Он стонет и откидывается на спину, и из его руки вываливается пистолет.

– Господи, как же я по тебе соскучился.

– Я здесь, я рядом.

Мне нужно подобраться ближе, проверить температуру. Но что толку? Я и без этого знаю, что у него сильный жар. Подушка у него под головой промокла от пота.

– Сара, мне плохо.

Он в бреду думает, что я какая-то другая девушка. Может, его девушка, которая – кто знает? – ждет его дома. Я вдруг понимаю, что никогда его об этом не спрашивала.

– Я знаю.

Я сдаюсь. Мне не достучаться до его сознания. Я могу сделать только одно: вернуться в корабль, забраться глубже и найти больничное крыло.

Тарвер бормочет что-то еще, и я придвигаюсь ближе, чтобы забрать его пистолет. Он даже не шевелится. Я засовываю пистолет за пояс джинсов, поеживаясь, когда он касается кожи. Не знаю, как обращаться с пистолетами, но оставить его у Тарвера нельзя, не то он меня пристрелит в бреду.

С глубоким вдохом беру фонарь и, секунду поколебавшись, дневник Тарвера и ручку. Мне нужно нарисовать карту. Будет сложно ориентироваться в лабиринте перекошенных коридоров и разрушенных лестниц в кромешной тьме. Но я не могу ждать до утра. Тарвер в тяжелом состоянии.

Он такой худой. Раньше я не замечала, поскольку видела его каждый день, но сейчас, когда он спит и мечется в бреду, вижу, что он очень похудел. Убираю с его лба влажные волосы.

– Я вернусь, – шепчу я, – держись.

Ухожу обратно к кораблю, а он продолжает звать Сару. У меня сердце обливается кровью. Я сидела бы с ним, была бы его Сарой, если бы кто-то другой мог пойти искать лекарства. Но… я оставляю его наедине с призраками прошлого и иду к кораблю, не обращая внимания на зов Тарвера. Он умоляет меня вернуться.


В темноте корабль – непроходимый лабиринт.

За последние несколько дней поисков я нашла только один вход, поэтому каждый раз я иду по проторенному пути, по тем же разрушенным коридорам. Я поворачиваю и туда, и сюда, но всякий раз утыкаюсь либо в тупик, либо в рухнувший пол. В первую ночь я нашла пожарную станцию, а там – противопожарные одеяла, топор, огнетушитель и целую кучу химических фонарей – светящихся в темноте палок. Я определила, что они светятся около полутора часов, а потом начинают угасать, поэтому решила использовать их вместо часов. Проходит полтора часа, и я возвращаюсь проверить Тарвера. Еще полтора – снова возвращаюсь к нему. Я должна убедиться, что он не умер.

Я потеряла счет, сколько раз залезала в корабль. Фонарь меркнет после такого долгого пользования, и я выключаю его. Теперь у меня есть только светящиеся палки. Но пока что свет мне не нужен – я уже наизусть знаю этот коридор.

Направо прачечная. Я иду прямо. Чуть дальше в том направлении коридоры разветвляются и ведут в каюты персонала. Нахожу небольшой спортивный зал: все оборудование разбито вдребезги, и я даже не сразу понимаю, что это такое. Есть ли надежда, что в больничном крыле, если я его найду, будут необходимые лекарства?

У меня все плывет перед глазами, и я чуть не падаю – сказывается усталость.

Закрываю глаза и хватаюсь рукой за стену. Нельзя думать, что я ничего не найду.

Я жду, пока пройдет головокружение, и мысленно отмечаю, что нужно поесть, когда в очередной раз вернусь в лагерь. Когда вновь открываю глаза, понимаю, что оказалась на пересечении коридоров, где в прошлый раз поворачивала направо. Теперь я иду прямо, в новые коридоры.

Идти приходится осторожно: повсюду торчат стальные балки и электрические провода, и в любую секунду можно провалиться, ступив на разрушенный пол. Когда-то, лет десять назад, я видела «Икар» в разобранном виде. Когда он был всего лишь стальным каркасом да набросками в головах папиных конструкторов, я в нем играла. Но тогда он был новым, чистым, пустым и не осознавал своих возможностей. Теперь же он разрушен до неузнаваемости.

Я пытаюсь вспомнить корабль, в котором играла. Знала ли я тогда, для чего будут предназначены все помещения? Не помню. Знала ли, где было больничное крыло? Болела ли я?

Нет. А вот Анна болела. Впервые при мысли о кузине я не чувствую жгучей вины, от которой сдавливает горло. Вместо этого в памяти вспыхивают воспоминания, а вместе с ними – надежда.

Я помню запах мыла, сопровождавший нас на пути в больничное крыло. И не резкий запах медицинского обеззараживающего средства, а легкий, невесомый, чистый запах обычного мыла – из прачечной.

Значит, я недалеко.

Сейчас здесь не пахнет мылом, зато остро пахнет чем-то другим. Будто бы испорченной едой, приходит мне в голову. Такое чувство, что пахнет, как в хранилище мяса, в котором неделю не работало электричество, и мясо протухло. Но запах слабый.

Светящаяся палочка угасает. Нужно идти быстрее. Скоро нужно проверить Тарвера. Посмотреть его бинты, силой влить в него воду и надеяться, что он по ошибке не примет меня снова за врага. При мысли об этом у меня пульсирует синяк на щеке.

В свете гаснущей палки я вижу только на шаг вперед. Завтра нужно не забыть зарядить фонарь на солнце. Завтра? Еще ведь ночь, да?

А может, уже наступило завтра.

Возвращайся, настойчиво твержу я себе. Просто возвращайся прямо сейчас.

У меня странное чувство, почти суеверный страх: если я оставлю Тарвера дольше, чем на три часа, за эти несколько минут, что меня нет, он умрет. Но если потратить время на то, чтобы вернуться, проверить Тарвера и снова лезть сюда, а не искать лекарства, то и в этом хорошего мало.

Я иду дальше.

Пол здесь ровный, поэтому я перехожу на медленный бег. Наш поход к кораблю хорошо натренировал меня: хотя уже два дня, как я сплю не больше пары часов подряд, мне все равно хватает сил бежать.

И вдруг впереди разверзается пропасть. Я так устала, так хочу спать, что не замечаю ее. И не успев осознать, что нужно остановиться, падаю…

…на что-то мягкое, и оно заглушает звук удара. Я роняю светящуюся палку и хватаю ртом воздух: внезапно на меня накатывает приступ тошноты. Пахнет тухлым мясом, и тошнит меня из-за него, а не после падения. Здесь запах сильнее. Гораздо сильнее…

Я откатываюсь от того, на что приземлилась, и поднимаюсь на ноги.

Еще не оправившись от потрясения, я мысленно отмечаю, что все кости целы. Тарвер убил бы меня, узнай он, что я была так неосторожна. Будь он здесь.

Я поворачиваюсь на свет палочки, которая выпала у меня из руки при падении, и застываю на месте.

Лицо. Тусклый зеленоватый свет обрисовывает впавшие щеки, пустые, застывшие глаза, блестящие зубы, которые видно сквозь приоткрытый рот.

Заорав, я пячусь и падаю на пол. Прижимаюсь лицом к холодной железной решетке в полу и судорожно хватаю ртом воздух, пытаясь не дышать носом. Запах в хранилище такой сильный – господи, это ведь гниющее мясо, правда? – что на мгновение мне кажется, я вот-вот потеряю сознание. Я чувствую этот вкус во рту.

Шатаясь, поднимаюсь на ноги и бегу. Так темно и страшно, что я врезаюсь в стены и натыкаюсь на углы. Наступив на что-то, подворачиваю ногу, но удерживаю равновесие. Знаю: если упаду – больше не поднимусь.

Что-то мягкое. Что-то гниющее. Что-то мертвое.

Корабль – это не лабиринт – могила.

Одежда и волосы цепляются за торчащие повсюду острые края обломков. Но я бегу все глубже и глубже в разрушенную часть корабля, и в голове бьется отчаянная мысль, что мне отсюда не выбраться – я провалилась слишком глубоко.

Вдруг я задеваю рукой торчащую арматуру, и меня отбрасывает в сторону, к стене. Я хрипло, истошно кричу.

Я нащупываю дверную ручку и, повернув ее, оказываюсь в тесном помещении. Закрыв дверь, сползаю на пол, заставленный ведрами и швабрами, и нахожу на ощупь фонарь. Его теплый золотистый луч, хоть и тусклый, освещает комнатушку – судя по всему, чулан уборщика. На удивление здесь все цело, метлы и швабры выстроены в ряд.

Сердце рвется из груди, и я опускаю голову на колени, стараясь ровно дышать. И думать о чем угодно, только не о том, что ждет снаружи – разбухшие трупы с остекленевшими глазами.

Раз… Господи… Два. Три. Четыре… Что-то хрустнуло, когда я упала на тело. Я что-то в нем сломала. Будто бы хрустнула мокрая ветка. Нет… Нет. Пять. Шесть. Семь… Он презирал бы меня за то, что я убежала. Восемь. А вдруг среди этих тел есть тело Анны?.. Боже мой… Нет. Девять. Десять. Одиннадцать… Соберись, мисс Лару. Двенадцать. От тебя никакой пользы, пока ты сидишь в чулане для метел. Тринадцать. Четырнадцать. Не недооценивай себя. Многие солдаты справились бы гораздо хуже тебя, я знаю. Пятнадцать.

Я считаю до двадцати и только потом открываю глаза. Луч фонаря подрагивает от каждого моего вдоха, и каждый дается мне через силу. Меня бьет дрожь. Но тьма больше меня не душит.

Тарвер – лжец, но он лжет, чтобы заставить меня идти вперед – за это я не могу его винить. По крайней мере, я хотя бы попытаюсь доказать, что он во мне не ошибается.

«Мне хватит девушки, которую я знаю».

Я заставляю себя встать и открываю дверь. Уткнувшись носом в воротник рубашки, глубоко вдыхаю и выхожу в коридор.

Фонарь гаснет.

В горле застревает вскрик, но больше я не ору. Вместо этого я спокойно стою, всматриваюсь во тьму и заставляю себя дышать.

И вдруг чувствую какое-то свежее дуновение, в котором не ощущается висящий здесь смрадный запах смерти. Я иду на него, медленно пробираясь вперед в кромешной тьме, осторожно переступаю через тела и обломки, лежащие на полу.

Оказывается, воздух проникает сквозь длинную и глубокую пробоину в корпусе корабля. Протискиваюсь через нее, стараясь не задеть толстые электрические провода и острые металлические края.

Снаружи ночь, но после темноты внутри корабля для меня она как солнечный день. Воздух никогда не пах так сладко, небо никогда не было так густо усыпано звездами. Облака рассеялись, и на землю льется бледно-голубой свет зеркальной луны. Я падаю на колени и жадно хватаю ртом воздух, будто так можно изгладить в памяти воспоминания о том, что ждет внутри. Я не могу вернуться. Как же мне вернуться? Не могу… Это могила.

Мы знали, что не все пассажиры сумели добраться до спасательных капсул в той безумной давке. Но сейчас, когда я увидела, что это на самом деле так, меня тошнит от одной мысли, что нужно вернуться в корабль. Должно быть, когда я упала, то оказалась совсем рядом с эвакуационным пунктом.

Пять секунд я сижу в темноте, съежившись в комок, и глубоко дышу, а потом поднимаюсь на ноги и возвращаюсь в лагерь.

Тарвер без сознания. Я не совсем уверена, хорошо ли это для него, но все же чувствую облегчение. Он не станет смотреть на меня горящими глазами, нести бред, разговаривать со мной так, будто я его мама, возлюбленная, сержант – кто угодно, но только не я.

Я вытираю ему лицо и грудь и, приподняв ему голову, вливаю в рот воду из фляги. Он несколько раз глотает, но потом стонет и отталкивает меня. Из-под бинтов по его руке поднимаются воспаленно-красные прожилки. Я провожу по ним кончиками пальцев и испуганно сглатываю.

Он такой тихий, такой спокойный. Я убираю волосы с его лба, глажу ладонью по щеке, грубой, как наждачная бумага, от щетины, отросшей за несколько дней. Он выглядит младше, чем обычно, не старше меня. Я опускаю пальцы в воду и провожу кончиками по его сухим и потрескавшимся губам. Даже губы горячие и воспаленные.

– Тарвер, – шепчу я, положив ладонь на его пылающую щеку, – пожалуйста, не… не бросай меня.

У меня сжимается все тело, живот скручивает от страха и беспомощности – даже когда я увидела трупы, было не так страшно. Я не могу дышать, не могу двигаться и просто съеживаюсь в комочек рядом с ним.

– Пожалуйста, не бросай меня здесь одну.

Я целую его в лоб, потом в висок. Меня бьет дрожь, и я заставляю себя успокоиться, с усилием дышу.

– Я вернусь, – шепчу я ему на ухо. Говорю это каждый раз, когда ухожу. Это обещание не только ему, но и себе. Я пытаюсь подняться на ноги, чтобы мои слова не были пустым звуком, но я так устала… Так хочется свернуться калачиком рядом с ним…

Пошатываясь, я отхожу и вытираю глаза, но тут замечаю что-то возле костра. Минуту назад этого там не было, потому что в ту самую минуту я лежала рядом с Тарвером.

Цветок.

Я беру его дрожащими пальцами и сразу узнаю – два сросшихся лепестка.

Единственный в своем роде. Вот только я видела его раньше. И того цветка уже нет: он погиб под дождем, раздавился под моим платьем. Я оставила его у реки, где мы разбивали лагерь.

Как он здесь оказался?

Я держу его в ладонях и закрываю глаза. Вожу пальцем по сросшимся лепесткам и вдруг вспоминаю легкую улыбку Тарвера в то прекрасное мгновение, когда он дал мне этот цветок. Воспоминания, будто огонь, бегут по всему телу, и ко мне возвращаются силы. Я смогу.

Кто или что бы за нами ни наблюдало, мне послали этот цветок как дар. И точно так же нам вернули флягу. Я не знаю, зачем они все это делают, но понимаю, что это значит для меня.