— Блонделя?

— Да, Блонделя. Подумай: его лютня — ключ, открывающий перед ним все двери. У него приятная внешность, очаровательные манеры, а при некоторой изобретательности он может проникнуть даже в спальню Алис. Блондель умен и наблюдателен, и один Бог знает о его искушенности в общении с женщинами!

Беренгария надолго замолчала, явно обдумывая мою идею, но затем сказала:

— Но это же еще хуже, чем отпустить его в Апиету.

Я взяла себя в руки, глубокомысленно помолчала. И, немного выждав, изобразила, что меня снова осенила догадка.

— Но, Беренгария, это же значит, что твой сон в руку! Мне все ясно. Только что ты говорила о том, что отец с Сатурнио забыли о тебе… а самая ужасная часть твоего сна связана со значением слова «яма». Не понимаешь? Блондель вытащит тебя оттуда — с помощью того, что у него в руках. А в руках у него лютня!

Беренгария просияла, словно внутри нее вспыхнул какой-то свет. В этот момент она выглядела так восхитительно и была настолько взволнована, что сердце подсказало мне: я с легкостью обману ее и добьюсь своего. Мне стало немного не по себе, но я загнала голос совести вглубь. Ведь если бы она отпустила Блонделя в Апиету, я не пошла бы на такую крайность. Кроме того — кто знает? — из этой затеи действительно могло что-то получиться. С Алис и Ричардом связана какая-то тайна. А все, что я говорила о шпионских способностях Блонделя, было правдой.

— Тебе следует немедленно написать кардиналу о том, что ты высоко ценишь его усердие и благодарна ему. Пошли ему подарок, недорогой, но достаточно оправдывающий приезд твоего личного посланца, добавь, что податель письма — прекрасный музыкант, и если кардинал сочтет, что Блондель этого достоин, то, может быть, познакомит его с обитателями Вестминстера. Это должно быть письмо слегка сентиментальной, импульсивной девушки.

— И может быть, тогда мы обо всем узнаем! Анна, хорошенько подумай. Предположим, он действительно что-то разведает. Неизвестность так мучительна! Я не могу ни на что надеяться, пока не раскроется эта тайна. О, Анна, ты даешь новую надежду. Я так люблю тебя!

Она обняла меня за талию и, прижав к себе, поцеловала. К моему лицу словно прикоснулась согретая солнцем роза, и меня охватил страшный стыд.

— А теперь давай подумаем, — чуть сдавленно произнесла я, — что мы пошлем его преосвященству.

— Помнишь кольцо с сапфиром, что подарила мне тетя Лусия, когда я была у нее? Тетушка специально просила Папу благословить кольцо, а носить его я не могу — оно даже на большом пальце не держится.

— Самый правильный выбор — комбинация подходящего с неприемлемым, — важно заметила я.

— И еще, Анна…

— Что?

— Может быть, ты посвятишь Блонделя в эту историю? Только в общих чертах, если возможно. Мне самой как-то неловко. Он такой… мягко-надменный, если можно так выразиться. Я знаю, я сама в этом виновата. Связывая Блонделя со своим сном, я его немного избаловала. Например, сегодня я была права в отношении письма, и мне следовало побить его за то, что он счел меня невеждой. Но я подумала, что он ничем не связан и может уйти. И протянула ему руку. И простила его. О, Анна…

Опасаясь, что она поцелует меня еще раз, я чуть отодвинулась и сказала со всей искренностью, на которую была способна, и почти чувствуя себя виноватой.

— Я надеюсь, у нас что-то получится, Беренгария. Мы не должны терять надежды.

— Лишь бы только знать, пусть самое худшее, — сразу стало бы легче. Если бы я знала, окончательно и бесповоротно, что Ричард собирается жениться на Алис, то легла бы и умерла на этой вот постели!

— Но, умереть не так-то легко! — нашла в себе силы возразить я.

Когда мне было тринадцать лет и я впервые осознала весь ужас своего уродства — и не только то, что мне трудно подниматься по лестнице, что я быстро устаю, не могу ездить со всеми на охоту, но и поняла, что на мне не женится ни один мужчина и у меня не будет детей, — я легла на кровать и, страстно желая покинуть этот мир, молила Бога даровать мне смерть. Обливаясь потом, я, рыдая, корчилась на постели, но не умирала! Только преждевременно постарела. В шестнадцать лет я выглядела как сорокалетняя женщина после родов с морщинистым, серым лицом. Бывают такие больные персики и груши, совсем как я, — в пятнах, созревшие раньше других и гниющие у подножия деревьев, пока другие дозревают, наливаясь красотой. В порыве болезненной причуды я иногда поднимала один из таких плодов и откусывала нетронутую гнилью часть. Тогда пропадало не все.

Да, если бы я смогла вырвать Блонделя из будуара, из рук Беренгарии, у него самого, я бы тоже пропала не вся.

Той ночью выпало немного снега, и когда мы проснулись, все комнаты были залиты ярким, каким-то нереальным отраженным светом. Было очень холодно, но в небе цвета дикого гиацинта сияло солнце.

Беренгария начала день с того, что велела Кэтрин принести тяжелый, окованный железом ящичек, в котором хранила свои драгоценности.

— Отыщем это кольцо, и ты напишешь сопроводительное письмо, хорошо, Анна? — многозначительно посмотрев на меня, сказала она.

— Всему свое время, — возразила я, возвращая ей взгляд. — Сначала я пойду полюбоваться снегом. Блондель, вы никогда не видели Памплону под снегом? Если хотите, пойдемте со мной, я покажу вам мое любимое место, откуда виден весь город.

Мы поднялись с ним на галерею, откуда я обычно смотрела на поединки рыцарей. Внизу, под нами, лежало гладкое, неистоптанное турнирное поле, а за внешней стеной теснились крыши множества небольших домиков, сверкавшие на солнце искристым снегом. Зрелище было совершенно волшебным, и мы постояли молча, глядя на эту красоту с почти детским восхищением.

— Как красиво, — проговорил он наконец. — Я рад, что вы вытащили меня на улицу. А теперь не лучше ли нам вернуться? По-моему, для вас здесь довольно холодно.

— Собственно, я увела вас из замка потому, что должна вам кое-что сказать, — возразила я. — Давайте поищем более закрытое от ветра место.

Мы обошли южную сторону Римской башни и остановились в залитом солнцем месте, защищенном от дувшего с гор ветра, гнавшего на город снежную тучу. Я смахнула с камня снег и села, плотнее завернувшись в плащ. Мы сидели в одной из ниш в стене, откуда защитники замка могли стрелять из лука, бросать камни, лить кипящее масло или просто кипяток на головы врагов и укрываться за каменной стеной — места здесь хватало как раз для двоих. Я была ближе к нему, чем когда-либо раньше, смотрела на него и в ярком свете видела смешинки в его глазах и редкие серебряные нити в золоте волос.

Я видела схожие признаки преждевременной старости у одного молодого рыцаря, которого отец привел в свой дом с очередной малой войны. Он был ранен в грудь, и рана никак не заживала. Первое время Ахбег держал его в постели, как инвалида, а потом он взбунтовался. Под одеждой раны не было видно, и месяца четыре он расхаживал по замку, уверяя, что у него все в порядке. Но черные волосы рыцаря с каждым днем все больше седели, и под конец лицо его превратилось в лицо старика. Однажды он, слезая с лошади по возвращении с охоты, внезапно застонал и упал мертвый.

Рыцаря похоронили, целых пять лет о нем никто не вспоминал, но теперь вдруг в памяти всплыл его взгляд, говоривший о вызывающей стойкости, вспомнилось, как он за четыре месяца превратился в старика. Этот образ долго преследовал меня, потому что в то время я сама была в очень тяжелом душевном состоянии.

Пожираемый гноящейся раной, он ходил повсюду, наравне со всеми. Блонделя пожирала безответная любовь. И меня тоже. Значит, и я отмечена этим клеймом?

— Вы колеблетесь, желая что-то мне сказать, — заметил юноша. — Знаете, я не удивлюсь, если после моей вчерашней грубости услышу, что принцесса решила отказаться от моих услуг.

Он тепло улыбнулся. Я поспешила успокоить его.

— Нет-нет. Она хочет дать вам поручение, которое никто лучше вас не выполнит. Речь идет о поездке в Лондон. Довольно любопытное поручение…

Судя по его лицу, он явно заинтересовался.

Беренгария просила меня как можно меньше посвящать Блонделя в подробности, но он должен точно знать, что нам нужно. И я изложила суть дела, стараясь, чтобы слова мои звучали более сухо и обычно, чем явствовало из ситуации.

— Мы недоумеваем… мы озадачены… — бормотала я, отводя взгляд.

Последнему глупцу стало бы ясно, в чем дело, а Блондель вовсе не был глупцом и все прекрасно понял. Он согласился выполнить поручение Беренгарии, но лицо его побледнело, и морщины на нем углубились. Мое сердце обливалось кровью от жалости и от желания утешить его. Как ни странно, в моменты волнения я всегда стремлюсь утешить страждущего.

Бесконечно смешная история! Безымянный, бездомный бродячий музыкант, страдающий от адских мук любви к принцессе, принцесса, обожающая другого, горбатая герцогиня, сгорающая от любви к этому музыканту…

— Знаете, Блондель, порой мне кажется, что мы родились и отбываем свои жизни на земле для забавы богов. Не единого великого Бога, но других, совсем маленьких. Посмотрите на Беренгарию! Красавица, достойная и желанная для любого невеста за два с половиной месяца жизни в Риме у своей тетки Лусии отвергла предложения пятнадцати знатных юношей, просивших ее руки. Большинство из них не подходили из династических соображений, но что с того! Она потеряла счет предложениям, вполне отвечающим и этому критерию. Короны катятся к ее ногам, как кегли. Но единственный, мысль о котором она втемяшила себе в голову, — тот самый, давно помолвленный человек. Вы скажете, что одно это обстоятельство могло бы удовлетворить богов. Но нет! Моя сестра вынуждена вдобавок ко всему терзаться еще и тем, почему он не женится на своей суженой. И это при том, что каждая женщина, глядя на Беренгарию, думает: «О, вот бы мне такие волосы! О, какие глаза! О, быть бы мне такой красавицей!» Вот они, насмешки этих маленьких богов!..

А в какую игру мы теперь для них играем? Но я спасу Блонделя — если, конечно, он согласится быть спасенным. Когда он уедет отсюда, очарование рассеется. Найдется какая-нибудь девушка с прямой спиной и пышной грудью, и в один прекрасный день он скажет: «В Памплоне когда-то жила красивая принцесса…» А обо мне забудет вообще — разве что вспомнит при мысли о том, насколько уродливым может быть человеческое тело. И все же я дважды дергала ниточки его жизни — сначала посадила в клетку, а потом освободила.

— Если там действительно существует какая-то тайна, я ее раскрою. Так ей и скажите. И если понадобится что-то предпринять, я беру это на себя. — Простые слова Блонделя прозвучали как торжественная клятва.

По всему моему телу пробежала такая нервная дрожь, словно плоть пыталась отделиться от костей, сердце замерло — те же ощущения я испытывала, когда молодые люди давали рыцарский обет.

— Вот и хорошо. Да не забудьте и повеселиться. В Англии, наверное, очень интересно, в особенности если вы попадете в Вестминстер. Там живет, например, Элеонора Аквитанская. В свое время она взбунтовалась против собственного мужа, пытаясь добиться независимости для своего сына в границах Аквитании. Говорят, что она даже сидела в тюрьме… Для менестреля поездка в Англию может оказаться очень полезной.

Нам пришлось спускаться по крутому откосу крепостного вала. Он шел впереди, поддерживая мой локоть протянутой вверх рукой. В последний раз! И в этот момент я полностью осознала, что сделала, и меня охватила жалость к себе. Трудный спуск я закончила молча.

10

Подготовка к его отъезду заняла три дня. Глядя на Блонделя в первый раз после того, как я полностью ввела его в курс дела, Беренгария наконец увидела не только его лицо сквозь дымку воспоминаний о навеянном маком сновидении, но юношу, такого, каким он был, и велела сшить ему новую одежду. Она сочла, что его вид оставлял желать лучшего, и к нему позвали портного. К новой тунике и плащу я добавила пару башмаков и кошелек, в который вложила десять золотых монет.

— Вы сделали проект моего дома, — объяснила я, — и эти деньги причитаются вам по праву. Ведь я бы все равно заплатила их кому-то другому и, возможно, за худший проект.

И мы втроем удалились во внутреннюю комнату, чтобы договориться о том, как наладить передачу сведений из Лондона в замок. Помня об угрозах алебардой и об изгрызенной циновке, я понимала, что тайна, которую, возможно, Блонделю удастся раскрыть, может оказаться достаточно мрачной и скандальной, и поэтому придумала шифр. Блондель должен был присылать нам свои сообщения в виде песен, где Алис следовало называть «леди», Ричарда «рыцарем», короля Генриха «драконом», Филиппа Французского «королем», а Элеонору Аквитанскую «старухой».