И затем раздался выстрел из спрятанного пистолета американца. А потом я убила его.

Я услышала плач, и поняла, что это была я. Я знала, что слёзы не вернут мёртвого американца. Я не оплакивала его, потому что не знала его. Но оплакивала его смерть. Оплакивала себя за то, что убила его.

Я вижу его даже сейчас, два года спустя, когда просыпаюсь и смотрю на то место, где он умер. Его голубые глаза широко открыты, смотрят на меня, но не видят. Кровь расстилается под ним, сочась из отверстий в его животе и груди, образуя вокруг него лужу. Воняет кровью. Этот запах… медный и немного дерьмовый.

Я позволяю себе подумать, что это плохое слово, поскольку никому нет до этого дела.

Я моргаю, и он исчезает, оставляя меня с плохим привкусом воспоминаний и кошмарами наяву и всегда с гнетущим чувством голода во рту.

Это долгая прогулка, и уже темно к тому времени, когда я хоть кого-нибудь обнаруживаю. Я нахожу группу солдат; чёрные и коричневые винтовки прислонены к стене около их рук или перекинуты через колени. Семеро из них курят сигареты. Громко разговаривают, хвалясь своими подвигами в бою, как много американцев они убили. Лжецы. Я сужу по тому, что они смеются слишком громко сквозь дым, выходящий из их носов.

Они замирают, когда видят меня, и тянутся за своими винтовками, хотя я — жительница Ирака и просто девочка.

— Что ты здесь делаешь, девочка? — рычит один из них. — Это опасно. Ты должна быть дома с мамой и папой.

Я не обращаю внимания на их глупые вопросы.

— Мой брат… — Мой голос мягкий, слишком мягкий. Я его усиливаю. — Мой брат сбежал, чтобы воевать. Ему всего двенадцать лет. Мне нужно найти его.

Они смеются. Кроме одного из них, который говорит со мной.

— Я видел мальчика. Несколько часов назад. С другими мужчинами. У него было ружье, и он стрелял в американцев. Думаю, что он даже попал в одного.

— Глупый мальчишка, — бормочу я себе под нос. — Мне нужно найти его, — говорю я громче.

Тот, кто говорил, пожимает плечами.

— Удачи. Я видел его только один раз, очень быстро. Он отправился на запад.

Я осматриваюсь вокруг себя, не имея ни малейшего представления, в какой стороне запад.

— Вы можете показать мне?

Он смотрит на меня, потом поднимает одно плечо.

— Могу.

Остальные смотрят на меня; их взгляды заставляют меня нервничать. Я хочу уйти от них.

— Пожалуйста, покажите мне. Он всего лишь мальчик. Он не должен воевать.

— Если он может стрелять из винтовки и убивать неверующих, он — мужчина, — говорит один из них.

— Тебе следует пойти домой к своей маме и позволить мальчику делать мужскую работу.

— У нас нет мамы и папы. Они умерли. Я нужна ему. Пожалуйста, помогите найти его.

Странный, голодный взгляд укрепляется в их глазах, когда они понимают, что я одна, совсем одна. Их взгляд путешествует по моему телу от моего разорванного хиджаба до старого платья, маленькой девичьей груди и тонких ног, треугольнику между ними, видимому, когда от ветра платье облегает моё тело. Я знаю, что они хотят. Хорошо знаю. Я видела, что мужчины делают с женщинами, и знаю, что не хочу, чтобы такое случилось со мной с этими мужчинами.

Я немного отхожу, наблюдая за ними. Они не двигаются, но тот, кто сказал, что видел моего брата, слегка кивает.

— Мне нужно выпить! — говорит он, наверно, слишком громко, и остальные забывают обо мне, когда их головы занимает поиск алкоголя.

Они уходят в ночь, и тот, что добрее, оглядывается на меня. Он старше остальных; возможно, у него есть — или была — дочь моего возраста. Возможно, он тоже знает, что бы случилось со мной, и стремится избавить от этого единственным известным ему способом. Я киваю ему, молча благодаря. Он щёлкает пальцами возле своего колена, быстрым и тихим жестом призывая меня уходить.

Я оборачиваюсь и бегу через улицу, поворачивая вслепую, пока звук их смеха не стихает. Я прекращаю бежать, осматривая место, чтобы сориентироваться. Все те же здания, коричневые стены темные в лунном свете, витрины магазинов были затворены, а решетки закрыты. Кажется, город опустел. На самом деле, это не так, не совсем. Люди закрываются в своих домах, где у них есть, по крайней мере, иллюзия безопасности.

Одинокая, потерянная, у меня нет такой иллюзии. Я бесцельно иду на шум, к свету костров. Миную скопления мужчин с вездесущими винтовками. В этот раз я держусь подальше от них в поисках более мелкой фигуры.

Я молюсь Аллаху, хотя и обещала себе не делать этого.

— Аллах, всесострадательный, всемилостивый, пожалуйста, позволь мне найти Хасана. Позволь мне найти его живым, пожалуйста, Аллах.

Возможно, это удача, возможно, Аллах отвечает на мои молитвы, но я нахожу его. Он притворяется мужчиной, повесив ружьё на плечо: ужасное оружие почти такой же высоты, как он. Он стоит с группой мужчин, смеясь над сказанной шуткой. Хотя он её даже не понял. Я могу сказать это по тому, как он осматривается вокруг, чтобы видеть, смеются ли остальные, и останавливается вместе с ними.

Я подхожу к нему; страх был забыт, его место заменил гнев. Хватаю его за рубашку и разворачиваю. Я сдёрнула ружьё с его худого плеча и сунула в руки мужчине рядом с Хасаном. Я шлёпаю Хасана по лицу один раз, второй, так сильно, как могу.

— Ты — глупый маленький мальчик! — кричу я громко. — Ты сбежал, маленький идиот! Я весь день искала тебя.

Мужчины смеются, а Хасан сердится, смущаясь.

— Оставь меня в покое, Рания! Я мужчина, а не мальчик. Мне не нужно, чтобы ты играла в мою мамочку. Я солдат. — Он забирает ружье у мужчины рядом с ним и решительно вешает его на плечо. — Я солдат. Сегодня я убил человека. Я выстрелил в него. Я — Хасан. Я буду изгонять неверующих с нашей земли, и ты не сможешь меня остановить.

Я беру его за ухо и выкручиваю, заставляя его идти.

— Ты возвращаешься домой. Ты не солдат, ты — двенадцатилетний мальчик.

Он вырывается из захвата и ударяет меня по щеке так сильно, что моя голова дёргается в сторону.

— Отъ*бись!

Ошеломлённая, я замираю и касаюсь своей щеки.

— Хасан! Что бы сказала мама, если бы услышала твои слова?

Его глаза наполняются гневными слезами. Он не пытается остановить их.

— Мне плевать! Мама умерла! Папа тоже! Осталась только ты, но ты — всего лишь девочка. И тётя Мейда, но она скоро умрёт…

— Она умерла прошлой ночью. Когда ты ушёл. Мне пришлось справляться с этим в одиночку.

Он имеет порядочность выглядеть расстроенным, по крайней мере, немного остывая.

— Я сожалею, Рания. — Он видит, что мой взгляд смягчается, и лихие слёзы катятся по его щекам.

— Она уже была мертва. Просто не знала этого. Её тело догнало её душу. Но я всё равно не вернусь домой.

Один из мужчин подходит к нам и тянет меня в сторону, говоря мне вполголоса:

— Так ты не выиграешь, девочка. Ты разозлила его, и он не может отступить, не потеряв лицо. Просто иди домой. Мы позаботимся о нём. Он хороший мальчик. И будет хорошим солдатом.

— Я не хочу, чтобы он был солдатом! — говорю слишком громко.

Мужчина лишь пожимает плечами.

— Ты не можешь это остановить. Это война. Он умеет обращаться с винтовкой, поэтому он становится солдатом. Если ты утащишь его домой, он снова сбежит, как только ты заснёшь.

Я сникаю и делаю глубокий вдох. Он прав, и я это знаю.

— Он мой брат. Я должна защищать его.

Мужчина покачал головой.

— Ты не можешь. Он будет жить, или умрёт. Ты не можешь это изменить. По крайней мере, у него есть шанс выбрать свою судьбу.

— Так я должна просто уйти и позволить двенадцатилетнему мальчику играть в солдата?

— Он не играет. Он стрелял настоящими пулями из настоящей винтовки в настоящих солдат. В него стреляли настоящими пулями. Это делает его настоящим солдатом в любой книге.

Хасан подходит ко мне, засунув руки в карманы. Он выглядит как необычная смесь мужчины и мальчика. Его взгляд серьёзен: такой отдалённый и с холодностью мужчины, который видел войну. Однако его поза показывает, что он всего лишь мальчик: руки — в карманах брюк, носком ботинка он пинает грязь, но на плече у него винтовка, и он чувствует себя комфортно с оружием.

— Это мой выбор, Рания, не твой, — говорит он, глядя не на меня, а на землю под ногами. — Они будут кормить меня и дадут место, где спать. Меньше беспокойств для тебя, верно?

— А что мне делать? — Я ненавижу, как капризно прозвучал мой голос.

— Позаботься о себе. Я не знаю, — сказал он, пожимая плечами, явно позаимствовав этот жест от других мужчин. — Перестань беспокоиться обо мне.

Он отворачивается, хлопая меня по спине, как будто я была его другом, а не сестрой. Он изо всех сил пытается быть взрослым. Я отталкиваю его.

Я просто отвергнутая девочка.

Рассерженная, я ухожу прочь, не оглядываясь, борясь с пустыми слезами за брата, который, вероятно, скоро умрёт.

— Рания… — Голос Хасана отдаётся эхом позади меня. Он знает меня достаточно хорошо, чтобы увидеть гнев в моих застывших плечах.

Я не останавливаюсь, но бросаю слова через плечо, продолжая идти.

— Тогда будь солдатом. Позволь себя убить. Посмотришь, всё ли мне равно.

Он не отвечает. Я слышу, как один из мужчин хлопает Хасана по спине.

— Она изменит своё мнение, сынок. Дай ей время.

Продолжаю идти, зная, что мужчина ошибается. Я не изменю своё мнение. Хотя в одном Хасан прав.

Прокормить одну себя будет легче.

Я держу свой путь через тёмный город; сейчас стрельба прекратилась. Точно не знаю, где я иду, но, в конце концов, нахожу путь домой. В маленькую коробку, которая является моим домом и пахнет смертью. Там нет еды, кофе или чая, только проточная вода в кране и газ в печи.

Я падаю на кровать и позволяю себе плакать за моего брата.

* * *

Дни проходят. Я не получаю вестей от Хасана и не вижу его. Я провожу дни в поисках работы или каких-нибудь способов, чтобы прокормить себя. Ничего не нашла. Магазины либо не хотят нанимать девочку, либо они просто не могут позволить себе оплачивать труд ещё одного человека. Я нашла старушку, которая платит мне за стирку её белья и уборку дома. Это поддерживает меня несколько месяцев. Это приятно. Я прихожу в её дом каждый день, чтобы стирать бельё в маленькой раковине, мыть полы, раковину и туалет, а потом она даёт мне немного денег, достаточно для того, чтобы купить себе еды до следующего прихода. Во мне зарождается надежда, что всё будет хорошо. Но однажды я прихожу в её дом, а она лежит на своей кровати, уставившись в потолок. Её глаза мутные и неподвижные, её дряблая грудь неподвижна, руки неподвижны. Я стою в дверях её спальни и смотрю на тело. Ещё один умерший человек.

Я отталкиваю чувство вины и начинаю рыться в её комнате. Нахожу немного денег, одежду и еду. Упаковав всё это в маленькую сумочку, которую я нахожу в её шкафу, ухожу, оставляя её лежать на кровати.

Чувство вины заставляет меня вернуться. Я неуверенно стучу в дверь напротив её квартиры.

Мужчина средних лет с густой бородой в желтовато-белой рубашке без рукавов, натянутой на его толстый живот, открывает дверь.

— Что ты хочешь?

Я отпрянула от вони его тела.

— Женщина, которая живёт там, — я указываю на дверь позади себя, — она умерла. Я стирала для неё белье. Я пришла сегодня, и она умерла. Думаю, от старости.

— Ты взяла что-нибудь? — спрашивает он, косясь на сумку на моём плече.

— Нет, — вру я, гордясь своим спокойным голосом.

— Хм, — мужчина смотрит на меня. — Ты лжёшь. Это её сумка. Я видел её с ней, когда она навещала свою дочь в Бейруте.

Во мне зарождается паника.

— Пожалуйста. Здесь просто немного еды.

Он отмахивается от меня.

— Иди. Ей уже не понадобится еда, не так ли?

— Нет, не понадобится.

Мужчина снова машет рукой, обходит меня, закрывает за собой дверь и тащится через коридор в квартиру старухи. Я мгновение смотрю на него, затем разворачиваюсь и иду домой.

Денег хватит надолго. Я могу жить на деньги старушки в течение многих месяцев, мало питаясь, немного воруя, чтобы растянуть их. И в один день деньги закончились. Не знаю, сколько прошло времени с тех пор, как я видела Хасана после смерти тёти Мейды.

Год или, может быть, больше? Не знаю. Я искала работу: стирка белья, готовка, уборка, но никто не хотел помочь. Все хотят оставаться в своих домах, где безопасно. Хотят притворяться, что не слышат выстрелов, не видят грузовики с грозными солдатами, не слышат шум самолётов над головами.