Эми Кауфман - Разбитые звезды

– В смысле… когда это случилось?

Ему не стоит знать. Милосерднее, если он и дальше будет думать, что я просто пробудилась от долгого сна и осталась собой. Быть может, прежняя Лилиан оградила бы его от этого.

– Нет, после. – Я закрываю глаза. На мгновение становится так тихо, что мне кажется, будто я снова умерла и вернулась в тишину. – Темно, холодно – этим не описать то, что было. Холодно – когда ты не можешь согреться. Темно – когда нет света. А там… там будто вообще не существует света и тепла.

Шорох его ботинка по бетонному полу. Он сдерживает себя, чтобы не подойти ко мне.

Сковывающий грудь лед трескается, будто что-то пытается выбраться наружу.

– Я помню, как была мертвой, Тарвер. – Я сглатываю, и у меня вырывается всхлип. – Как снова жить, когда знаешь, что тебя ждет в конце?

– По вашему тону не скажешь, что вы мне верите.

– В наших правилах относиться к подобным случаям со здоровой долей скептицизма.

– И много у вас случаев, когда кто-то из переживших сильнейшее потрясение что-то выдумывает?

– Нет, у нас мало случаев, подобных вашему.

– Зачем же мне лгать?

– А вот это очень интересный вопрос, майор.

Когда я просыпаюсь, сквозь ставни пробивается свет. Я медленно переворачиваюсь, чтобы посмотреть, сколько времени на часах с подсветкой, встроенных в стену. По ним я узнал, что здесь, на планете, в сутках двадцать шесть часов.

Я не сказал об этом Лилиан. Она и так говорила, что день здесь тянется вечно, и это будет подтверждением.

Последнее воспоминание – мысль, что никогда не засну на этой проклятой койке. Матрац на ней тонкий и жесткий, а еще мне не давало покоя неуютное чувство, что я слишком высоко над землей в незнакомом месте: я раздвинул скрипучие койки и занял верхнюю, а Лилиан – нижнюю.

По часам вижу, что уже не очень рано, и, скинув одеяло, я перегибаюсь через край, чтобы посмотреть, спит ли еще внизу Лилиан.

Ее нет.

Меня пробирает ледяная дрожь, начисто заглушая здравый голос рассудка. Я неуклюже спускаюсь на пол и, ударившись плечом о дверь, мчусь в пункт управления. Ни намека, что Лилиан здесь была.

В голове вспыхивает картинка: очертания цветка в моем дневнике – цветка, воссозданного ими, сказала она, цветка, превратившегося в пыль.

Почему я ее не послушал?

Нет, пожалуйста…

Едва не споткнувшись, я вылезаю через разрушенный проход и быстро, спотыкаясь на ходу, иду к поляне. Она не может исчезнуть. Они так не поступят. Они не могут так поступить.

Я в нескольких шагах от поляны, как вдруг Лилиан выходит из леса, отряхивая платье. Она отказывается надеть другую одежду. Я резко останавливаюсь, и несколько долгих секунд мы смотрим друг на друга. У меня вздымается грудь, и я пытаюсь унять страх.

– Тарвер?..

– Я думал… Я проснулся, а тебя…

Она слегка приоткрывает губы, догадавшись, о чем я говорю. Я стою на месте как вкопанный, она подходит ближе и останавливается совсем рядом. Когда я колеблюсь, она протягивает свою руку и касается моей руки, поглаживая ее кончиками пальцев. Я так давно не чувствовал ее прикосновений, что тело будто охватывает жар.

– Прости, – шепчет она. – Я здесь. Ходила гулять. В следующий раз оставлю записку или еще что. Мне очень жаль.

Я хочу взять ее за руку, переплести наши пальцы, притянуть ее ближе и обнять, прижать к груди и стоять так, пока солнце не сядет и снова не стемнеет.

Но я лишь киваю. Снова киваю. Я чувствую, что босые ноги покалывает от холодной росы и от того, что бежал по осколкам. Меня знобит, потому что я не надел рубашку.

Она смотрит на меня некоторое время, а потом идет к станции.

Когда я просыпаюсь следующим утром, ее нет. И на следующее после него тоже.

Ночью я часами лежу без сна, пытаясь услышать, как она уходит, но не слышу. После того первого утра она стала вешать на дверную ручку флягу – в знак того, что вернется.

Каждый день мы ищем способ открыть дверь и включить электропитание на станции, чтобы отправить сигнал. Мы здесь. Заберите нас.

И с каждым днем она все слабее, но притворяется, что ей не вредит то, что спрятано за закрытой дверью.

Мы пытались ввести слово «лямбда», но все без толку: неприступная дверь не открылась. Лилиан перепробовала все слова, которые хоть как-то ассоциируются у нее с компанией отца. Мы просматриваем обгоревшие документы в наблюдательной комнате, ищем, не встретится ли где-нибудь пароль.

Мы даже пробовали вводить разные сочетания чисел и слов из документов, но безрезультатно.

На третье или четвертое утро ее прогулок я слезаю с койки, зашнуровываю ботинки и тянусь за флягой, висящей на дверной ручке. Когда выхожу на поляну, утреннее солнце проглядывает из-за облаков. Я поднимаю взгляд на тусклую зеркальную луну.

Хотел бы я знать, какую роль она сыграла в том, что произошло. Если «Икар» потерпел крушение из-за нее, если из-за нее возник разлом, который упоминается в документах, то зачем держать это в секрете? Что-то тут неладно. Чтобы спрятать планету от всей Галактики, потребовалось бы целое состояние. И «Компания Лару» не стала бы тратить столько денег, если это того не стоило.

Мы несколько раз пытались снова поговорить с шепотами в коридоре внизу, но ответом нам были лишь тишина и тьма. Возможно, они исчерпали все силы в первый раз.

Прошлой ночью мы даже хотели усилить напряжение: раз на двери стоит электронный замок, возможно, из-за перепада напряжения он бы открылся. Лилиан подключила к двери все провода, но бесполезно: стены задрожали, свет потускнел, но дверь не открылась. Лилиан не стала пробовать еще раз: неизвестно, что питает станцию энергией и сколько ее осталось. Если мы израсходуем все, чтобы открыть дверь, то энергии не хватит на сигнал бедствия.

Я кручу в руках флягу и думаю о словах в обгоревшем документе, который прочитала Лилиан. «Преобразование энергетической материи», говорилось там. Жизненные формы на основе энергии. Значит, существа эти способны управлять энергией. Они проделывают это с электрическими импульсами у нас в мозгу и со светом. Могут преобразовать энергию в нечто телесное, могут сотворить предметы. В конце концов, я ведь держу в руках доказательство. Они воссоздали флягу. Лилиан говорит, что они воссоздали ее цветок. Я качаю головой, подбрасываю флягу высоко в воздух и ловлю. Подбрасываю еще раз и будто в замедленном действии смотрю, как высоко она взлетает.

Миг – и она исчезает, рассыпавшись мельчайшей пылью. Замерев, смотрю, как пылинки сыплются на мои вытянутые руки, проскальзывают сквозь пальцы и падают на землю. Я медленно встряхиваю руки, чтобы смахнуть с них пыль. Она исчезает в опаленной земле у меня под ногами.

Подняв вдруг взгляд, вижу, что на краю поляны стоит Лилиан и глядит на землю, где лежит пыль от фляги.

На пятый, или шестой, или седьмой день Лилиан снова нет, когда я просыпаюсь. Мои ботинки передвинуты к двери в знак того, что она не растворилась в ночи. Я спускаюсь с кровати, обуваюсь и, взяв паек, выхожу на поляну.

Я изо всех сил отгонял мысль, что фляга превратилась в пыль, как цветок. Шепоты каким-то образом воссоздали их. Теперь осталась только Лилиан.

Может, фляга и цветок исчезли, потому что этим существам было трудно сохранять их физическую оболочку?

Или же это было послание?

Я знаю лишь то, что все созданные ими вещи временные. И если эти существа – кем бы они ни были – заперты за той дверью, нам нужно туда попасть. Лилиан возникла из источника энергии, и если мы сумеем установить с ним связь, возможно, она не исчезнет. Если и есть способ спасти Лилиан, то найду я его там.

Я жую паек и около минуты стою в проходе, сонно оглядывая поляну. И тут замечаю, что дверь в ангар открыта. Зачем Лилиан понадобилось туда заходить? Я подхожу и заглядываю внутрь. Чего-то не хватает.

Лопата пропала.

И через секунду с ужасом догадываюсь, куда она делась.

Утренние прогулки, хотя Лилиан плохо себя чувствует. Каждый раз она дожидается, когда я усну, и только потом уходит. Возвращается каждый день на рассвете, чтобы я не успел пойти за ней.

Она ищет свою могилу.

Я выплевываю недоеденный кусок пайка, который на вкус теперь как зола, и срываюсь с места. Сломя голову мчусь по лесу и выбегаю с другой стороны, резко остановившись у ручья.

Я опоздал. Холмик, устланный цветами, – теперь уже увядшими – раскопан. Лилиан сидит на коленях, отложив в сторону лопату, и смотрит в яму. Со своего места я только вижу рыжие волосы, но Лилиан видит все.

Хочу оттащить ее прочь, стереть ей память, чтобы она каким-то образом забыла то, что видела. Хотел бы я повернуть время вспять и остановить ее, чтобы она не нашла могилу.

Но я не могу. И теперь мы оба знаем.

– Можете хоть до утра прожигать меня взглядом, майор. Я никуда не тороплюсь.

– А я разве прожигал? Должно быть, просто задумался.

– Ответили бы на вопрос – я бы попросил принести ужин, и мы бы сделали перерыв.

– Какой вопрос?

– Почему вы лжете?

Я позволяю ему отвести меня к станции, и даже когда он отпускает руку и я ухожу в пункт управления, все равно чувствую его прикосновение.

И вот я стою перед зеркалом. На вздернутом носу россыпь веснушек. Всегда ненавидела свой нос, считала некрасивым, а теперь даже не ощущаю, что он мой. На одной скуле остался крохотный белый след от удара Тарвера, когда тот лежал в бреду. Губы потрескавшиеся. Глаза ввалились, а под ними – темные круги, которые выглядят как синяки. Кожа под веснушками бледная.

На мгновение я будто переношусь в лес и стою над неглубокой могилой: серо-матовая фарфоровая кожа, длинные, отбрасывающие тень на щеки ресницы, ярко-рыжие волосы в тускло-серой земле. Губы у нее фиолетовые, чуть приоткрытые, как будто она может в любую секунду сделать вдох. Мое собственное дыхание замирает, и стук сердца отдается грохотом в ушах.

На мгновение не могу понять, в каком я теле: в том, что в могиле, или в зеркале.

Нет. Я – не она.

Я – не она.

Потом снова стою перед зеркалом и смотрю на исхудавшее тело, завернутое в полотенце. Не мое тело – что-то другое. Что-то воссозданное.

Полотенце больно трет кожу. Я его сбрасываю. Тарвера здесь нет, и никто не увидит этого тела – только я.

Я закрываю глаза, чтобы не видеть лица в зеркале. Пока не нашла могилу, я была пленницей в собственном теле и чувствовала необъяснимое желание общения, прикосновений, любви, но была не в силах его осуществить. Теперь же я лишь отголосок, обитающий в статуе – в память о Лилиан, когда-то здесь жившей.

Прежняя Лилиан, которую любил Тарвер, вытерлась бы досуха полотенцем, расчесала бы волосы, чтобы они стали блестящими и гладкими. Она стояла бы так близко рядом с ним, что он чувствовал бы ее тепло, руки легко касались бы одна другую, ее волосы щекотали бы ему плечо, и тогда он не выдержал бы и пылко обнял ее. Она любила бы его.

Проведя всю жизнь среди балов и салонов, модельеров и высокой моды, флирта и козней, та Лилиан впервые ожила здесь.

Но кто такая я?

Тарвер уверен, что я – это я, его девушка, но откуда он знает? Я хочу ему верить. Иногда почти верю. Я хочу верить, что я больше, чем иллюзия. Но когда одеваюсь и ткань царапает мою обнаженную чувствительную кожу, то думаю, что я не больше, чем воспоминание.

Когда Тарвер возвращается, я уже оделась, собрала в пучок мокрые волосы, с которых по затылку стекают холодные капли, почистила зубы, выпила воды, чтобы сухие губы не были такими бескровными.

Тарвер стоит в дверном проходе и улыбается мне.

– Лилиан, – говорит он.

Он думает, что я не вижу, как он тянется ко мне, а потом останавливается. Это движение столь мимолетное, что его едва можно заметить. Мысленно я кричу ему не произносить это имя – Лилиан. Отголосок.

Если бы он его не произносил, я бы уже исчезла.

Он старается сделать пустую спальню жилой и по-домашнему уютной. Знаю, Тарвер делает это ради меня, но еще он не привык сидеть без дела. Он видит, что я потихоньку разваливаюсь. И разрывается: хочет, чтобы я помогла ему разобраться в документах и вскрыть защитный механизм, и не хочет, чтобы я спускалась под станцию и все больше слабела, находясь близко к той двери.

Он не знает, что мне нужны его прикосновения, что больше всего на свете я хочу броситься ему в объятия. Тело до сих пор саднит, но мне все равно. Я хочу почувствовать, как его пальцы касаются моих волос, как его губы целуют лицо. Мне так отчаянно нужны его тепло и сила. Хочу ощущать это каждую секунду, пока я здесь, пока не исчезла навеки.