Джасинда Уайлдер - Раненые

Он тут же останавливается, когда видит Хантера.

— Американец? Ты с ума сошла, Сабах?

Я не могу ответить ничем, кроме шепота:

— Пожалуйста.

Хуссейн всматривается в мое лицо.

— Да поможет мне Аллах, Сабах. Ты с ума сошла. Ты его любишь.

Я трясу головой, но не уверена: я отрицаю то, что он говорил, или же отказываюсь отвечать. Хусейн лишь мягко выдыхает между толстыми мясистыми губами, почесывает густую бороду и опускается на колени рядом с Хантером. Хусейн поднимает его рубашку над раной и осматривает, прежде чем что-то сделать. Исследует рану пальцем, а потом поднимает Хантера, чтобы осмотреть спину.

— Что ж, пуля прошла насквозь, так что вынимать ее не нужно. Без нужного оборудования я не могу сказать, задела ли она что-нибудь важное, но судя по месту ранения могу сказать, что твой… друг в конце концов будет в порядке. Конечно, он уже потерял много крови, а еще у него масса других ранений. — Он поднял взгляд на меня. — Твой американец очень стойкий.

Он осматривает другие раны Хантера, очищает и перевязывает их так же, как и новую, а потом роется в своей сумке.

— Из-за этих ран на ноге распространяется инфекция. Ему нужны антибиотики.

— У вас они есть? — спрашиваю я.

Хусейн смотрит на меня, его губы трогает ухмылка.

— Да, но они дорогие.

Я вздыхаю.

— Понятно.

Хантер, который, как я думала, был без сознания, хватает Хусейна за запястье. Хусейн бледнеет и пытается освободиться, но я хорошо знаю мощь хватки даже ослабевшего Хантера.

— Нет, — говорит по-арабски Хантер. — Не так. Оставь меня больным, но не проси ее об этом.

— Хантер, пожалуйста, — говорю я на английском, — без лекарств ты умрешь!

Хантер смотрит на меня.

— Нет. Никогда. Не из-за меня.

Хуссейн встает и рукой указывает, чтобы я шла за ним на улицу.

— Это безумие, Сабах, — говорит он. — Если инфекцию не остановить сейчас, он может умереть. Или потерять ногу.

— Знаю, — говорю я. — Ему… не нравится мое занятие.

— Что ты собираешься делать?

— Ваша цена не изменилась?

Хусейн качает головой.

— Ты же знаешь, что нет.

— Прекрасно. Я не позволю ему умереть. Идем. — Я указываю на дверь дома.

Хантер разозлится на меня, я это точно знаю. Все в животе переворачивается от того, что я собираюсь сделать, но так нужно.

Хусейн требует от меня многого, прежде чем считает долг уплаченным. Он помогает мне перенести Хантера обратно ко мне домой.

Хантер притворяется, будто бы он без сознания, пока не уходит Хусейн, а потом поднимает на меня взгляд, из-за чего я сжимаюсь в страхе.

— Ты все равно это сделала. — Это не вопрос.

— Да, — отвечаю я. — Я сделала это для тебя.

Хантер долго молчит и пялится на меня. Я передаю ему баночку с таблетками, которую Хусейн отдал мне перед уходом.

— Прими их, — говорю я. — Все уже сделано. Глупо будет не принять их.

Он принимает одну и запивает глотком воды. Я опускаю взгляд на свои все еще покрытые кровью руки.

— Хантер, я… Спасибо за то, что спас меня от Абдула.

— Я должен был это остановить. Я слышал, как он тебя бил. Я слышал, как ты кричала. Мне пришлось… — он качает головой и замолкает, в ярости кривя лицо. — Ты в порядке. Он… он тебя ранил?

Он беспокоился обо мне? В него стреляли, а он заботится обо мне? Я качаю головой.

— Нет. Пара шлепков. Я в норме.

Хантер протягивает руку, чтобы вытереть что-то с моего лица.

— У тебя кровь.

Я стираю ее.

— Ничего. Это пустяк. Прекрати беспокоиться обо мне.

Он не смотрит на меня, когда говорит:

— Я не могу перестать беспокоиться о тебе.

У меня нет ответа.

Я отворачиваюсь и принимаю долгий ледяной душ, яростно тру свое тело и волосы, пока кожу не жжет от мыла, пока каждая моя клеточка не очищается, дезинфицируется. Закончив, я дрожу от холодной воды.

Опускается ночь. Я ложусь в кровать. Взгляд Хантера встречается с моим, его лицо светится в тусклом звездном свете. Мы не разговариваем. Я помню тепло уюта, когда лежала в руках Хантера, и мечтаю почувствовать его снова. Мне так холодно. Так страшно.

Я не должна себя искушать. Я слишком долго смотрю на то, как Хантер спит, пытаясь силой воли удержать себя в собственной постели.

И это не работает.

Что-то мягкое нежно прижимается к моей не раненной стороне, пробуждая меня от неглубокого сна. Я вдыхаю запах чистых волос, мыла, женственности. Рания. Я обнимаю ее. Боже, она в моей постели. Сейчас она так соблазнительна, хотя я не думаю, что она об этом догадывается.

В последнюю очередь меня сейчас волнует простреливающая боль. Я хочу лишь повернуться, прижать Ранию к кровати, целовать ее, пока она не потеряет способность дышать, и исследовать ее роскошное тело пальцами и ртом.

Не могу. Только не после того, через что ей пришлось пройти. Пытаюсь довольствоваться тем, что держу ее в своих руках. Она теплая и нежная. Во сне Рания издает звук, низкий удовлетворенный стон, родившийся в гортани; она двигается ближе ко мне, зарываясь в простыни так, будто не может приблизиться ко мне достаточно близко. Я открываю глаза и смотрю, как она спит и как луна проливает свет на ее кожу.

Ее рубашка сбилась под грудью, а привычная мини-юбка задралась на бедрах. Так много кожи напоказ. Я вдыхаю настолько глубоко, насколько мне могут позволить сломанные ребра, призывая самообладание.

Черт.

Рука меня предает, она скользит по ее плечу, вниз по спине, а потом по обнаженной коже над юбкой. Это довольно невинное, украденное прикосновение — всего лишь ее спина, но мне уже жестоко хочется большего. Мне нужна кожа, тепло, прикосновение.

Рания снова двигается, одна ее длинная нога скользит выше и накрывает мою. Проклятье. Теперь ее юбка так съехала, что попка полностью открыта. Я крепко жмурюсь, работая над самоконтролем. Самоконтролем. Руки при себе, придурок.

Я слаб. Ничего не могу с собой поделать. Она так чертовски прекрасна и, несмотря на свою профессию, невероятно невинна. Очевидно, она никогда не знала любви, никогда не знала привязанности. У нее никогда не было любовника, никогда не было мужчины. Сомневаюсь, что она хоть раз испытывала оргазм.

Почему я, черт возьми, думаю про ее оргазмы? Это не поможет. Не поможет. Черт. Теперь это изображение укрепилось в моей голове: Рания надо мной, волосы разметались, словно золотой нимб, карие глаза горят, блестят от удовольствия, бисеринки пота скапливаются у ее великолепной груди, руки сжимают бедра, пока она объезжает меня. Откинув голову, Рания стонет неподдельными беспомощными стонами чистейшего удовольствия.

Я изо всех сил зажмуриваюсь, а потом открываю глаза, чтобы изгнать этот образ. Обхватываю заднюю часть ее бедра чуть выше колена. Еще выше. Ее кожа похожа на атлас, мягкая и теплая. Она мягко стонет и извивается рядом со мной, когда я двигаюсь еще выше к складочке под ее упругой задницей.

Ох, Господи. Боже мой. Зачем я так себя мучаю? Я такой придурок. Ласкаю девушку во сне.

В поисках воли вести себя как мужчина, а не как похотливый ублюдок, я закрываю глаза.

И вдруг осознаю. Ее дыхание. Это больше не мягкое сопение, вдохи и выдохи, ритмичные и глубокие. Я опасливо опускаю взгляд, и, конечно же, ее блестящие в лунном свете глаза открыты.

Она ничего не говорит. Не отодвигается и не уварачивается от прикосновения. Она просто застывает, уставившись на меня и едва дыша. Будто бы в любую секунду может сбежать. И это с огромной силой напоминает мне поход в лес в морозное январское утро сразу после рассвета; одеяло только что выпавшего снега приглушало любой звук; и вот на поляну изящно ступает огромная лань, она оценивающе наблюдает за мной огромными глазами. Взгляд Рании — как в тот самый момент, когда олений нос вздрагивает, уши резко двигаются, и животное исчезает в лесу.

Моя рука все еще покоится на ее бедре, под задницей. Можно разглядеть, как в ее голове крутятся шестеренки. Я не знаю, что делать. Передвинуть руку? Она на меня злится? Ей это нравится? Мне нужно ее поцеловать?

Время останавливается, секунды растягиваются, как ириски; ее грудь поднимается и опускается близко к моей коже; Рания делает резкий дрожащий вдох. Ее глаза все еще смотрят в мои, а горячая кожа прижимается к моей руке. Кажется, она приходит к какому-то заключению, потому что воинственный страх в ее глазах испаряется. Меняется. Теперь этот страх — он другой. Она не боится меня, это я знаю наверняка. Она боится того, что сейчас происходит. Может, боится того, что случится дальше.

Боюсь ли я этого вместе с ней? Черт, да.

Знаю: пути назад нет. Это мгновение, наши скрещенные взгляды и ее нежное изящное гибкое тело в колыбели моих рук… этот момент впечатался в мое сердце. Даже если ничего больше не произойдет, навсегда его запомню.

Рания медленно поднимает руку между нами, чтобы коснуться моей щеки. Я скольжу ладонью ниже по ее бедру, останавливаюсь на колене, а потом с сомнением снова поднимаюсь. Когда моя рука приближается к ее ягодицам, глаза Рании расширяются, а дыхание становится прерывистым. Я останавливаюсь там же, где и раньше, прямо под изгибом. Она поднимает подбородок, не отводя от меня глаз; это жест смелости, дерзости… позволения. «Давай же», — об этом говорит поднятый подбородок. — «Коснись меня. Давай же, смелей».

Она подбадривает себя, а не меня. Я глубоко вздыхаю, собираю все свое мужество, скольжу мимо ее упругой попки вверх и поглаживаю пальцами щеку Рании. Я могу чувствовать, как бешено в ее груди бьется сердце. Она в ужасе.

— Рания, я…

Она прерывает меня, прижав пальцы к моим губам. Ее пальцы поглаживают мой подбородок, горло, грудь, живот и останавливаются на ширинке военных штанов. Я снова понимаю, что она пытается сделать то, что, по ее мнению, я от нее жду. Но этот раз должен быть для нее. Я беру ее пальцы в свои и убираю их, а потом кладу ее ладонь себе на щеку.

Я хочу почувствовать ее удовольствие. Испытать мгновение счастья, ради которого она ничем не будет жертвовать. Она раскрывает рот, чтобы заговорить, но я накрываю ее губы своими в быстром, невинном поцелуе, чтобы успокоить. Она хнычет, когда встречаются наши губы. Рания двигается, чтобы снова меня поцеловать, но я с усмешкой отстраняюсь, качая головой. Теперь она выглядит абсолютно сбитой с толку. Я смеюсь — мои плечи тихо дрожат, — и снова двигаюсь ей навстречу, чтобы поцеловать. Она мягко стонет и выгибается, чтобы быть ближе ко мне.

Я углубляю поцелуй, касаясь ее языка своим и чувствуя ком в груди — мое совершенно разбитое, окровавленное сердце смягчается от того, с каким пылом она отвечает. Рания впервые испытывает эту восходящую радость поцелуя, от которого сердце становится огромным из-за прикосновения губ к губам, из-за необыкновенного ощущения от сплетения языков.

Я начинаю медленно обнажать ее кожу. Рания теряется в поцелуе, издает низкий горловой звук, когда моя ладонь скользит по ее заднице, сжимая одно упругое полушарие и переходя на второе. Она крепче прижимается задом к моей руке — неуловимые, едва заметные движения, но их достаточно для поощрения. Ей нравятся мои прикосновения. Скольжу ладонью вверх, выводя под блузкой круги по ее спине, плечам, прослеживая позвоночник, и возвращаюсь к попке. Тело Рании напряжено, нервы на пределе. Мы томно целуемся, я вожу руками по ее телу, одновременно успокаивая и возбуждая ее. Девушка привыкает к моим прикосновениям, ее напряжение слабеет.

Прерываю поцелуй, касаюсь ладонью ее щеки и поглаживаю скулы Рании большим пальцем. Снова ее целую, но в этот поцелуй вкладываю все зарождающиеся эмоции: весь мой страх, все мое желание, мою потребность, мою… всю силу моей заботы. Я позволяю себе думать только об этом.

Она чувствует все это в поцелуе. Когда я отодвигаюсь, ее подбородок дрожит, а глаза увлажняются.

— Что ты со мной делаешь, Хантер? — прерывисто шепчет она на арабском так, что я едва слышу; мне приходится поработать, чтобы ее понять.

Я лишь улыбаюсь ей. В предчувствии того, что я собираюсь сделать, сердце начинает яростно биться.

— Доверяешь мне? — спрашиваю я на арабском.

Она сомневается, всматриваясь в мои глаза, затем кивает. Мягко толкаю ее так, чтобы девушка легла на спину, и ложусь на нее, опираясь на локти. Болезненно, но это не важно. Я могу это принять. Все это для нее.