К седьмому классу Севка вдруг в рост пошел, вымахал в длинного нескладеху подростка с худым втянутым животом и мосластым разворотом плеч. Инга тоже «костьми тихо позванивала», как бабушка Севкина говорила, смеясь. Хорошая пара сложилась, в общем. Два скелета в обнимку. А иначе, кроме как в обнимку, нельзя – ветром снесет. А вместе они – уже вес, уже единая целостность. Они б и на уроках так же сидели, тесно обнявшись, если б можно было. Никто б и не заметил никакой в этом странности. Привыкли уже. У них и фамилии звучали будто через тире, одна без другой и смысла не имела. Шатрова – Вольский. Вольский – Шатрова. Только вот в этом самом скверике, где они по домам расходились после длинного школьного дня, заветная черточка-тире между их фамилиями и обрывалась на время. Инга оставалась только Шатровой, А Севка – только Вольским. От этого скверика они уже сами по себе домой шли. Там, дома у Инги, никакой такой приставки и близко к ее фамилии не допускалось. В голове держи сколько угодно, а вслух произносить не смей. Потому что Шатровы – особая фамилия в городе. На слуху. На виду. На людских языках. И она была тоже – Шатрова. И фамилию свою не решилась сменить даже в замужестве, чем отца очень порадовала, кстати…

Нет, не были они такими уж снобами, отец с матерью Ингины. Ничего такого они своим дочерям явно не запрещали. А только само собой это разумелось, в воздухе домашнем висело – что им можно, а чего нельзя. То есть можно только то, что отцом безусловно и молчаливо будет одобрено. Если не сразу, то хотя бы впоследствии. А что именно будет одобрено – они сами должны были прочувствовать. Так и жили, изо дня в день подстраиваясь под эту волну отцовского одобрения, будто по неспокойному морю плыли. Потеряешь бдительность, и накроет волна с головой. Утонуть не утонешь, конечно, но набарахтаешься в этих волнах суетливо да некрасиво, пока снова на нужный ритм не настроишься.

Так уж случилось само собой, что Инга взяла и порушила эту заповедь-плавание, принесла-таки в дом чужой дух. Решилась на поступок, не заручившись авансом отцовского на то одобрения. Боялась, конечно, до ужаса, но все равно решилась. Пришла однажды домой в новом, не санкционированном родителями внешнем образе. Хотя дело и не в образе ее было как в таковом. Дело было в самом способе его обновления. Потому что создателем этого образа стал не кто иной, как Севка Вольский. Решилась-таки Инга в одночасье сесть под Севкины парикмахерские ножницы…

Страсть эта – стрижки придумывать – проявилась у Севки в восьмом еще классе, взялась совершенно ниоткуда, будто сама по себе. Листал часами журналы глянцевые, потом замолкал надолго, уходил в себя. Потом ножницы себе дорогие купил – у бабки денег выпросил. Потом сам себя подстриг. Потом бабушку. Потом всех мальчишек-одноклассников, кто не побоялся под его ножницы сесть. А потом и до Инги очередь дошла. Она была первой его моделью – волосы длинные, густые – стриги не хочу…

Сначала он сделал из нее египтянку – строгое ровное каре с челкой. Но прическа эта в те времена уже и сама по себе вошла в моду, хотелось Севке чего-то нового, необычного, только им одним придуманного. И если «египтянку» Ингину в доме еще туда-сюда приняли, то следующая ее прическа повергла мать в шок, а у отца вызвала обидную молчаливую усмешку – ту самую, которой они все так боялись. Но Инга вытерпела. И стойко несла на голове через все домашние тернии Севкин шедевр. На самом деле это ужас был в чистом виде, а никакой не шедевр, конечно. Просто пряди волос были Севкой выстрижены по-разному, и все. Одна совсем короткая, а следующая длинная. Потом снова короткая, потом снова длинная. Эксперимент, в общем. Творческий поиск. Ощущение близкого к идеалу стиля в ореоле людского пока неприятия. А закончился этот поиск вызовом Ингиной матери в школу да насмешливо-льстивым шепотком завуча ей в самое ушко с советом «не проворонить девочку». А потом – попыткой материнского вечернего разговора с дочерью «по душам»… Хотя какие уж там разговоры – душа Ингина к тому времени всецело и безраздельно принадлежала юному стилисту по имени Севка Вольский, и ничего с этим поделать уже было нельзя. Тем более в летние каникулы между девятым и десятым школьными классами произошло между ними то, что и должно было произойти после многолетней детской дружбы, плавно перешедшей в юную свеженькую любовь-привязанность. Соединились их плоти в единое и счастливое целое, как у шекспировских Ромео и Джульетты. Дети разных родов и кланов. Только войны шекспировской между этими родами да кланами не вышло. Не с кем было роду Джульетты воевать. Мать Севкина в то лето, когда он в десятый класс перешел, вернулась под родной кров элементом совершенно асоциальным и где-то на стороне спившимся, а потому и к судьбе сына равнодушным. А бабка совсем уж старенькая была – какой с нее за внука спрос…

А пожениться Инга с Севкой еще в пятом классе решили – потом этот вопрос на повестку дня уж и не выносился. Решили и решили – чего зря одну и ту же тему обсуждать. Просто до женитьбы надо было образование получить – так они и не против были. И планы строили, как в Москве будут жить. Инга будет учиться в своем престижном институте, ядерную физику осваивать, следуя отцовским мечтаниям, а Севка по своей стезе пойдет, по парикмахерской. То есть со временем станет известным на всю Москву стилистом. А что, есть же примеры, и довольно удачные. Времена вон новые пришли, которые дорогу всякого рода стилистам очень даже широкую открыли. А в некоторых местах и пошире даже, чем физикам-ядерщикам. Так что и у них все получится. Обязательно получится. Инга даже осмелилась планами своими честолюбивыми с отцом поделиться. И он – о чудо! – Севку в гости на обед пригласил. По-настоящему, по-серьезному. А что она, Инга, хуже, что ли? Вот недавно Надин жених приезжал, так и ему тоже обед устраивали…

Севка к походу в Ингин дом подготовился со всей ответственностью, даже рубашку себе новую за ночь пошил – и такой талант в нем вдруг обнаружился. Шил он хорошо, без обмеров и примерок, как говорится, на глазок, как тот храбрый сказочный портняжка. Долго смотрел, прищурившись, на своего заказчика, ходил вокруг него, затуманившись взором, потом кромсал ткань одним смелым махом. И всегда в точку попадал – как тут и было. И на себя так шил. И в этот раз хорошая у него получилась рубашка, на легкий френч похожая. Стильная такая. И строгая, и модная. Цвета терракоты, из тонкого сатина, только-только в моду вошедшего. Очень сильно хотел Севка Ингиному отцу понравиться. Да и то – отец в то время в городке был и царь, и бог, и вершитель судеб. Хотя и работал директором на своем сильно секретном градообразующем предприятии последние денечки. Но тогда об этом никто еще и не знал. Отец никогда про свои проблемы домашним своим не рассказывал. Да проблемы как таковой и не было, по сути, – возраст отцовский за пенсионную черту перешагнул, а молодые резвые ребята из варягов пришлых давно уже в спину дышали. Для него, конечно, трагедия огромная была – на пенсию уйти. Внутренняя. Но они ж, его домашние, о ней не знали! А тем более Севка не знал, какие переживания в душе у потенциального тестя дела свои подсознательные творят…

– …Ну, здравствуйте, здравствуйте, молодой человек. Проходите, садитесь на почетное место, чувствуйте себя совершеннейшим образом расслабленно – у нас тут все по-простому, знаете ли. Щи да каша. Инга, отцепись от него, он и без тебя справится! – ласково шикнул отец на нее, и впрямь за Севкину руку по привычке ухватившуюся. – Никто твоего кавалера съедать вовсе не собирается. Просто посидим, побеседуем про дела наши скорбные…

Улыбнувшись напряженно, Инга Севкину руку из своей выпустила, уселась рядом на стул, взглянула мельком в лица матери и старшей сестры Верочки. Насмешливые были у них лица, отцовским снисходительным ноткам полностью соответствующие.

Чего, мол, церемониться тут с мальчишкой каким-то. Пришла, мол, блажь отцу на обед его зазвать – ну что ж, пускай. Пусть посидит пообедает. От них не убудет. Все равно это несерьезно все. Вот недавно Наденька жениха привозила – это да, это целое событие было. А тут – мальчишечка-одноклассник. Из никаких. Вечно эта Инга чего-нибудь выдаст этакое! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Тоже, как и Надя, жениха привела…

– Значит, тоже Москву покорять едете, Всеволод? Я правильно понял? – участливо спросил отец, принимая из рук матери тарелку с борщом. – И на какой стезе покорять будете? В какой институт поступать надумали?

– Да ни в какой, собственно, – пожал плечами в новой рубашке Севка. – Я думаю сразу на работу устроиться…

– Ах, вот даже как… Но тогда позвольте спросить, Всеволод, почему же работу надо искать именно в Москве? С работой я вам и здесь бы смог помочь. Хотите, на наше замечательное предприятие устрою? С хорошей зарплатой?

– Нет. Спасибо. Меня работа не как источник денег интересует, а как творческий, скорее, процесс. Хочу к мастеру какому-нибудь классному напроситься в ученики для начала. Может, повезет, и правда возьмут… А там видно будет.

– Это к какому такому мастеру?

– К стилисту…

– Не понял… Стилист – это кто?

– А это, пап, парикмахер по-старому! – весело встряла в разговор сестра Верочка. – Ты знаешь, сейчас всему старому и понятному новые имена придумали, забавные такие! Раньше был спекулянт, а теперь менеджер, был кладовщик – стал логист, был парикмахер – теперь стилистом стал обзываться…

– Хм… То есть вы хотите сказать, Всеволод, что мечтаете стать парикмахером? Цирюльником, стало быть?

– Нет. Не парикмахером. И не цирюльником. Говорю же – стилистом…

– А в чем разница? Я думаю, Верочка права – как занятие ни обзывай, оно все равно по сути тем же самым останется. Спекулянт останется по природе своей спекулянтом, а кладовщик – кладовщиком…

– …А цирюльник – цирюльником! – весело рассмеялась мама, переглянувшись с Верочкой плутоватым коротким взглядом.

– Да вы не обижайтесь на нас, Всеволод! – снисходительно-дружески протянул отец на фоне их смеха. – Просто, согласитесь, смешно же – стремиться так яростно к тому, чтобы таким скучным делом заниматься – изо дня в день волосы людям стричь. Вы только вслушайтесь в это словосочетание, Всеволод! Мечтаю стричь волосы… Абсурдно звучит, правда?

Это уже был удар под дых. Инге даже показалось на миг, что отцовская насмешливая снисходительность приняла материальную форму и летит ядовитой стрелой прямиком в Севкино по-юношески тщеславное сердце и сейчас вонзится в него с силой, и брызнет на новую рубашку из него алая кровь… Онемев от происходящего, она даже и заступиться за Севку не решилась. Сидела, переводила умоляющие глаза с матери на отца, с отца на сестру Верочку да открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная волной на берег. Они веселились вовсю – мать с Верочкой. Может, и по-доброму смеялись, конечно, но только обидно было очень. А отец не смеялся. Отец на Севку смотрел молча, в снисходительном будто терпении ждал утвердительного ответа на свой вопрос об абсурдности Севкиных мечтаний. А дальше – как в замедленном сне, все события развивались. Как в ночном кошмаре. Когда очень хочешь кошмар этот остановить, но не можешь. Будто и не зависит уже от тебя ничего. Вот Севкино лицо заливается краской обиды, вот летит скомканная салфетка на стол, и губы трясутся, и глаза наливаются предательской влагой. И вот уже она видит его нервную спину в дверном проеме – мокрая полоска испарины просочилась через тонкую сатиновую ткань, образовав неровные пятнышки под лопатками и на предплечьях… Надо бы побежать за ним, да ноги не держат…

– Ну что же вы, Всеволод! – добродушно кричит в эту спину отец. И даже с сожалением вежливым будто. – Что же вы нас покидаете! Нельзя быть таким чувствительным, Всеволод…

– Папа! Зачем ты, папа? Ну что ты наделал? За что ты с ним так, папочка?! – прорезался вдруг и у нее голос, хриплый и слабый, совершенно жалкий и писклявый.

– А за то! – вмиг посуровев, развернулся к ней сердито отец. – Надо уметь разбираться в своих привязанностях, Инга! Надо уметь слышать человека не только сердцем, но и головой!

– Так я головой и слышу! – заплакав, прокричала она ему в ответ. – Что у меня, головы, что ли, нет? А ты… Ты его не понял просто! Он и в самом деле талантливый! Он настоящий художник! А ты его обидел, обидел!

– Да при чем здесь художник, Инга? Да никогда художника рядом с цирюльником поставить нельзя было! А ты сейчас говоришь, как маленькая влюбленная дурочка, для которой любой простачок мужичок потому уже талантлив, что она ему сама этот талант придумала! Где ты в этом мальчишке талант разглядела, скажи? Вот объясни мне, как можно волосы остричь талантливо? Ну, остриг. Ну, подровнял. Дальше-то что? Каждодневное пресловутое ремесло… Я еще понимаю, можно из длинных волос дом на голове моднице какой навертеть. Так для этого тоже особого таланта не надо. Верти и верти себе! Голова при этом ни у парикмахера, ни у клиентки его умнее не станет! А истинный талант, доченька, он внутри головы живет, а не в ловких руках ремесленника, эту голову внешне обслуживающего…