Вирджиния Эндрюс - Рассвет

Мои глаза заболели от резкого перехода из темноты к яркому свету. Я зажмурилась, а потом широко открыла глаза.

Перед нами стоял Джимми.

– Джимми, что ты здесь делаешь? – спросила я, потрясенная и обрадованная. Я никогда не была еще так счастлива, увидев его. Он глядел на меня, его темные глаза озорно мигали. Он тоже был счастлив увидеть меня, и это согрело мое сердце.

– Привет, Дон, – наконец произнес он.

Мы оба некоторое время неловко смотрели друг на друга, а потом я обняла его. Филип наблюдал за нами, улыбаясь.

– Ты промок до костей, – сказала я, высвобождаясь и отряхивая ладони.

– Я попал под дождь на окраине Вирджиния-Бич.

– Но как ты добрался сюда?

– Всю дорогу ловил попутки. Я стал большим мастером в этом деле, – он повернулся к Филипу.

– Но как… почему? – визжала я, не в состоянии умерить свою радость.

– Я сбежал. Не мог больше этого терпеть. Я направляюсь в Джорджию, чтобы найти наших… найти моих родственников и жить с ними. Но подумал, что должен остановиться здесь и повидать тебя еще раз.

– Один из ребят пришел в отель и разыскал меня, – объяснил Филип. – Он сказал, что кто-то из «Эмерсон Пибоди» хочет видеть меня. Я не мог и представить, кто это.

– Я подумал, что должен добраться до Филипа и попросит его найти тебя. Я не хотел принимать никаких предложений, я не вернусь обратно, – твердо заявил он, развернув плечи.

– Я сказал ему, что он может остаться здесь на несколько дней, спрятавшись в убежище, – сказал Филип. – А мы достанем ему еду, теплую одежду и немного денег.

– Но, Джимми, они не заявятся за тобой?

– Меня не тревожит, если они будут искать, но думаю, что вряд ли. Никого там это по-настоящему не волнует, – глаза его стали маленькими, решительными и полными гнева. – Я не знал, когда мы с тобой снова увидимся, Дон. Я должен был приехать сюда, – сказал он.

Мы с такой теплотой смотрели друг на друга, в этом взгляде я видела все наши счастливые времена, когда мы были вместе, и внутри меня все согрелось. Неожиданно я почувствовала себя в большей безопасности здесь, в Катлер Коув.

– Я пойду обратно в отель и проберусь на кухню, чтобы достать ему чего-нибудь поесть, – сказал Филип. – Я принесу ему сухую одежду и полотенце. Мы сейчас должны быть очень осторожны, чтобы никто не обнаружил его, – подчеркнул Филип. Он повернулся к Джимми. – Моя бабушка разнесет все в клочья. Не вылезай никуда, не проверив тщательно, что вокруг никого нет, о'кей?

Джимми кивнул.

– Мне нужно пятнадцать минут, чтобы раздобыть еду и одежду, – Филип поспешил прочь.

– Тебе бы лучше снять мокрую одежду, Джимми, – посоветовала я. Все было так, словно мы никогда и не расставались, и я все еще по-прежнему приглядывала за ним.

Он кивнул и стянул свою рубашку. Его мокрая кожа блестела. За это короткое время, что мы не виделись, он изменился – стал старше, крупнее, с раздавшимися плечами и еще более мощными руками. Я взяла его рубашку и повесила ее на стул, он снял свои промокшие кроссовки и носки.

– Расскажи мне, Джимми, что произошло с тобой после того, как нас доставили в полицейский участок. Ты что-нибудь знаешь о Ферн?

– Нет, я никогда не видел ее после того, как нас приволокли в участок. Они забрали меня в «дом содержания», где и другие ребята ждут, когда их заберут в какие-то приемные дома. Некоторые были старше, но большинство было моложе меня. Мы спали на походных койках, не больше и не лучше, чем эта. Нас разместили по четверо в комнате. Один маленький мальчик хныкал всю ночь. Другие все время орали на него, чтобы он замолчал, но он от этого только пугался. Я ввязался в драку с ними, потому что они не переставали терроризировать ребенка.

– Меня это не удивляет, – улыбнулась я.

– Понимаешь, обижая его, они чувствовали себя очень «крутыми», – сказал он сердито. – В общем, одно за другим, и в конце-концов меня перевели спать в цокольное помещение. Там был грязный пол, множество клопов и даже крыс. На следующий день мне сказали, что они уже нашли дом для меня. Я думаю, они решили избавиться от меня первым. Все остальные очень ревновали, но это только потому, что они не знали, куда меня отсылают. Я попал в дом Лео Кунса, у которого была куриная ферма. Он был плотный, ворчливый мужчина с лицом бульдога и со шрамом через весь лоб, будто его ударили топором. Его жена была в половину его, и он обращался с нею, как с ребенком. У них было две дочери. Это его жена воодушевила меня на побег. Ее звали Берайл, и я не мог поверить, что ей всего лишь тридцать с чем-то. У нее были седые волосы, и она выглядела как огрызок карандаша. Что бы она ни делала, Кунсу не нравилось. В доме никогда не было прибрано, еда никогда не была вкусной. Брюзжание, брюзжание, брюзжание… У меня была хорошая комната, но он пришел в «дом содержания» за подростком-приемышем, чтобы сделать его рабом. Первым делом он показал мне, как собирать яйца, и заставлял меня вставать до рассвета, чтобы работать вместе с его дочерями. Они были старше меня, но обе были тощими, как чучела, и у обеих были большие, печальные темные глаза, которые напоминали мне глаза напуганных щенков.

Кунс перебрасывает меня с одной работы на другую – разгребать птичий помет, таскать корм. Мы начинали работать до восхода солнца и заканчивали после заката.

Сначала я был так подавлен, что не понимал, что произошло со мной, но через некоторое время мне так надоела эта работа. Кунс все время орал сделать то, сделать это…

Но все решило, я думаю, то, что однажды вечером он ударил меня. Он что-то ворчал относительно ужина, а я сказал, что ужин хороший, слишком хороший для него. Он ударил меня так сильно, что я свалился со стула.

Я хотел кинуться и ударить его, но, Дон, этот мужик такой большой и такой твердый, словно сложен из кирпичей. Позже в этот вечер Берайл пришла ко мне и сказала, что лучшее, что я могу сделать для себя, это бежать, как делали все другие. Он, оказывается, это делал и раньше – брал приемыша-мальчишку и заставлял его работать, пока тот не сбегал. Он никогда не заботился, чтобы привести его обратно домой, потому что в «доме содержания» всегда много детей и там рады, когда кто-нибудь приходит, чтобы забрать одного.

– О, Джимми… Если Ферн отдали подобным людям…

– Я так не думаю. С младенцами дело обстоит по-другому. Множество хороших людей хотят получить малыша, потому что не могут заиметь своего собственного по той или иной причине. Не будь такой мрачной, – улыбнулся он, – я уверен, что с ней все будет в порядке.

– Не в этом дело, Джимми. Все это ужасно. Они рассказали мне, почему папа и мама украли меня – она родила мертвого ребенка перед тем, как это сделала.

Его глаза расширились, он кивнул, так, словно всегда знал об этом.

– И папа уговорил ее взять тебя, – заключил он. – Это так похоже на него. Я в этом нисколько не сомневаюсь. А теперь видишь, в какую кутерьму он вовлек всех нас. Я имею в виду, в какую я попал. Ты, я полагаю, в нее не попала.

– О, Джимми, – я села рядом с ним. – Я тоже попала. Я ненавижу это место.

– Что? Такой большой, роскошный отель и все такое, но почему?

Я начала описывать ему мою настоящую мать и ее постоянное нервное состояние. Джимми внимательно слушал и размышлял. Я рассказала ему историю моего похищения, как это воздействовало на нее и превратило в какого-то инвалида, купающегося в роскоши.

– Но разве они не были рады увидеть тебя, когда ты была сюда доставлена? – спросил он.

Я покачала головой.

– Как только я прибыла сюда, меня сделали горничной и поместили жить в маленькую комнатушку отдельно от семьи. У тебя не хватит воображения, чтобы представить, какой может быть Клэр Сю, – сказала я. Потом я рассказала ему, как была обвинена в краже и описала, какому ужасному обыску была подвергнута.

– Она заставила тебя снять одежду?

– Раздела до гола. А потом заперла меня в моей комнате.

Он смотрел на меня, не веря.

– А что твой настоящий отец? – спросил он. – Ты рассказала ему, что она сделала?

– Он такой странный, Джимми, – я рассказала ему, как он подошел к двери и отказался что-нибудь делать до тех пор, пока я не соглашусь на компромисс с моим именем. – Потом он ушел, заявив, что он должен достать ключ, но Филип сказал, когда пришел, чтобы привести к тебе, что ключ был в двери.

Он покачал головой.

– А я-то думал, что ты здесь как сыр в масле катаешься.

– Я не думаю, что моя бабушка когда-нибудь оставит меня в покое. По какой-то причине она меня ненавидит, ненавидит в буквальном смысле, – сказала я. – Знаешь, я до сих пор не могу переварить в голове, что папа сделал это. Просто не могу. – Я поникла головой.

– Ладно, а я могу, – резко проговорил Джимми, глядя мне прямо в глаза. Гнев наполнял его глаза. – Ты не хочешь поверить в это, тебе никогда не нравилось верить в плохое, если это касалось его, но теперь ты должна.

Я рассказала Джимми о моем письме папе.

– Я надеюсь, что он напишет мне в ответ и даст мне свое объяснение этому.

– Он не напишет, – настаивал Джимми. – А если даже и напишет, то все это будет ложь.

– Джимми, ты не должен относиться к нему с такой ненавистью. Он все еще твой настоящий отец, даже если и не мой.

– Я не хочу даже думать о нем, как о своем отце. Он умер вместе с моей матерью, – заявил он. Его глаза горели такой яростью, что это вызвало боль в моем сердце. Я не могла сдержать слезы, так обжигали они мои глаза. – Нет смысла плакать по этому поводу, Дон. Мы ничего не можем поделать, чтобы изменить что-нибудь. Я отправляюсь дальше, в Джорджию, и, может быть, буду жить с маминой семьей, если они примут меня. Я не побоюсь тяжелой работы, если это будет для моей собственной семьи…

– Как бы я хотела уехать с тобой, Джимми. Я все еще чувствую, что те люди больше моя семья, чем эти, хотя я никогда их не встречала.

– Увы, ты не можешь этого сделать. Если бы ты ушла со мной, то тогда, наверняка, за нами была бы охота.

– Я знаю, – у меня по-прежнему текли слезы. Сейчас, когда Джимми был здесь, я ничего не могла с этим поделать.

– Я очень сожалею, Дон, что ты несчастлива, – сказал он, обняв меня за плечи.

– Когда бы и где бы я не просыпался, я все время думал, как это все ужасно. Я немного утешал себя тем, что полагал, что ты в безопасности и уюте в новой и богатой жизни. Я думал, что ты заслужила это и, может быть, это даже хорошо, что так произошло. Мне было все равно, что происходило со мной, если это для тебя обернулось к лучшему и ты будешь жить с более хорошими людьми.

– О, Джимми, я никогда не буду счастлива, если ты несчастлив, и когда я думаю, что бедняжка маленькая Ферн находится в чужом месте…

– Она еще слишком мала, она все забудет и начнет новую жизнь, – сказал он, его глаза помрачнели, он был мудрее своих лет, эту мудрость принесли ему тяжелые времена. Он стал взрослее и телом, и разумом. Тяжелые, жестокие времена вырвали его из детства.

Он сидел в нескольких дюймах от меня, его рука все еще обнимала мои плечи, лицо было так близко, что я слышала его дыхание на своих щеках. От этого у меня кружилась голова, я чувствовала замешательство. Я была захвачена эмоциями.

Джимми, о котором я привыкла думать, как о своем брате, был сейчас просто парень, который интересовался мной, а Филип, парень, который интересовался мной, был теперь моим братом. Их поцелуи, их улыбки, то, как они прикасались ко мне и обнимали меня, должны были приобрести другое значение.

Совсем недавно я бы должна была ощущать странное чувство виновности от ощущений, которые вызывали во мне прикосновения Джимми. Теперь словно щекотка пробегала вверх и вниз по моей спине и заставляла меня содрагаться от удовольствия, я не знала, что делать, что сказать. Он взял мое лицо в ладони и нежными поцелуями осушил мои слезы. По всему моему телу пробежала волна тепла. Раньше я препятствовала тому, чтобы эта волна достигла моего сердца. Теперь она все смела, проникла мне под кожу и прорвалась в мою грудь.

Его лицо оставалось очень близко от моего, его серьезные глаза были такими напряженными, обеспокоенными, ищущими. В моем горле застрял комок. Где был тот мальчик, которого я знала? Где был тот брат и кто был этот молодой человек, который так пристально всматривался в мои глаза? Больше, чем моя собственная боль, тревога или потрясение, были страданиями от того, что я видела в его измученных глазах.

Мы услышали шаги Филипа по цементной лестнице, и Джимми убрал свою руку с моего плеча.

– Эй, – сказал, войдя, Филип, – сожалею, что еда не горячая, но я хотел забраться на кухню и удрать оттуда до того, как кто-нибудь застанет меня там и начнет допытываться, что я там делаю.

– Еда есть еда, и с этой точки зрения меня не волнует, горячая она или нет, – произнес Джимми, принимая от Филипа накрытую тарелку. – Спасибо.