Пьер Лоти - Рамунчо

Конечно, вмешайся в будущее Рамунчо его отец, и все бы переменилось. Долорес, столько лет смотревшая на Франкиту свысока, наверняка согласилась бы отдать свою дочь за ее сына. Но каждый раз при мысли о том, что вот уже завтра она должна взяться за перо, написать этому человеку, быть может, увидеть его, разбередить затянувшуюся рану, ее охватывало смятение… И тогда она снова вспоминала, как порой мрачнел взгляд чужестранца и в словах его звучала бесконечная усталость, необъяснимая безнадежность, словно он видел нечто недоступное ее восприятию, какие-то разверзающиеся вдали мрачные бездны; он никогда не богохульствовал, но и слова молитвы тоже никогда не срывались с его уст, и ей порой становилось жутко, оттого что она связала свою судьбу с язычником, для которого Небеса были навеки закрыты. И в разговорах его друзей, таких же эстетствующих вольнодумцев, не знающих ни веры, ни молитвы, часто звучали легкомысленные слова и намеки, скрывающие пагубные, греховные мысли… А если Рамунчо, общаясь с ними, станет таким же, забудет и храм Божий, и молитву, и Святое причастие!.. И тогда ей вспоминались письма отца – прах его сейчас покоится в земле под гранитной плитой у подножия приходской церкви – письма на баскском языке, которые после нескольких месяцев оскорбленного молчания он стал присылать ей в тот город, где она укрыла свой позор. «По крайней мере, моя бедная девочка, моя Франкита, – писал он, – ты ведь находишься в стране, где люди благочестивы и не забывают дорогу в храм Божий?» О нет, жители большого города отнюдь не были благочестивы, ни такие щеголи, как отец Рамунчо, ни скромные труженики того предместья, где она тайком поселилась. Всех их увлекал один поток, прочь от веры отцов, прочь от древних символов… Сможет ли Рамунчо устоять в подобном окружении?

Ее останавливали и другие соображения, возможно, менее существенные. Все закипало в ней при мысли, что ей, сумевшей жить честно и одиноко в этом чужом городе, нужно будет прийти просительницей к бывшему возлюбленному. Более того, ее крепкий здравый смысл, который ничто никогда не могло ввести в заблуждение, говорил ей, что поздно что бы то ни было менять; что Рамунчо, свободный и не обремененный познаниями, не сможет достичь тех опасных и головокружительных высот, где парил интеллект его отца, что ему суждено будет прозябать в сознании своего ничтожества. И еще одно мощное чувство, в котором она не решалась признаться даже самой себе, поднималось со дна ее души: болезненный страх потерять сына, не видеть, не ощущать его рядом, не руководить им. И теперь, когда необходимо было принять окончательное решение, она все больше склонялась к мысли, что после стольких лет молчания ей следует отказаться от мысли снова встретиться с тем чужестранцем. И пусть Рамунчо и дальше ведет свою скромную и незаметную жизнь рядом с ней под благосклонным взглядом Божьей Матери и святых… А как же Грациоза Дечарри?.. Но она все равно выйдет замуж за ее сына, даже если ему суждено остаться бедняком и контрабандистом! Инстинкт обожающей свое дитя матери подсказывал ей, что любовь уже слишком глубоко проникла в сердце пятнадцатилетней девочки, чтобы та когда-либо смогла от нее освободиться. Она прочла это в пристальном взгляде ее черных глаз, осененных нимбом золотистых волос. Только любовь заставит Грациозу выйти замуж за Рамунчо! Мстительная радость охватывала душу Франкиты при мысли, что она наконец-то одержит верх над гордячкой Долорес…

А вокруг уединенного дома, где в глубокой тишине ночи она размышляла о будущем сына, витал дух баскских предков, сурово и ревниво оберегающий и от чужестранца, и от неверия, и от измены своему народу. Дух баскских предков, древний и неизменный, приковывающий этот народ к его прошлому; извечный таинственный дух, заставляющий детей жить так же, как жили их отцы и деды, в тех же горных селениях, под сенью тех же колоколен.

Вдруг из темноты ночи донесся шум шагов… Кто-то осторожно ступал веревочными подошвами по густо усыпавшим землю листьям чинар… Потом раздался условный свист…

– Как, уже!.. Уже час ночи!..

Теперь ее решение было окончательно принято. Она открыла дверь главарю контрабандистов и сказала с неожиданно приветливой улыбкой.

– Входите, Ичуа, погрейтесь немного у очага, а я пойду разбужу сына.

Высокий, худой, широкоплечий, с мощной грудной клеткой, гладко выбритым по обычаю коренных басков лицом, Ичуа чем-то напоминал священника. Смотревшее из-под неизменного берета бесцветное, безжизненное, словно вырубленное топором лицо было чем-то похоже на древние изображения святых на молитвенниках XV века. Впалые щеки, квадратные челюсти, крепкая могучая шея говорили об огромной силе. Лицо типичного баска: глубоко сидящие глаза, очень густые, длинные, как на изображениях плачущей Богоматери, брови, кончики которых почти касались волос на висках. Никто не мог бы точно определить его возраст: где-то между тридцатью и пятью десятью. Имя его было Хосе-Мария Горостеги, но в деревне его когда-то в шутку прозвали Ичуа (слепой) за способность видеть в темноте, словно кошка. С тех пор никто и не звал его иначе. Впрочем, он был человек верующий, выполнял обязанности церковного старосты в своем приходе и громче всех пел в церковном хоре. Кроме того, он славился выносливостью и способностью без устали карабкаться по пиренейским склонам с тяжелым грузом на спине.

Вскоре появился Рамунчо. Глаза его слипались, и он тер веки, чтобы прогнать остатки крепкого молодого сна. При виде юноши мрачное лицо Ичуа осветилось улыбкой. Ичуа подбирал для своей банды сильных и энергичных парней и умел, несмотря на мизерную плату, удерживать их своеобразным кодексом чести. Он знал толк в резвых ногах и крепких плечах, да и в характерах тоже неплохо разбирался, а потому очень гордился своим новобранцем.

Прощаясь с сыном, Франкита снова прильнула щекой к его плечу; потом она проводила обоих мужчин до двери и, представляя себе, как они пробираются сквозь бескрайний мрак дождливой ночи, сквозь хаос горных уступов к окутанной туманом границе, она благоговейно молилась за них, стоя на пороге.

И вот несколько часов спустя, когда едва начинает брезжить сумеречный рассвет и просыпаются пастухи и рыбаки, контрабандисты, справившись со своей работой, радостно возвращаются домой.

Уходили они со всеми возможными предосторожностями, бесшумно пробирались через овраги и лесную чащу, преодолевали вброд бурные горные потоки, а возвращались при свете дня, как люди, которым никогда ни от кого и ничего не нужно было скрывать. Они спокойно наняли лодку в Фонтарабии и переправились через Бидассоа под носом у испанских таможенников.

Нагромождение гор и облаков, весь мрачный хаос предшествующей ночи, рассеялся почти внезапно, словно по мановению волшебной палочки. Пиренеи утратили свои загадочные очертания и стали обыкновенными горами, в складках которых еще таилась ночная тень, а вершины уже ясно вырисовывались на светлеющем небе. Воздух стал таким восхитительно теплым и нежным, как будто внезапно на смену осени пришло лето; ветер подул с юга, дивный южный ветер, который в стране басков гонит прочь тучи, холода и туманы, оживляет все своим дыханием, возвращает небу голубизну, делает бесконечными горизонты и даже в разгар зимы на какое-то мгновение возвращает лето.

Лодочник, переправлявший контрабандистов во Францию, отталкивался длинным шестом, и лодка медленно продвигалась вперед, готовая вот-вот сесть на мель. В Бидассоа, протекающей на границе между Испанией и Францией, было так мало воды, что ее пустое, плоское, казавшееся очень широким русло напоминало небольшую пустыню.

Небо в преддверии восхода солнца уже окрасилось спокойным, чуть розоватым светом. Было первое ноября, День Всех Святых, и там, очень далеко, в мужском монастыре на испанском берегу уже раздавался колокольный звон, сзывающий верующих на отмечаемый каждую осень большой церковный праздник.

Удобно устроившись в покачивающейся на волнах лодке, уже отдохнувший от ночных трудов, Рамунчо блаженно вдыхал свежий утренний воздух. Он по-детски радовался тому, что День Всех Святых обещает быть ясным и лучезарным, а значит, праздник будет настоящим праздником: сначала торжественная месса,[9] потом вся деревня соберется смотреть на игру в лапту, и наконец вечером, при лунном свете, он будет танцевать фанданго[10] с Грациозой на площади перед церковью.

Мало-помалу Рамунчо утрачивал ощущение реальности своего физического бытия. После бессонной ночи им овладевало блаженное оцепенение, свежее дыхание утреннего ветерка сковывало тело и душу какой-то полудремой. Впрочем, эти впечатления и ощущения были ему не внове. Возвращение из ночных походов на рассвете, когда можно, уже ни о чем не тревожась, дремать в лодке, было для Рамунчо делом привычным.

Устье Бидассоа, меняющееся в зависимости от времени суток, тоже было ему знакомо в малейших подробностях. Два раза в день морской прилив заполняет плоское русло реки, и тогда между Францией и Испанией рождается озеро, прелестное маленькое море, покрытое рябью крохотных голубых волн, по которым стремительно движутся мелкие суденышки; раздаются песни лодочников, и мелодии старинных напевов сливаются с ритмичным плеском и скрипом весел. Но когда на рассвете море отступает, между двумя странами образуется нечто вроде низменной равнины неопределенного, переливающегося цвета, где люди шагают босиком, а лодки приходится тащить почти волоком. Рамунчо и его полусонные спутники находились уже посередине этой равнины. Небо начинало светлеть, и окружающие предметы, скинув серое облачение ночи, обретали более четкие очертания. Лодка легкими толчками продвигалась вперед, окруженная то желтым бархатом песков, то коричневатой зеленью опасной для пешеходов тины. В тысячах мелких лужиц, оставшихся после вчерашнего дождя, мягким перламутровым блеском играли первые дневные лучи. В час отлива от реки оставался лишь тонкий серебристый ручеек, пробивающийся сквозь маленькую желто-коричневую пустыню. Иногда совсем рядом с ними проплывала рыбачья лодка. С борта ее не доносилось песен, рыбак же, стараясь не сесть на мель, стоя, ловкими, ритмичными движениями работал шестом.

Контрабандисты потихоньку приближались к французскому берегу. А по ту сторону этой странной равнины, по которой они скользили, будто на санях, виднелись в предрассветной дымке расплывчатые силуэты старинного испанского города Фонтарабии, а за ними вздымали к небу свои суровые вершины Испанские Пиренеи. Все это была Испания, горная Испания, всегда неизменная и неизменно к себе влекущая; край, куда нужно было пробираться тайком черными безлунными ночами, под ледяным дождем, – извечная цель их опасных походов. Пиренеи огораживали с юго-запада деревушку, где жил Рамунчо. Всегда новые, в зависимости от времени суток и облаков, утром они озарялись первыми солнечными лучами, а вечером темным экраном загораживали красный шар заходящего солнца…

Рамунчо страстно любил родную баскскую землю, а в это утро он особенно остро чувствовал, как она ему дорога. Позже, вдали от родины, воспоминания об этих восхитительных возвращениях из ночных контрабандистских походов будут бередить ему душу невыразимой щемящей тоской. Его любовь к земле предков была иной, чем у его товарищей. В ней, как и во всех его чувствах, смешивались иные, более сложные и разнообразные ощущения. Тут была и инстинктивная, нерассуждающая привязанность к родному баскскому краю, и нечто более рафинированное, унаследованное от отца, неясный отзвук того художнического восторга, который в течение нескольких сезонов удерживал здесь чужестранца, заставил его полюбить дочь этих гор и дать жизнь сыну баскского племени.

Одиннадцать часов утра. Ликующий перезвон колоколов Франции и Испании сливается на границе в единую праздничную симфонию.

Умытый, отдохнувший, празднично одетый, Рамунчо вместе с матерью шел к торжественной мессе в честь праздника Всех Святых. К церкви вела усыпанная порыжевшими листьями дорога, а солнце грело, как летом.

Он, элегантный, одетый почти как городской юноша, если не считать сдвинутого набок традиционного баскского берета. Она, с высоко поднятой головой, благородной осанкой, в платье модного покроя. Франкита выглядела бы совсем светской дамой, если бы не черная шерстяная мантилья, прикрывавшая ей волосы и плечи. Искусству одеваться Франкита научилась в городе. Впрочем, в стране басков, несмотря на верность старинным обычаям, даже в самых отдаленных деревушках девушки и женщины одеваются модно и элегантно, чего не встретишь у крестьянок других французских провинций.

Войдя в церковный двор, где от огромных кипарисов веяло теплом Юга и таинственностью Востока, они, как того требовал обычай, разошлись в разные стороны. Впрочем, снаружи их приходская церковь с ее старыми суровыми стенами, лишь на самом верху прорезанными крохотными окошками, обветшалая и словно покрытая слоем пронизанной солнцем пыли, чем-то напоминала мечеть. Франкита вошла в церковь через дверь на первом этаже, а Рамунчо поднялся по величественной лестнице, которая вела вдоль наружной стены на хоры, где находились места, предназначенные для мужчин.