты ведь можешь заняться этим для меня, верно? Это нужно сделать быстро.

Голова Финча была в огне. Боль, которая началась в спине, перекинулась на все тело. Он мог бы поджечь всю эту комнату, просто коснувшись чего-нибудь пальцем.

– Ты должен был попросить меня об этом много лет назад, – Финч ощущал, как с его кожи поднимается пар. – Посмотри на себя. Посмотри, как ты живешь. Это не просто причуда или особенность творческой натуры. Ты прозябаешь в грязной лачуге, за которую по большей части плачу я. Почему теперь?

– Ты злишься. Конечно, злишься. Мне следовало это предвидеть. Знаю, в последнее время тебе нелегко, – Томас подобрался и снял руку с плеча Финча. Он подошел к одному из огромных, от пола до потолка окон, спрятанных за тяжелой тканью, и пальцем слегка отодвинул занавеску. – Неужели так странно, если мне, так же, как тебе, хочется вернуть то, что я когда-то потерял?

– Ты сам перестал рисовать. Ты позволил своему имени раствориться, ты не терял его. И, пожалуйста, не надо меня опекать. А также строить гипотез о моей жизни.

– Я не жду, что ты поймешь.

Такие знакомые, эти слова обожгли слух Финча, и в сердце повернулся безжалостный кинжал. Я не жду, что ты поймешь. Так вот что чувствовала Клэр. Вот как он причинял ей боль.

Томас посмотрел на свои пальцы, потом отвернулся от окна.

– Честно говоря, Денни, я думал о тебе. Теперь картина будет стоить несравнимо больше, чем стоила бы в те дни, когда я ее нарисовал. Я смогу отплатить тебе сторицей, неужели не понимаешь? – он осушил бокал и снова направился к серванту, чтобы налить себе еще. Он поднял бокал в сторону Финча. – Только представь, какой поднимется шум.

К несчастью, Финчу было совсем не сложно это представить. О, это постыдное желание, которое он не мог подавить, эта тяга, засевшая на задворках сознания, невысказанная греза о проблеске того, что разбазарил Томас: деньги, шик, талант. Способность переносить людей, лицезреющих его работы, в места, о существовании которых они даже не подозревали. Финч почти убедил себя, что пишет книги исключительно ради науки. Если не считать скудных авторских гонораров, они не приносили ему никакой личной выгоды. В конце концов, он не был художником. Он был преподавателем истории искусств и критиком. Он мог делать вид, будто понимает то, что видит, угадывает замысел художника, но его вклад в искусство был ничтожным. Померкнувшая мечта вдруг возродилась и вскружила ему голову. Первый, кто по прошествии двадцати лет увидит неизвестную картину Байбера, первый, кому она откроется. Разочарование, которое испытал Финч, когда понял, что поддался искушению, было таким же явственным, как голос жены в его голове, не стихавший и продолжавший говорить с ним даже после ее смерти. Хорошего понемножку, Денни. Он отмахнулся от Клэр, вытеснил те мелодичные переливы, которые так отчаянно призывал каждый день, позволил вихрю эмоций заглушить их. Пульс ускорился. Финч почувствовал озноб, и стал потирать руки.

– Давай на нее посмотрим.

Лукавая улыбка. Насмешка над тем, как он предсказуем, как легко поддается уговорам.

– Не так скоро, Денни.

– Что это значит? Я не могу рассуждать о чем-то, чего не видел.