Белва Плейн - Рассвет

– Стоит попытаться, – ответила она.

– Все эти прекрасные разговоры сводятся к одному: я должен поехать туда еще раз, – сказал Том. – А потом еще и еще. – Он перешел на саркастический тон. – Совместное владение, я полагаю. Ну так вот, мне не три года, да будь мне и три года, я бы все равно им не принадлежал.

Терпению Ральфа можно было позавидовать. «На его месте я бы уже сдалась», – подумала Лаура. Но он спокойно ответил:

– Их единственное желание, Том – чтобы ты иногда навещал их. Они надеются, что ты признаешь их и будешь теплее к ним относиться. Вот и все, чего они хотят.

– Меня не интересует, что они хотят, – продолжал упираться Том. – Я уже говорил маме и повторяю опять: мой отец – единственный близкий мне человек. И еще Тимми. Печально, когда твой младший брат понимает тебя лучше родной матери.

Лаура украдкой взглянула на часы. Потребовалось прибегнуть кое к каким уловкам, чтобы к приходу Ральфа Тимми ушел из дома, а Том, наоборот, остался. И встретиться им надо было до прихода Бэда. Они разговаривали уже почти час. Бэд должен был скоро вернуться.

– Том, – воскликнула она, – пожалуйста, съезди к ним еще раз. Мистер Маккензи поедет с тобой. Ты же видишь, он понимает тебя, он будет тебе поддержкой, ты не будешь чувствовать себя там одиноким. Ну еще один раз.

– Имей жалость, – сказал Ральф, – это кое-что значит для твоей матери, ты же видишь.

– А почему собственно это ее так волнует? Почему, мама?

Исчерпывающий подробный ответ на этот вопрос требовал более углубленного самоанализа, чем тот, которому Лаура подвергала себя на протяжении последних недель, способности более доходчиво излагать свои мысли и неизрасходованных запасов душевных сил. Она ограничилась тем, что мягко сказала:

– Потому что я не могу позволить тебе быть жестоким.

Эта женщина, эта несчастная пара, впервые увидевшая своего сына уже взрослым. А сын в их первую встречу смотрел на них с хмурой гримасой, наговорил им ужасных слов. Ах, бедные люди!

Но и сама она была ранена в самое сердце, и если рану потревожить, боль становилась невыносимой. Поэтому сейчас она, сама того не желая, выпалила:

– А еще я думаю о Питере, о том, как он жил там всю свою жизнь, а я его не знала. Возможно, я видела его в одно из своих посещений их универмага. Может, когда я покупала там свой зеленый костюм, я прошла мимо него, не зная… – Она закрыла лицо руками.

Ральф кашлянул и задвигался в кресле. Том молчал.

– Мне пора уходить, – сказал Ральф. – Тебе решать, Том.

Лаура опустила руки и принялась извиняться.

– Простите. Так сложно объяснить, что я чувствую: сожаление, печаль, желание действовать по справедливости и огромную усталость, мешающую мне ясно мыслить. Не знаю.

– Тебе решать, Том, – повторил Ральф.

Том встал. Щеки у него покраснели, и он в волнении ерошил себе волосы.

– Ну, хорошо, хорошо. Я поеду. Скажите когда. – Он не смотрел на Маккензи.

– Может, в пятницу?

– Ладно, в пятницу. – Он вышел из комнаты. Лаура проводила Ральфа дальше, чем до входной двери. Она прошла с ним до того места, где в тени дуба стояла на подъездной дорожке его машина.

– Чудесные старые деревья, – сказал он, остановившись у машины.

– Их посадил мой прадедушка. Их у нас семь.

– И все здоровые.

– За ними хорошо ухаживают. В прошлом году три специалиста по лесоводству залечили три дупла, запломбировали, как зубной врач пломбирует зуб.

Она видела, что он внимательно слушает ее, действительно слушает ее. Ральф прислонился к машине, будто ждал, чтобы она сказала что-нибудь еще.

– Странно, но вы привязываетесь к ним, – сказала она, имея в виду деревья. – Как будто они живые.

– Они и есть живые.

– Конечно. Я имела в виду…

– Он улыбнулся.

– Я знаю, что вы имели в виду, – и, поколебавшись с минуту, продолжал. – Ваш сын буквально разрывается на части. Я передать не могу, как мне его было жаль во время нашего разговора.

– Знаю. Между Бэдом, который действует из добрых побуждений, и Джонсоном, который…

– Тоже действует из добрых побуждений, по крайней мере, он сам так считает. Одной из любимых поговорок моего отца была: «Благими намерениями вымощена дорога в ад». Затасканная поговорка, но верная.

– Какими благими намерениями можно объяснить ужасные слова, сказанные Томом в доме Кроуфильдов?

– Философский вопрос. Мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз. – Ральф засмеялся. – А что если мне сделать это темой наших с Джонсоном предвыборных дебатов? Можете представить такое?

– С трудом.

Он все не уезжал, и она импульсивно сказала:

– Вы проявили такое терпение. Не знаю, как вас благодарить. Кроуфильды тоже должны быть вам благодарны.

– Подобная ситуация для меня вызов, – просто ответил он.

– Вам сейчас брошено много вызовов, должно быть, вам это нравится.

– В ноябре вы гораздо больше узнаете о моей любви к вызовам.

– Мне бы хотелось помочь вам в вашей предвыборной кампании.

– Вы можете это сделать при желании. После того как все урегулируется с Томом и со всей этой историей, вы можете, если захотите, поработать в моей здешней штаб-квартире. Там всегда нужна помощь.

– Я бы с удовольствием, – ответила Лаура и, вспомнив про время, протянула руку. – Уже поздно, я и так задержала вас.

– Все в порядке, – он сел в машину. – Я заеду за Томом в пятницу.

Она осталась стоять у двери, провожая машину взглядом. Ральф был уже у выезда на шоссе, когда с противоположной стороны появилась машина Бэда.

– Кто это был? – требовательно спросил он.

– Ральф Маккензи. Приезжал повидать Тома.

– Повидать Тома? Что, черт возьми, ему нужно от Тома?

– Он уговаривал его, и я, кстати, тоже, съездить еще раз к Кроуфильдам.

Бэд вскинул руки.

– Ах, Лаура, я же просил тебя оставить мальчика в покое. Он устал от всего этого.

– Знаю. Иначе и быть не может. Ведь для него это процесс переоценки собственной личности, поиски ответа на вопрос: кто же я такой? И вдобавок ко всему, ты отказываешься признавать факты и ему не позволяешь посмотреть в лицо реальной действительности, с которой ему раньше или позже все равно придется столкнуться. Да еще Джонсон со своей программой. Неужели ты не видишь, что Том отравлен? Джонсон всех потчует отравленной пищей, и Том ее подобрал.

Бэд пошел в дом, Лаура последовала за ним.

– Так, – процедил он, – теперь ты мешаешь наше личное горе с политикой. Это бессмысленно.

– Не я мешаю. Они и так перемешаны, и это взрывчатая смесь.

– Почему? Потому что эти обманщики евреи, а Том не любит евреев? Евреев многие не любят. – Бэд засмеялся. – Черт, мне необходимо выпить. – Он бросил в стакан лед и налил виски. – Том, конечно, отказался туда ехать?

Она честно ответила.

– После долгих уговоров он все-таки согласился. Пожалуйста, не отговаривай его, Бэд.

– Может, оставим эту тему, Лаура? Последние дни, да что там дни – недели, мы только об этом и говорим, – он уставился на что-то за окном. – Иногда я думаю, может, это правда, черт, я не знаю что думать… Может, тот ребенок действительно был нашим, а мы его даже не видели, и это очень печально. Но потом я думаю, нет, это не правда. Том наш сын. Он наш настоящий сын, а эти люди сводят его с ума. Это несправедливо. Мы были… Мы хорошие родители. Почему такое должно было случиться с нашей семьей? – Отвернувшись от окна, Бэд посмотрел на Лауру и нахмурился. На лбу собрались морщины, глаза глубоко запали. – Ты выглядишь усталой. Не делай ничего больше сегодня. Давай пойдем куда-нибудь поужинать – омар или хороший стейк, все что захочешь. Пойдем, постараемся развлечься.

В пятницу, несмотря на попытки отца отговорить его, Том все-таки поехал с Ральфом Маккензи. В душе он негодовал. Он достаточно хорошо знал себя и понимал, что согласиться его заставило горе матери. Он очень любил ее, и она так ранима, Том не мог ответить отказом на ее просьбу.

По крайней мере, он ехал в обществе джентльмена, человека, с которым можно было общаться, Маккензи не то, что Кроуфильды, ужасные люди, которые предъявляют на него права. Вспомнив об этом, он поморщился. Нехорошее предчувствие заставило его поежиться. Что, если папа ошибается? Что если он и в самом деле Крефельд? Как и в тот раз, когда он внимательно смотрел на Маргарет Кроуфильд, внутренний голос сказал ему: «Так оно и есть, и тебе придется признать это».

В этот момент машина, сворачивая на автостраду, проехала мимо вывески «Райс и сын», сверкавшей в лучах утреннего солнца. Том испытал радостное чувство и бессознательно выпрямился. Он им покажет, черт возьми. Он не собирался сдаваться. Райс и сын. И сын.

Маккензи, молчавший до сих пор, включил магнитофон, спросив Тома, что бы он хотел послушать.

– Ты же наверняка предпочтешь музыку разговору со мной. Если, конечно, ты сам не хочешь ничего сказать.

Том был благодарен.

– Музыку, – ответил он.

– Какую? Кантри, рок, Моцарт? Заказывай.

– Мне все равно. Все, что хотите.

– Ну раз тебе все равно, я выбираю Моцарта.

Мама играла все сонаты Моцарта. Про себя Том с удовлетворением отметил, что узнает многие из них, но он ничего не сказал, просто погрузился в море звуков, стараясь ни о чем не думать.

Страхи его вернулись, когда в полдень они свернули на улицу, на которой находился дом А 17. Сможет ли он когда-либо забыть эту дверь, по обеим сторонам от которой стояли кадки с вечнозелеными кустами? Или то, как он с бьющимся сердцем преодолевал расстояние от машины до этой двери?

– Десять минут первого, – сказал Маккензи. – Как раз вовремя. К ленчу.

– Я есть не хочу, – заявил Том. – Я не буду здесь есть.

– Тебя никто и не заставляет. Я-то не откажу себе в удовольствии вкусно поесть. Маргарет – прекрасная кулинарка.

Маргарет открыла дверь. За ней в холле выстроились все остальные члены семьи: Артур, Холли, дедушка с бабушкой и белый колли. Не было только кузена Мелвина. Тому хватило одного быстрого взгляда, чтобы всех их увидеть.

Он уловил также некоторое изменение атмосферы. Голоса, лица, даже движения были не такими, как в прошлый раз. Не чувствовалось никакого напряжения. С ним поздоровались приветливо, но без всяких эмоций, как если бы он был случайным гостем, которого Маккензи прихватил с собой в последнюю минуту. Он догадался, что подобная перемена в поведении была продуманной тактикой, результатом совещания Маккензи с семьей.

«Умно, ничего не скажешь», – подумал Том.

В столовой, как и в прошлый раз, был накрыт стол.

«Похоже, эти люди только тем и занимаются что едят», – подумал Том.

– Я по дороге перекусил, – солгал он.

– Но ты можешь просто посидеть за столом, – предложил Маккензи. – Может, выпьешь чашку кофе, если захочешь.

Этот человек обладал способностью без лишних слов дать понять, что ему от вас нужно. Том знал, что попытайся он возражать, он лишь привлечет к себе всеобщее внимание. Он сел рядом с Маккензи. По другую сторону от него стоял незанятый стул. Приятно было ощущать, что никто не сидит рядом.

Разговор за столом, касавшийся главным образом предвыборной кампании, кандидатов и финансирования, не представлял для него интереса. Никто не сделал попытки вовлечь его в разговор, никто, казалось, вообще не обращал на него внимания. Поскольку никто из присутствующих не смотрел в его сторону, Том мог спокойно наблюдать за ними, перепроверяя свои первые оценки.

Холли была даже более симпатичной, чем ему запомнилась. Сегодня на ней были джинсы и майка, и он смог как следует разглядеть ее фигуру. Она была немного выше и плотнее, чем Робби, но изгибы фигуры были такими как нужно, как у Робби. И у нее были великолепные волосы, черные, блестящие, иногда в них словно вспыхивали красные или голубые огоньки, в зависимости от того, как она поворачивала голову или как падал свет.

Старая женщина, Фрида, оказалась совсем не такой старой, как ему представлялось, возможно потому, что сегодня глаза ее не были красными от слез. Она вела себя тихо, и ее можно было вообще не заметить. Старик с густыми седыми усами тоже вел себя вполне безобидно. Он лишь изредка вставлял какую-нибудь реплику на своем гортанном, с сильным акцентом английском. В общем-то им троим не стоило придавать значения. И Том перевел взгляд сначала туда, где во главе стола сидел Артур, а потом на противоположный его конец, где сидела Маргарет.

Поймав его взгляд, Маргарет отвернулась, потом ничего не говоря встала, поставила перед ним чашку кофе и тарелочку с большим, вдвое больше обычного, куском каштанового торта. После завтрака прошло уже довольно много времени, Том проголодался, но если бы Маргарет спросила его, не положить ли ему десерт, он бы отказался. А так он съел этот кусок торта без остатка. Он стал размышлять над этим поступком Маргарет. Мама вела себя примерно так же – относилась к мужу и сыновьям, независимо от их возраста, как к маленьким детям, не задевая в то же время их мужского достоинства. Он давно осознал этот нюанс, эту тонкость в поведении любящей женщины. В данный момент он вдруг увидел в Маргарет личность, и это привело его в ужас.