— Чужой муж, — со вздохом отвечаю я. — Не хочу об этом, ладно?

— Будем тебя гулять… то есть развлекать. Сейчас покормлю тебя, а вечером пойдем в кабаре.

— Ха-ха. В кабаре?

— Сегодня на площади Пигаль выступление. Если ты уговоришь этого… гордого человека…

— Гордеца. Ты имеешь в виду Жака?

— Да, Лис. Уговори его пойти с нами, сказать, что соскучиться… что давно не видеть. — Ники нервно сжимает руль и посигналив ни в чем не повинному пешеходу, сворачивает к обочине. Паркуется возле оживленного парижского ресторанчика. — Пардоне, Лисса, тебе так тяжело… ты любить и страдать, а я. Прости. Хочешь, я отвезу тебя к стене любви? Оставишь своему… как его зовут?

— Егор, — откашлявшись, отвечаю я. — Не надо, Доминик. На стене любви послания должны делать двое, а у нас все так сложно, что черт ногу сломит.

— Постой, запишу. — Ники достает из бардачка блокнот и с видом прилежного ученика вырисовывает слова. Мне же хочется рассмеяться в ответ на его старания. — Черт. Ногу. Сломит. Не понимаю, почему он ее должен сломать? Это что-то невозможное — русский язык, Лисс. Я так и не понять «да нет» — это «нет» или «да»?

— Скорее, нет. Ники, я позвоню Жаку и уговорю его сводить меня на концерт, ладно? И… обещаю поучить тебя непереводимым русским выражениям.

— Ешкин кот?— недоверчиво косится на меня Доминик.

— Едрён батон. — Киваю я с серьезным выражением лица. А потом прыскаю, не выдержав испуганного, недоумевающего взгляда Доминика. — Брось, пошли обедать. Я такая голодная, что могу съесть слона.

— Идем, Лисс.

Непонимание Доминика отнюдь не заканчивается на слове «едрён батон», созерцание беременной женщины раздувает его до невероятных, космических размеров.

— Не будешь луковый суп? Ты в своем уме, Лисс? — он переводит взгляд с меня на застывшего по стойке смирно официанта.

Меня же только при упоминании слова «лук» выворачивает наизнанку. Фуа-гра? Фу… Сыр с плесенью? Такая же история. Улитки? А где тут у вас туалет?

— Лисс, просто скажи, что тебе можно есть?

— Суп, вареное мясо, можно яйцо-пашот, — страдальчески протягиваю я.

Ники по-французски делает заказ, а когда официантка уходит, облегченно откидывается на спинку удобного ярко-красного кресла.

— Лисс, это всегда так будет? Пока бэби не рождаться? — его голос тонет в мелодии, окутывающей маленькое помещение кафе. Французская речь, смех, голоса, запахи свежего багета и белого вина пробуждают во мне нестерпимый голод. Не думала, что испытаю на себе выражение «захлебнуться слюной».

— Нет, скоро тошнота пройдет. Прости, Ники, мне звонят, я отойду на минутку, — выхватываю из сумочки вибрирующий телефон. Звонит Егор. Бросаю взгляд на Ники и выбегаю на улицу, подальше от шума и слишком счастливой музыки. 

— Здравствуй, Егор. — Как я ни пытаюсь казаться непринужденной, голос предательски дрожит.

— Риту прооперировали.

— Надеюсь, все хорошо? Я желаю ей здоровья и…

— Прогноз неблагоприятный, Лиз, — звучит его приглушенный, лишенный красок голос. Не могу вдохнуть, грудь словно сдавливает тяжелый камень отчаяния и безысходности. Раскрываю губы и судорожно хватаю воздух, не в силах совладать с собой.

— Лиза, ты слышишь меня?

— Да, Егор. Ты должен быть с Ритой.

— Нет.

— Да, Егор. Я не хочу устраивать танцы на костях. Не хочу ненавидеть и осуждать себя. Прости, я не хочу ТАК. Нам нужно расстаться.

— Лиза, я найду способ… Что ты такое говоришь? Рита жива и, надеюсь, поправиться со временем.

— Тебе нужно быть рядом с больной женой. Прости… И не звони мне, пока она...

Очертания прохожих и милых колоритных улочек расплываются от хлынувших из глаз слез. Я отбиваю вызов и бессильно приваливаюсь к стене, закрываю глаза и трясу головой, как обезумевшая от боли сумасшедшая. Проклинаю все на свете — Сочи, лето, преступников, ранивших Марго, Мистера Жиголо. Все, изменившее мою жизнь… А потом чувствую на плечах заботливые руки.

— Лисса, шерри… Пойти внутри. Пойти в кафе умыться и перестать плакать.

Глава 37

Егор 

— Привет… — мой хриплый голос тонет в звуках работающих приборов. — Как ты?

Рита ворочается, протяжно вздыхает, а потом на ее лицо оседает тень подозрения или страха. А, может, того и другого.

— Почему я не могу пошевелить ногами, Егор? — прочистив горло, шепчет она.

— Успокойся, — взмахиваю руками в успокаивающем жесте, — после операции прошли только сутки, двигательные функции восстанавливаются не сразу.

Я лжец. Бессовестный и безнадежный врун, так и не научившийся за долгую жизнь говорить правду, какой бы горькой она ни была. Вернее, я легко открываю ее другим, проявляя недюжинные честность и принципиальность, но близким… Непонятно, кому от этого легче?

— Что говорит врач? Почему он не разговаривал со мной, а только с тобой?

— Ты отходила от наркоза и спала, Рит. Врач приходит каждый час, чтобы проверить твое самочувствие.

— Хм… Ну так позови его. Хочу узнать о своем состоянии из его уст.

Вот это новости… Я оказался не готов к такой ее настойчивости — граничащей с грубостью. Был уверен, что многочасовая операция отнимет у Риты силы, давая мне возможность что-то придумать, смягчить углы… Поговорить с доктором, подготовить ее к шокирующей новости.

— Ваша жена будет прикована к инвалидному креслу, мистер Иволгин.

Мы общаемся через переводчика, и даже на его лице я замечаю кислое выражение. Сострадание, жалость — понимаю, они видят перед собой молодого сильного мужчину, обрекающего себя на мучения возле больной жены. А я не верю, черт возьми! В то, что такой боец по жизни, как Рита сдастся и позволит считать себя инвалидом. Кто угодно, но только не она. Как быть? Убить в ней надежду на выздоровление, сказав правду, или ограничиться полуправдой? Опять грёбаный компромисс! Опять подвешенное состояние, ставшее мне ненавистным. Неопределенность, хрупкость, призрачность… Еще и Лиза не отвечает. Снова заблокировала меня или вовсе избавилась от симкарты, сменив номер на местный французский. Я натужно улыбаюсь и выхожу из палаты, пообещав Рите вернуться с доктором.

«Герр доктор Шрёдер сейчас на операции, освободится через два часа. Я сообщу вам по телефону, когда он сможет вас принять», — чеканит личный помощник доктора — высокая, седовласая русская немка фрау Мюллер. Аккуратно записывает в журнал мою фамилию и, бросив дежурно-вежливый взгляд, возвращается к работе.

Вот и хорошо, мне не помешает побыть одному, в очередной раз взвесить на чаше весов свое счастье и будущее, жизнь Риты. Без меня. Здоровье мамы, сомнений нет — нуждающейся в профессиональном уходе и лечении. И, главное — мое участие в жизни малыша. Я звоню Рите и коротко сообщаю о своем намерении прогуляться по окрестностям больничного парка. Она ничего не спрашивает, бросает скупое «хорошо» и отбивает вызов. Ей не нужны сейчас мои оправдания, рассказы о другой женщине и ребёнке. Подозреваю, что Рита знает куда больше о моей личной жизни, чем я думаю. Ее регулярно навещали Инна и Лилечка, а это, скажу я вам, та еще находка для шпиона. Да и Рада хоть и молчала о Лизе (по моей просьбе), но призналась, что мама ее пытала о моих отношениях с женщинами. Не знаю, с каких пор я стал представлять интерес для бывшей жены?

Дорожки из брусчатки ведут к уютному скверу, засаженному кленами и небольшими хвойными кустарниками. С каждым пройденным метром воздух тяжелеет и становится гуще и ароматнее. А шаги, порывистые и тяжелые, замедляются. Отыскав свободную лавочку, я сажусь на нее и снова достаю телефон. Как беспардонный фанат слежу за своей персональной звездой — просматриваю соцсети Лизы и ее мессенджеры. А потом звоню… Плюю на ее запрет, потому что не представляю жизни без нее и нашего малыша. Не отвечает. Сбрасывает звонки, а сообщения удаляет не читая… Черт. Я найду ее. Полечу в Париж и достану ее из-под земли… Подключу Василькова, а, может, Виноградова, Интерпол, частного детектива, черта лысого, но найду Лизу!

Телефон резко вздрагивает в руках и взрывается мелодией входящего звонка. Лиза?! Нет… Всего лишь фрау Мюллер. 

«Доктор ждет вас через полчаса в палате фрау Иволгиной». 

Я все скажу ей… Маргарите. Найму сиделку, личного помощника, домработницу. Сделаю ее жизнь максимально комфортной и независимой. Еще одна операция? Пожалуйста! Реабилитация? Нет проблем! Я все сделаю для матери Рады взамен возможности быть счастливым самому. Чувствую, как в душе пробуждается уверенность. Робкая, как весенний зеленый побег, хрупкая, но сильная, она впервые за долгое время приносит радость.

— Вась, привет, — я останавливаюсь посередине широкой аллеи и, взглянув на фешенебельное здание медицинского центра, звоню Василькову.

— Привет, Егор. Склад восстанавливают от пожара. Сегодня завезли стройматериалы, думаю, за месяц успею…

— Вась, я не по этому поводу звоню. Ты мог и не париться — все равно ущерб от пожара повесят на Карасёва.

— Я виноват, Иволгин. Короче, забей. Сказал, что все исправлю, значит, так и будет. Что там у вас? Скоро возвращаетесь?

— Еще не знаю когда. У меня к тебе есть поручение.

— Я весь внимание.

— В моем компьютере на рабочем столе хранится файл — заявление о расторжении брака.

— Ты не торопишься, брат? Послушай, ведь двое суток прошло…

— Я все решил, Вась. Попроси юриста составить дополнительное соглашение — договор о разделе имущества. Я Рите все оставлю — дом, машину. В общем, все… Назначу щедрое ежемесячное содержание.

— Ты с ума сбрендил, Иволгин. Как это все? Она же…

— Не спорь, Васильков. Я знаю, что делаю. Не хочу ехать в Париж с пустыми руками.

— Ты не бизнесмен, Егор, ты герой-любовник, черт побери! — хохочет в трубку Вася. — В какой, к чертовой бабушке, Париж?

— В тот самый, который во Франции. Лиза там.

— И все равно, я советую тебе не гнать коней. Рите может стать хуже или…

— Я обеспечу ее лучшими специалистами. Они ей нужнее, чем муж.

Васильков хмыкает и, попрощавшись, «бежит и спотыкается выполнять поручение», а я неторопливо поднимаюсь по ступеням, слушая спокойный ритм собственного сердца…

Вы знали, что счастье идёт в комплекте с крыльями? Эдакое два в одном. Невидимые и хрупкие, крылья прилипают к лопаткам и несут тебя над миром вольной, независимой от обстоятельств птицей. Ты разгоняешься, набираешь в лёгкие побольше вкусного до головокружения воздуха и... паришь! Смотришь на бренный мир свысока, так как знаешь цену счастью и имеешь полное право так смотреть! Именно так — с видом умудрённого опытом старца. Вот и я... пружиню по ступенькам, будто мое счастье уже исполнилось, облекло форму, вырвалось из мира призрачных иллюзий. Сбылось.

— Герр доктор ждёт вас в палате.

Голос фрау Мюллер обдаёт странным холодом. Нет, он по-прежнему спокоен и твёрд, но, пожалуй, сейчас в нем как никогда много свинца.

И каблуки ее туфель чеканят по мраморному полу коридора неестественно громко.

— Мистер Иволгин... — вздыхает доктор. Его виноватый взор, мимолетно мазнув по мне, возвращается к Рите. — Вашей жене стало хуже.

— Как это хуже? Что с ней? — с трудом выдавливаю я.

Взгляд спотыкается о жалкое зрелище: бледное, с тенями, пролёгшими под глазами, лицо Маргариты, ее закрытые глаза и беспокойно трепещущие ресницы...

— Все же было хорошо? Рита!

— Я сделал ей успокоительный укол, мистер Иволгин. — За спиной шелестят голоса доктора и фрау Мюллер. — Госпожа Иволгина не справилась с шокирующей новостью о своём состоянии... Политика больницы запрещает скрывать от пациентов диагноз. Я не имел права врать. — Он деловито поправляет очки и с чувством выполненного долга потирает руки. Чертов делец! За мои деньги они были обязаны смягчить приговор, а не рубить сплеча.

— Что же вы наделали? Герр доктор, вас не учили этике? — цежу, мысленно пересчитывая доктору зубы. Почтенная фрау в точности переводит мои слова герру Шрёдеру, умудрившись сохранить интонацию.

— Мистер Иволгин, ваша жена требовала от меня правду. Кричала и трогала свои ноги, щипала их, пытаясь что-то почувствовать. У меня не было выбора. — Он разводит руками.

— И что теперь делать?

— Быть возле нее рядом, ограждать от дурных вестей, хранить покой. Любить.

Мое лицо сейчас выражает крайнюю степень удивления и негодования: судя по вытянутым, презрительно сморщенным физиономиям фрау Мюллер и доктора, они догадываются о наших с Ритой отношениях. Вернее, об их отсутствии.

— Ей нужна ваша поддержка, понимаете? Ваше ободрение, забота. Маргарите совершенно необходимо сейчас чувствовать крепкое плечо рядом. Знать, что она не одинока в своем горе. — От правильного до тошноты голоса доктора становится трудно дышать. Как будто воздух делается плотным и спертым от безысходности, отчаяния и беспросветности.