Белва Плейн - Рассвет

«Том, Том, что же ты делаешь?» – подумала она.

Лаура еще стояла посреди комнаты, когда в дом вошел Бэд и закричал, поднимаясь по лестнице:

– Эй, кто дома? А где Тимми?

– В кровати. Он немного устал, – она рассказала Бэду, что случилось.

Бэд взорвался.

– Проклятая иностранка! Она ведь знала, что Тимми нельзя подвергать опасности. Если в третий раз пневмония… Вот распроклятая баба!

– Успокойся, Бэд. Гроза разыгралась внезапно. Кто бы мог подумать – днем шел дождь, и вдруг снова. Она не виновата.

– Проклятущая баба! Зачем только Роландсон женился в Европе. На какой-то гречанке или итальянке.

– Она португалка.

– Хорошо хоть не еврейка.

– Я бы не хотела, чтобы ты так говорил, – вздохнула Лаура. – Особенно при Томе. Ты ведь добр к людям, и вдруг такие жестокие слова.

– Ну, милочка, не волнуйся. Ты живешь в своем мирке, у тебя – музыка и дети, а что творится в большом мире – забота мужчин. Мужчины борются и прокладывают себе путь, а женщин мужские дела не касаются. Мы сами разберемся. Но, как же все-таки Тимми?

– Он заснул. Не кашляет.

– Ну, слава Богу, может быть, обойдется. Ты приготовила к приезду Тома его комнату?

– Да, комната убрана. Только… вот, посмотри, – она показала ему книгу «Мой герой – Гитлер».

Бэд пожал плечами.

– А, чепуха. Мальчик впервые оказался вне дома, ну и увлекается всякими новомодными идеями. Ну и хорошо, что хоть задумывается о чем-то, не совсем провинциальный простачок.

– Лучше оставаться простачком, чем увлечься такими идеями. – Она показала на портрет Джима Джонсона на стене. – Это опасный человек.

– Я с тобой не согласен, Лаура. Джонсон – не Гитлер. Он говорит немало верного о том, как душат налогами средний класс… Об этих квотах для иностранцев…

– Да, может быть, но его речи полны ненависти, он обыгрывает невежество людей и в свою политическую клоунаду вовлекает молодых, развращает юные умы. Он меня пугает…

– Ну и напрасно. Он имеет успех. Уверяю тебя, он пройдет в сенат в ноябре.

– Я ему свой голос не отдам.

– Как? Ты собираешься голосовать за Маккензи, Лаура?

– Да. Он – человек умеренных миролюбивых взглядов, чужд агрессии. Как бы то ни было, – твердо сказала она, – любой лучше, чем Джим Джонсон.

– Ладно, поступай, как хочешь, но зачем говорить дома о политике? Мы живем в свободной стране, и каждый волен поступать, как ему угодно. А за Тома не беспокойся – он хороший парень и прилежный студент.

Она нарезала салат, полила его оливковым маслом и встряхнула салатницу.

– А ты видел у него в комнате расистские книги о черных? Я только надеюсь, что Бетти Ли не видела. Она обиделась бы.

– Ну, что ты, он так хорошо относится к Бетти Ли. Никогда в жизни он ей не нагрубил. И в этих книжках, знаешь ли, больше правды, чем тебе кажется. Том умный парень, я им горжусь.

«Да, его не изменишь», – подумала Лаура о муже. Бэд высказал то же самое:

– К чему бесплодные споры? Мы – семья: я, ты и наши мальчики. И это главное, хоть мы в чем-то и не согласны. Верно?

Она кивнула.

– Тогда пойдем-ка обедать, – весело сказал он.

Они сидели за столом, и в распахнутое окно со свежим ветерком веяло запахом душистой травы, смоченной дождем. В комнате старого дома было уютно, но Лауру вдруг пронзило чувство острого одиночества, и она вздрогнула, словно от холода.

– Вы не услышите сегодня Джима Джонсона, но вы должны радоваться за наше дело: он ездит по всему штату и собирает голоса для предстоящих в ноябре выборов в сенат. Мы будем иметь своего представителя в сенате штата, потом он станет губернатором, потом будет защищать дело нашей партии в Вашингтоне. Поддержим же его:

– Все вместе! Все вместе!

– Все вместе! – проскандировал зал. Потом тысячи голосов повторили хором:

– Чего мы хотим? Власти! Власти! Власти! – И снова: – Все вместе! Все вместе!

Оратор, маленький человечек с редеющими белокурыми волосами, вытер со лба пот и снова заговорил звучным, усиленным репродукторами голосом, наполнявшим темную пещеру зала и взвивающимся до балконов, тоже переполненных молодыми людьми:

– Мы доберемся до Вашингтона! Да, мы доберемся!

– Да, да! – проскандировал зал.

– Мы скинем этих политиков! Хватит с нас болтовни о квотах для цветных и иностранцев, об интеграции. В Вашингтоне возникло правительство для иностранцев. Они, видите ли, борются с дискриминацией. Ну, мы им покажем! Голосуйте за Джима Джонсона, и от речей перейдем к делу. К делу! К делу!

– К делу! К делу! – заревела толпа; многие поднимали кулаки, другие неистово хлопали.

Сияющий оратор глядел в зал с радостной улыбкой, потом вскинул руку в нацистском приветствии. Оркестр заиграл военный марш и все, сидящие на сцене, встали и вышли четким военным шагом.

– Как я люблю военную музыку, – вздохнул Том. – Она горячит кровь.

Роберта, прижавшаяся к его плечу, благоговейно прошептала:

– О, это изумительно! Изумительно! – Ее черные глаза сияли. – Какой оратор! Я была разочарована, узнав, что Джима Джонсона не будет, но этот человек зажег все сердца!

– Какой энтузиазм! Ты никогда не слышала Джима, но еще будет случай, не огорчайся!

Они прошли сквозь толпу к дверям и вышли в теплую ночь. Вдоль улицы выстроились юноши и девушки в подобии униформы: черных брюках, черном кожаном поясе и с красным значком Джима Джонсона на рубашке.

– Некоторые из них вооружены, – прошептала Роберта. – Видишь женщину в джинсах? Это Флора Дин, она возглавляет отряды безопасности. Она уже давно в политике, ей под тридцать. Теперь она работает на Джима Джонсона. Такие отряды необходимы – эти радикалы, и эти черные банды опасны! Хи, Лу, Джесси, Норма! Все прошло великолепно, правда?

Друзья и подруги кольцом окружили Роберту. Том, оказавшийся вне круга, с восхищением наблюдал за черноглазой девушкой, которая явно была лидером этой группы и заражала парней и девушек своей энергией и оживлением. Том гордился, что она выбрала его и была его первой девушкой. Он был младше ее на год, но она предпочла его однокурсникам и научила искусству любви. Она уверяла Тома, что он изумительный любовник.

Он все-таки стеснялся, что он так молод, и на вопрос о возрасте отвечал:

– Мне скоро двадцать. – Это звучало лучше, чем «мне девятнадцать».

– Но ты выглядишь старше, – говорила ему Робби, – ты просто великолепный мужчина. И у тебя блестящий ум. Уверяю тебя, ты выдвинешься на первое место, ведь в нашем университете учатся сплошные тупицы и лентяи.

Робби имела право так говорить, – она училась прекрасно, легко одолевая даже такие трудные предметы, как химия и физика. Кроме того, она была одним из ведущих сотрудников «Независимого голоса».

Оторвав глаза от Робби, Том смотрел на высокое здание, из которого они вышли, эффектное и элегантное на фоне синего неба, с узкими длинными окнами, блестящими на солнце. «Да, – подумал он, – неплохо было бы стать архитектором… если б я уже не выбрал астрономию. Но что толку выбирать специальность, если страна, да и весь мир того и гляди разлетится вдребезги? Кому нужны будут архитекторы, кому нужны будут астрономы?»

Робби, энергичная и целеустремленная, не одобряла таких настроений. Она и на это собрание привела его, чтобы показать молодежь, которая верит в свои идеи и решительно идет своим путем. Но сейчас она, покинув своих друзей, подошла к нему и заговорила вовсе не о собрании.

– Давай-ка удерем, – сказала она. – Так редко моя комната бывает свободна. Подруга уехала на уик-энд к больной матери.

– А мой сосед никогда никуда не уезжает. Сидит себе и зубрит латынь и греческий. Славный парень, но чудак. Мы даже не разговариваем, он занимается чуть ли не круглые сутки. У него на разговоры, видите ли, времени нет.

– Но все-таки вы разговариваете хоть иногда?

– Хочешь, чтобы я завербовал его? Не выйдет, он сторонник Ральфа Маккензи.

– Да, плохо, что нельзя самому выбирать соседа по общежитию. Представляешь, со мной был такой жуткий случай. Ну, я тебе говорила, что мне пришлось снять комнату в бординг-хаусе, – так вот почему. В сентябре прихожу я в свою комнату в общежитии, а там распаковывает чемоданы… еврейская девица.

– «Здравствуйте, – это мне, наилюбезнейшим тоном. – Я – Инид Такая-то, ваша новая соседка. Моя мать навезла еды, думала, может быть кафетерий еще закрыт. Угощайтесь, вот шоколадное печенье, уж такое вкусное.» Бла-бла-бла… болты-болты… а сама распаковывает чемоданы, – вещей! Словно в кругосветное путешествие собралась. Тут вваливается ее мамаша, бриллиант на пальце словно грецкий орех… И эта тоже «бла-бла-бла», а я стою словно онемела. Потом эта еврейка пошла провожать мамочку, смотрю в окно, – садится в «линкольн» последней марки. Отец у нее адвокат… то ли доктор. Мошенник, конечно. Я мигом сняла комнату, живу теперь с порядочной девушкой.

Том немного опешил. Его отец был помешан на автомобилях, теперь у него был «линкольн» восьмого выпуска. Мать все еще ездила в небольшом стареньком «мерседесе», отец подарил ей эту машину, когда Лауре исполнилось тридцать пять лет. Но отец – честный американец. Американец в нескольких поколениях, не чужак. Все заработал своим трудом.

– Эй, – спросил он вдруг, – ты все еще работаешь по вечерам?

– Да, пять дней в неделю. Сегодня я пропустила, чтобы пойти на собрание, сказалась больной.

– Не понимаю, как ты с этим справляешься, – озабоченно сказал он. Он побывал в грязном и шумном кафетерии с баром, где Робби, скользя между столиками, разносила подносы и убирала грязные тарелки, и почувствовал себя виноватым за то, что у него в кармане – деньги и кредитная карточка. Он предлагал дать или одолжить ей деньги, но она решительно отказывалась. Она была храброй и независимой. И он только мог повторять:

– Не понимаю, как ты с этим справляешься.

Она слегка передернула плечами; этот жест показался ему очаровательным.

– У меня много сил и энергии, я могу спать совсем немного, а учусь быстро и успешно. Просто мне повезло, что у меня такие способности.

– Но как случилось, что ты еще сверх того активно занялась политикой? – с любопытством спросил Том. – Это в традициях твоей семьи?

– О, вовсе нет. Я прочитала несколько книг по расовому вопросу, заинтересовалась этими проблемами и решила ими заниматься. Потом примкнула к движению Джима Джонсона. Мои родители не дали мне ничего. Отец мой – из Новой Зеландии, не знаю, почему он приехал в Америку, не знаю, почему женился на моей матери – ну, она была красавица, разве что поэтому. Красива и глупа. Совершенная дура, уж можешь мне поверить. Отец-то был неглуп. Работал учителем. Слава Богу, я унаследовала его мозги и ее красоту. Он не поладил с матерью и вернулся в Новую Зеландию. Мне не посылал ни цента, только открытки к Рождеству. Мне помогала немножко бабушка, но она сама была бедна и еле перебивалась.

– А твоя мать?

– Уехала с каким-то мужчиной в Чикаго. Потом он ее, должно быть, бросил. Кажется, она работает в кафетерии. А мой брат нигде и месяца не проработал. Совершенный дурак, да еще наркоман к тому же. А я решила изучать химию, займусь исследовательской работой. У меня выйдет, я своего добьюсь!

Том молчал. Какой ужасный мир, какую отважную битву ведет эта маленькая гордая девушка. Он вспомнил свой дом: книги, мама играет на пианино, ее золотистые волосы сияют в свете лампы. Отец читает газету. Мир и покой. Мама в кресле с книгой, Тимми в нише библиотеки за столиком делает свои домашние задания.

Робби словно откликнулась на его мысли.

– У тебя-то чудесная семья.

– Да.

– Вот только твой братишка… Бедный мальчик. Он долго не проживет.

– Откуда ты знаешь? – Он ни с кем не мог говорить об этом, даже с Робби, – ком подкатывал к горлу.

– Ты говорил мне, что у него цистофиброз, и я решила прочитать в библиотеке. Чтобы получить представление.

– Стало быть, ты знаешь. Такой чудесный парнишка! – гневно воскликнул он. – За что ему такая судьба? Добрый, умница, даже политикой интересуется – в одиннадцать-то лет!

– Да-а?

– Ну, конечно, он еще мал. Хотя я пробовал уже направить его, хотел повесить в его комнате портрет Джима Джонсона. Мама не разрешила.

– Она – за Маккензи?

– Да. Мама у меня чудесная, но о политике я с ней говорить не могу. Отец – другое дело. Он – за Джонсона, но активно политикой не занимается.

– Но не возражает, чтобы ты занимался?

– О, он меня во всем одобряет. Никаких разногласий. Но сам он не может отдаться политике, все время занят болезнью брата, и… А в молодости он был знаменитым полузащитником в студенческой футбольной команде. Посмотрела бы ты на фотографии.