— Я пойду в священный лес, чтобы принести жертву благодарности, — сказала Фрейя. — Хочешь пойти со мной?

Более ненавистной идеи для Аномии сейчас и быть не могло. Воздать благодарность? За что? Она показала свою власть, произнеся заклятие, направленное против Марты, и никто об этом не знал. Однако стоило этой пришелице появиться в доме больной, как вся деревня узнала, что чужеземка каким–то образом задобрила Тиваза. И неважно, что на самом деле все было не так. Важно было то, что Аномия не могла теперь выступить против ионийки, не вызвав серьезных подозрений.

Все теперь было против нее! Но почему, Тиваз? Что за игру ты со мной теперь затеял? Эта ионийская ведьма мне такой же враг, как и тебе. И вот, теперь ее больше уважают, чем меня. К ней уже не относятся как к чужой. Ты же видишь, как она не боится меня и общается с женой Херигаста?

— Конечно, я пойду с тобой, — сказала Аномия, и в ее красивом лице никто не смог бы увидеть и тени смятения.

Но Фрейя почувствовала состояние жрицы, и ее сомнения усилились.

42

— Эй, римлянин! — услышал Феофил шепот. — Ты не спишь?

— Нет, не сплю и жду, — сказал Феофил, смачно зевнув. Большую часть дня он охотился. Господь был к Феофилу милостив, потому что добыча была богатой, и теперь у него было достаточно мяса, чтобы прожить грядущую зиму. Вот и сейчас на вертеле висели остатки оленины. — Я уже думал, что ты не придешь.

— Я привел с собой жену.

Жену. Значит, уже можно было яснее представить себе, кто это приходит к нему под покровом ночи. Теперь понятно, что этим ночным гостем был не Руд, как Феофил сначала предполагал. Руд был холостяком. Не был это и вдовец Хольт. Не принадлежал он и к десятку молодых и крепких воинов, которые не были еще женаты.

— Приветствую вас обоих, — сказал Феофил. — В следующий раз приводите и детей. — Эта фраза привела гостей в некоторое замешательство, потому что наступило напряженное молчание.

Он услышал, как женщина что–то прошептала, а мужчина резко ей ответил:

— Не смей говорить об этом. Ни слова. — Потом снова наступила небольшая пауза. — Он — друг Атрета… — Дальше слова стали неразборчивыми, потому что подул ветер и зашумели деревья.

Вечер выдался холодным. Феофил понимал, что ему гораздо удобнее в тепле своего грубенхауза, чем этим мужчине и женщине, которые продолжали скрываться в холодной темноте поздней осени. Его слова вызвали в них определенную тревогу. Он уже пожалел о своем любопытстве.

Они твои дети, Господи. Пусть они побудут здесь, чтобы услышать Твою Благую Весть. Пусть Твоя любовь изгонит из них страх.

— Я хочу, чтобы ты рассказал об Иисусе моей жене.

Феофил услышал, как у женщины стучат зубы от холода.

— Твоей жене холодно.

— Тогда рассказывай быстрее.

— В Божьем Слове никогда не следует торопиться. Если я завяжу глаза, вы войдете ко мне в дом? Здесь теплее.

Феофил услышал, как женщина что–то прошептала.

— Да, — ответил мужчина.

Взяв с полки нож, Феофил отрезал полоску от своего одеяла. Он положил нож рядом со светильником, который поместил посередине помещения. Потом он закрыл глаза и крепко завязал их.

Он услышал, как его гости вошли и закрыли за собой дверь, которую он закончил только вчера. Женщина продолжала стучать зубами, возможно, не столько от холода, сколько от страха.

— Успокойся, моя госпожа, — сказал ей Феофил, ощупывая рукой пространство слева от себя, пока не нащупал еще одно одеяло.

— Вот, возьми, завернись в него. — Он услышал шорох движения, и одеяло взяли у него из рук.

— Начни с самого начала, — попросил мужчина. — Расскажи ей о том, как звезда и небеса провозгласили о рождении Спасителя.

* * *

Бруктеры привозили в эти места товары на продажу. Она продавали кельтские броши, булавки, ножницы, глиняные изделия, серебряные и золотые сосуды из Рима. Хатты обменивали их на меха и кожи, а также на янтарь — окаменевшую смолу, которая на крупных рынках империи пользовалась огромным спросом.

— Торговцы, которые пришли сюда, на север, пострадают от потерь, — сказал как–то один бруктер, однако мало кто из хаттов верил, что эти торговцы обрели свои товары почетным, на их взгляд, способом — нападениями и грабежом. Гордость мешала им задавать вопросы.

Римские купцы проникали в Германию и соблазняли местные племена дарами и подкупами, чтобы открыть новые рынки торговли. Корабли плыли вверх по Рейну и везли товары в Трир. Самые отчаянные торговцы проводили целые караваны, подвергая себя смертельной опасности, добираясь до Рура и Майна, проникая в северные долины по рекам Везер и Эльба, зная при этом, что могут не вернуться оттуда живыми.

Два года назад, когда несколько римлян пришли к хаттам, их ждала здесь быстрая и жестокая смерть, а их товары просто разграбили. Возмездие Рима последовало незамедлительно, после чего деревню сожгли, а восемнадцать воинов, три женщины и один ребенок погибли. Остальные попали бы в рабство, если бы не убежали в лес и не прятались там, пока легион не покинул эти места.

На место сожженной деревни хатты вернулись только однажды, чтобы почтить своих умерших и погибших в наскоро построенном для этого доме. В последующие месяцы хатты построили новую деревню к северо–востоку от священного леса.

И вот теперь римляне пришли опять, продвинувшись на этот раз еще дальше на север, послав к хаттам своих представителей в лице бруктеров, которые традиционно считались союзниками хаттов в борьбе против римлян. Когда бруктеры, пришедшие к хаттам как представители Рима, ушли, хатты заговорили о войне.

— Надо было их убить, пока они были здесь!

— Чтобы сюда пришел еще один римский легион? — сказал Атрет.

— Скоро мы сами пойдем войной на юг.

Несмотря на увещевания Атрета, воины покинули собрание, чтобы всем возвестить о своей решимости начать военные действия. Атрет смотрел им вслед, испытывая противоречивые чувства. Он теперь достаточно хорошо видел Божий план в своей жизни и понимал, что по совести своей не имеет права к ним присоединяться. Но, с другой стороны, ему так хотелось быть с ними. Сколько прошло лет с тех пор, как он в последний раз чувствовал в крови ярость битвы? Нечто подобное он испытывал, когда Рицпа была в его объятиях, но все же это было не то.

— Тоскуешь по жару битвы, — сказал ему как–то Феофил, видя переживания Атрета и понимая причину этого.

Сказать, что Атрет тосковал, значило не сказать ничего.

— Иногда, — хмуро ответил Атрет, — но не только. — Как это ни странно, но ему не хватало того чувства, которое он испытывал на арене, когда смотрел смерти в глаза и побеждал ее только благодаря невероятно сильному инстинкту самосохранения. В этот момент кровь закипала в его жилах. Иногда, в гневе, он испытывал сходные ощущения. Его охватывало дикое, неконтролируемое возбуждение, заставляющее острее почувствовать жизнь. Только потом обман раскрывался, и Атрет осознавал, какая за всем этим стоит пустота.

Феофил его прекрасно понимал.

— Ты и сейчас сражаешься, Атрет. Мы оба сражаемся и противостоим врагу куда опаснее и коварнее, чем все те, с которыми мы сражались когда–либо раньше. — Римлянин остро чувствовал, какие темные силы сомкнулись вокруг них.

Когда хаттские воины вернулись с добычей, чувствуя себя победителями, настроение у Атрета стало еще хуже. Он пил с друзьями, жадно слушал, как они во всех подробностях рассказывали о сражениях, и в его сердце начинала закрадываться тоска по битвам, в которых когда–то довелось участвовать и ему.

Феофил напоминал другу, что все это можно назвать как угодно, но только не доблестью.

— А то, что делают римляне, можно назвать доблестью? — огрызался Атрет, отчасти пытаясь оправдать своих соплеменников.

— Грех всегда грех, Атрет. В чем разница между тем, что делают римляне, и тем, что сейчас хатты делают с бруктерами?

Тот факт, что Атрет слушал Феофила, свидетельствовал о том, как изменилось его сердце. Слова Феофила проникали ему в душу.

Вот только ни его, ни Феофила больше никто не слушал.

Опьяненные пивом и победой, Хольт, Руд и другие воины стали теперь совершенно невменяемыми из–за овладевшей ими кровожадности и стремились к новым битвам. Понятия «мир» для них уже не существовало — только победа в очередной битве и богатая добыча. На этот раз они собирались напасть на герусков. Шесть воинов вернулось на своих щитах…

Погребальные огни, которые долго горели в ночи, произвели отрезвляющее действие на многих хаттов и, в первую очередь, на матерей погибших, но не на отцов, которые уводили потом женщин домой. Смерть близких пробудила в мужчинах еще более сильную жажду крови.

Рицпа молилась Богу о том, чтобы скорее наступила зима и выпал снег, который мог бы охладить пыл хаттов и заставить их прекратить разговоры о войне. И тут действительно наступили холода, и хаттам не осталось ничего другого, как оставаться в границах своих владений. Рицпа возблагодарила Бога, но почти сразу же столкнулась с другими невзгодами.

Кормить скотину в зимние месяцы стало гораздо труднее и, несмотря на помощь Атрета, Вар каждый раз возвращался совершенно выбившимся из сил, чувствуя нестерпимую боль в ногах и едва себя сдерживая. Успокоить его могла только Аномия. Она часто приходила к нему, принося с собой бальзам из арники, которым натирала его ноги.

Рицпа с сомнением наблюдала за ее проявлениями доброты: после того как Аномия оказывала Вару помощь, боль на какое–то время оставляла его, но сам он становился все более беспокойным и раздраженным.

— Ему нужна жена, — говорил Атрет, наблюдая за Аномией. Жрица поглядывала на него, колдуя над израненным бедром Вара, и Атрету казалось, будто своими твердыми и умелыми пальцами она скользит не по ноге брата, а по его собственному телу. Это ощущение становилось все жарче и острее, пробуждая в Атрете чувства, которых он не испытывал с тех пор, как любил Юлию.

В один из таких моментов он даже позволил себе грубость в отношении собственной жены, чем немало шокировал и напугал ее. Только после того как Рицпа тихо заплакала, Атрет понял, что с ним произошло, и взял себя в руки.

Ему самому стало страшно и стыдно за свой поступок,

— Прости меня, — прошептал он, уткнувшись лицом в волосы Рицпы. Он никогда прежде не обижал жену, и ощущение ее дрожащего тела напугало его не меньше, чем ее саму. «Боже, прости меня», — взывал он в молчаливой молитве. — Прости, — хрипло прошептал он, нежно обняв Рицпу, и ему стало не по себе от мысли о том, что темные силы так легко снова овладели им.

Но, пока он обнимал свою жену, ему никак не удавалось избавиться от образа другой женщины. Даже сейчас, пока он утешал Рицпу, к нему продолжали возвращаться воспоминания о женщинах, с которыми он удовлетворял свою похоть. Они вставали, подобно истлевшим покойникам из могил. И Атрету казалось, что эти женщины были здесь, с ним, и оскверняли его супружеское ложе.

Когда–то, еще в Ефесе, он видел человека, тяжело идущего по дороге мимо ворот его виллы и несущего привязанного к его спине мертвеца. Гниющий труп был привязан таким образом, чтобы человек не мог от него освободиться, пока разложение не начнет убивать его собственное тело.

— Зачем он это делает? — спросил тогда Атрет.

И Галл ответил:

— Таков закон. Он носит на себе тело того человека, которого убил.

Очистите старую закваску.

Атрет же теперь снова ощущал на себе груз прошлого. Он чувствовал, как грех тяготит его, как грязь проникает во все его поры.

Рицпа испуганно вздрогнула, когда Атрет резко оттолкнул ее и привстал на постели.

— Что случилось? — спросила она, не скрывая своего страха. — Что?

— Подожди, — резко произнес он. Когда Рицпа села и потянулась к нему, он оставался таким же жестким и суровым. — Не приближайся ко мне!

Виной всему была Аномия. Атрет не мог не видеть, чего она хочет, не мог не чувствовать ответного желания, которое пробуждалось в нем. Осознание этого давило на него всей своей тяжестью. Самым ужасным было то, что при встрече с ней это каждый раз повторялось.

Может быть, все дело в том, что она так похожа на Анию?

Запустив пальцы в волосы, Атрет уронил голову на руки. Он испытывал страдания от того, что с ним происходит, и конца этому видно не было. Но с тем, что уже творилось в его сознании, смириться было нельзя.

Атрет любил Рицпу. Он испытывал к ней самые нежные чувства. Он готов был умереть за нее. Разве он мог держать ее в своих объятиях и любить ее, думая при этом о другой? Это было бы самым страшным предательством. Это уже пахло прелюбодеянием.