— Я хочу кое-что показать вам, — сказала я, — но если войдут дамы или кто-нибудь еще, нельзя допустить, чтобы они увидели эту вещь, — нужно будет сразу же сменить тему разговора. Вот, смотрите. Я купила этот пояс в одной лавке и совершенно уверена в том, что он принадлежит Ричарду.

Я встряхнула пояс перед их глазами и почувствовала, что та часть моего сознания, которая обвиняла меня в фантазерстве, романтичности, склонности к драматизированию событий и излишней настырности, полностью удовлетворена. Эти храбрые рыцари побледнели бы меньше, если бы я вытащила из рукава живую ядовитую змею.

— Великий Боже! — воскликнул Иджидио. — Что я вам говорил?

Из отрывочных фраз, отдельных слов, услышанных мною за последний месяц с небольшим, я поняла, что судьба Ричарда вызывала тревогу. Корабли, отплывшие из Акры через несколько дней после «Святого Иосифа», прибыли в Дувр, Сэндвич и в Ромни. Слово «кораблекрушение» вертелось у всех на языке, но произносить его вслух остерегались, как люди боятся вытащить зимой из огня горячий каштан.

— Но на поясе нет никаких следов пребывания в воде, — заметила я. — Смотрите — тонкая замша, которой он подшит, мягкая и гибкая. От соленой воды она затвердела бы и сморщилась.

— Совершенно верно, — согласился сэр Стивен, помяв кожу между большим и указательным пальцами.

— Королева говорит, — продолжала я, — что когда Ричард отплывал из Акры, пояс был на нем. Я, разумеется, ни ей, ни Иоанне пояс не показала.

— И правильно сделали, — похвалил меня Иджидио.

— И, насколько можно быть в этом уверенной, я уверена в том, что пояс попал в Рим из Вены.

— Но это значит, что есть другие версии исчезновения Ричарда, кроме кораблекрушения, — предположил сэр Стивен. — Великий Боже!

— Леопольд?

Сэр Стивен кивнул.

— Я поеду с поясом в Руан, — объявил он свое решение.

Не забывая о собственных сомнениях и щепетильная во всем, что касалось Блонделя, я сказала:

— Разумеется, королева могла ошибиться. Вы понимаете, что я не могла спросить ее в лоб. В таком случае моя находка не имеет никакого значения. Ричард мог продать пояс задолго до отплытия из Акры.

— Кажется, однажды он сказал, что готов продать за наличные сам Лондон, если бы нашелся покупатель, — заметил Иджидио. — Но пояс… подарок жены…

— Можете ли вы, Анна, каким-нибудь образом убедиться — твердо убедиться в том, что в день отплытия пояс был на нем? — спросил сэр Стивен.

— Я попытаюсь, — ответила я с некоторой неприязнью к этой задаче, но не забывая о том, что вместе с Ричардом мог быть и Блондель.


— У вас усталый вид, — сказала я Иоанне, — вы с графом утомились на утренней охоте. Ложитесь спать, а я расчешу королеве волосы.

Несколько позже я сказала своей единокровной сестре в духе прежней доброй доверительности:

— Ты хорошо умеешь притворяться, Беренгария. По-моему, твои слова о том, что пояс был на Ричарде, не больше чем мастерски выполненный ход.

— Милая Анна, — возразила она, — ты несправедлива ко мне. Я не солгала. Пояс был на нем, и он сказал мне об этом в момент отплытия.

Значит, в кораблекрушение он не попал.

3

Последующие дни были полны замешательства, умозрительных выводов и беспокойства. Сэр Стивен уехал с поясом в Руан. Он, граф Иджидио и я условились о том, чтобы ничего не говорить о моей находке ни жене, ни сестре Ричарда, пока она не будет изучена и обсуждена в штаб-квартире, и тайна эта сохранялась до тех пор, пока, наконец, не приехал молодой Санчо, которого мы давно ждали в Риме. Он приехал с двойной целью — встретить сестру и сопровождать ее на последнем этапе пути в Аквитанию, а также помириться с графом Иджидио, с которым много лет враждовал. Поскольку брак Иджидио и Иоанны должен был установить между ними родственные отношения, становящиеся еще более тесными благодаря искренней привязанности Иоанны к королеве, было желательно, чтобы они пришли к мирному соглашению.

Санчо приехал не только с традиционной оливковой ветвью, но и с новостями из внешнего мира, со сплетнями и болтовней — не допустить их в будуар стоило мне и Иджидио больших усилий. В первые же пять минут после своего появления он выболтал — об этом, по-видимому, к тому времени знал весь христианский мир, — что корабль Ричарда не прибыл по назначению и все серьезно опасались, что произошло кораблекрушение.

Иоанна в отчаянии рыдала. Хотя в минуту ярости она однажды призналась в том, что постоянно ревновала мать к братьям, — это произошло на Сицилии, во время ссоры с Элеонорой, когда она обвинила ее в том, что та заботится только о сыновьях — она самозабвенно предана Генриху-младшему, которого называли «молодым королем», Джеффри Бретанскому и Ричарду, а после смерти Генриха и Джеффри ее любовь со всей силой сестринской привязанности сосредоточилась на Ричарде. Она не переставала восхищаться им, черпая гордость в его подвигах, разделяла его разочарование в связи с провалом планов взятия Иерусалима. Иоанна была воплощением женственности — нежная, вечно с глазами на мокром месте, не интересовавшаяся ничем, кроме собственной маленькой личной жизни, но она была из рода Плантагенетов, и Ричард ясно представлял себе, каким мужественным был бы ее сын, если бы она родила мальчика.

— Теперь ушли все мои братья. А Иоанн мне не брат — его поведение было вызывающим с колыбели. Ушли все мои красивые, храбрые, веселые братья!..

Беренгария тоже плакала, проливая слезы изысканно-изящно. Я знала как никто другой, что весь бурный цвет ее страсти к Ричарду увял и выцвел под холодным зимним ветром разочарования, что сапфиры и серебро оказались стекляшками и оловом. Но смерть — или хотя бы слух о смерти — несет с собой ассоциацию святости, некий романтический ореол. Недостатки умершего отступают, их место занимают достоинства и начинают сиять с новой силой, и вдова даже дрянного человека забывает годы несправедливости и помнит только доброту, каждое слово сочувствия. Это относится и к умершим женщинам. Разве наш отец устанавливал тот великолепный мемориальный алтарь в память сумасшедшего создания, прыгнувшего на него и вцепившегося в него своими когтями? При жизни можно утратить иллюзии, смерть же приносит их с почти неопровержимой очевидностью. И Беренгария плакала — не по мужчине, оставившему ее ради Рэйфа Клермонского, а по рыжеволосому рыцарю, которого увидела с дамской галереи в Памплоне, и печаль ее была достаточно искренней.

Я завидовала сестре и жене — они могли плакать. Я же не могла позволить себе слез по лютнисту, по-видимому, разделившему судьбу короля. Но и не могла полностью поверить в версию кораблекрушения: ведь на поясе не было следов соленой морской воды. Однако я понимала шаткость этого свидетельства. Ричард мог продать или потерять пояс, его могли у него украсть задолго до того, как над ним сомкнулись морские волны.

И порой я думала, что, будь Блондель мертв, я знала бы об этом. В памяти все время всплывал тот день и вечер в Акре, когда я не могла ни есть, ни спать, а солнце для меня закрылось тучами, словно разразилась песчаная буря. Ничего не случилось, не было даже пустяковой причины. Причина крылась в моем несчастье! Но я буквально утонула в нем. А в очередном письме, коряво написанном левой рукой, Блондель сообщал, что в такой-то день его ранили, но он был отомщен. И я поняла, что его ранили именно в тот день с затянутым облаками ужасом. Нет, я знала бы о его смерти.

Вслух же я, разумеется, могла высказать свои догадки только о поясе, не побывавшем в море. И мне пришлось подробно рассказать о том, где я его нашла, как искала более детальные сведения, и смиренно принять упреки в том, что до того момента все это скрывала.

И тогда Беренгария сказала, что мы не можем больше оставаться в Риме, надо быть ближе к центру событий. Упаковав вещи, мы уехали в Манс на Майне, где сэр Стивен, завершив свои дела в Руане, и нашел нас на обратном пути. Там нас покинул молодой Санчо, и мы осели в городе, в котором все шире распространялись слухи о судьбе Ричарда.

Все эти истории были столь разными и колоритными, что, не думая о Блонделе и жалея Иоанну и Беренгарию, я, наверное, наслаждалась бы ими. Ричард якобы вообще не отплывал из Акры, а вернулся в Дамаск, присоединился к Саладдину, и они вместе решили повторить великое завоевание Индии, предпринятое Александром. Как бы там ни было, Ричард предпочел Саладдина любому из своих христианских союзников, разве нет? И всем известно, что Саладдин слал ему подарки.

Какой-то капитан сомнительного происхождения поведал о том, как перевозил некоего таинственного пассажира, «ростом выше обычного и с властными манерами», на Мальту, где Ричард якобы присоединился к тамплиерам. Ведь он, несмотря на все оскорбления, нанесенные ему в ходе кампании, всегда относился к великому магистру рыцарей-тамплиеров с почтением, не правда ли? И разве в глубине души он не оставался монахом? Посудите сами: жена находилась от него на расстоянии полета брошенного камня, а он жил в лагерном шатре.

Видели Ричарда и в Англии, в Шервуде, где властвовал объявленный вне закона разбойник Робин Гуд. Один лучник, потерявший в Акре правую руку, вернувшийся домой и присоединившийся к разбойникам потому, что умирал с голоду и был из тех, на кого распространялось милосердие Гуда, увидел и узнал Ричарда. Разве это не правдоподобно? Разбойники Робина Гуда бросили вызов графу Иоанну, Лонгшаму, а также Джеффри Йоркскому. С их помощью Ричард намеревался вернуть себе королевство.

Еще по одной версии Ричард был в Нормандии. Кайенская молочница, доившая корову, подняла голову и увидела высокого нездешнего мужчину с золотисто-красной бородой, который попросил у нее молока. Она дала ему не только молока — такими неотразимыми были его глаза, — но и ломоть хлеба с луком, припасенный к обеду. Он пообещал ей за это поместье и сказал: «Когда-то Англия была отвоевана у Нормандии, и, клянусь Богом, она будет возвращена». Можно ли было верить этому рассказу? Действительно ли Ричард мог так сказать?

Люди с легкостью верили каждой истории, наверное, потому, что они способствовали огромному размаху воображения в массе попранного народа. Каждая из них рождалась в низах, среди тех, кто держал руки около пламени свечи, воображая, что им тепло, жевал кожу от свиного окорока, воображая, что сидит за праздничным столом. Я разговаривала с бедняками в Памплоне, на Сицилии, в Мессине, Акре и Риме и понимала, почему они так доверчивы, разговорчивы и суеверны. Если бедняки когда-нибудь посмотрят в лицо фактам, они перережут себе глотки от полнейшего отчаяния. Но они не делают этого, а притворяются, приукрашивают действительность, фантазируют, верят. Бедняки — самые лучшие христиане, их вера чиста и искренна, потому что иначе им не выжить. Капитан, что высадил человека, так и не сказавшего, чем он занимается, лучник, ушедший к разбойникам, молочница, напоившая чужеземца молоком, — все они были убеждены в том, что видели Ричарда. И если мысль мира ориентирована на второе пришествие Христа, а не на тайну местопребывания Ричарда Плантагенета, то люди воспринимали встреченного ими человека не как короля, но как божество с сияющим ореолом.

Но теперь, когда со мной не было Блонделя, с кем я могла поделиться такими мыслями? Он бы все понял, порадовался бы проблескам человеческой фантазии, но я была окружена реалистами, узколобыми искателями фактов, поддающимися обману больше всех людей на свете. И я держала язык за зубами, повторяя только то, что знала, и непрестанно с тревогой думая о том, что же случилось с Блонделем. Но вскоре ситуация приняла другой оборот.

Все началось с того, что один молоденький грум вскарабкался по стене к нашему окну и, просунув в него взъерошенную голову, в волнении выкрикнул: «Миледи, в городе говорят, что король нашелся!»

— Где? Где он? — воскликнула я, сразу же почти поверив ему, потому что, несмотря на множество доходивших до нас историй, опровергавших одна другую, и на полную неопределенность в отношении судьбы Ричарда, в нас постоянно жила надежда, правда, ослабевающая с каждым уходящим днем.

Но грум ничего не мог добавить к своему сообщению.

— Беги и все выясни, — велела ему Беренгария. — И возвращайся сразу же, как узнаешь что-нибудь еще.

За весь день никаких новых сведений мы не получили. Я вышла в город, чтобы самой послушать, поговорить, порасспросить людей. Король нашелся, слава Богу. Но больше никто ничего не знал.

— Вечером приезжает граф Реймонд из Руана, — напомнила нам Иоанна.

Помолвленная пара переживала трудный период. Вопрос о браке был более или менее улажен, с довольно безразличного согласия Ричарда, еще до нашего отплытия из Акры. Ричард по-своему любил сестру и мог простить все что угодно хорошему крестоносцу, каким был Иджидио, но не учел одного факта: его мать, Элеонора Аквитанская, и отец графа, правитель Тулузы, были злейшими врагами. Элеонора оспаривала право графа на его территорию и не раз пыталась завладеть ею. Иоанна, заручившись согласием Ричарда на брак, могла не принимать во внимание чувства матери, но так поступать она не привыкла. Ей хотелось, чтобы все решилось полюбовно и к всеобщему удовлетворению. Она написала матери из Акры и несколько раз из Рима. Элеонора, занятая отчаянными попытками удержать Англию за Ричардом и не менее отчаянно разочарованная неудачей крестового похода, была очень критически настроена ко всему, что попадало ей в руки или на глаза. Она написала, что дает дочери согласие на брак, но не отказывается от своих претензий на земли, а передает их ей (типичный ход Элеоноры Аквитанской!), при условии, если это решение одобрит сам молодой человек. Иджидио тут же уехал в Лондон. Он отправился бы хоть в Багдад, и даже, если понадобилось бы, босиком — так он был влюблен, но Элеонора отвергла его демарш. Вскоре она написала, что будет в Руане, туда приедет и Ричард и вся семья, собравшись вместе, обсудит этот вопрос. Потом пришло известие об исчезновении Ричарда, и уже сама Иоанна отложила мысли о свадьбе — всем было не до того… Иджидио согласился с нею. Но время шло, миновал и срок предполагаемого траура, который выглядел бы уместным, если бы мы были уверены в смерти Ричарда. Иджидио жил с нами, и мы с Беренгарией проявляли как можно больше такта, потакая влюбленным и часто оставляя их одних. Неопределенность была утомительна для всех. В конце концов Элеонора, крайне расстроенная состоянием дел, прибыла в Руан и нам было предложено собраться в этом городе. Но встреча не состоялась. Руан кишел людьми. Понаедут представители, послы — и всем понадобятся квартиры. А в Мансе мы так хорошо устроены… Разве нет?