— Нет, не будет, — возразил Джон. Он был уверен, что рядом с ней ему никогда не будет скучно.

— Можешь поехать, если хочешь. Но если вдруг тебе все- таки надоест, ты всегда можешь прогуляться по Бродвею.


Действие шоу происходило во времена «сухого закона», принятого в двадцатые годы и запрещавшего людям употреблять алкоголь. Франклин Рузвельт, став президентом, отменил его и превратился в самого популярного парня во всей Америке. Пожалуй, он до сих пор внушал симпатию гражданам Соединенных Штатов, за исключением представителей правых крайних взглядов, которые не верят в подлинную демократию.

Джон сидел в задней части партера. В первом ряду, возле самой сцены, расположился какой-то мужчина, неустанно раздававший указания. Женщина с пером в волосах играла на расстроенном пианино. Насколько понял Джон, почти все мужчины-актеры изображали гангстеров, а все женщины, включая Анну, были их подружками. На сцене она стала совершенно другой. Анна танцевала со страстью и энергией, которые поразили Джона, словно театр был единственным местом, где она чувствовала себя по-настоящему живой. И эта невероятная женщина была его матерью! Она очаровывала его, приводила в восторг. Когда они были вместе, Джон не мог оторвать от нее глаз. Он почти не горевал о своих маме и папе, потому что был влюблен в Анну. Он смотрел, как она кружится на сцене, легкая, как пушинка, и как подхватывает ее на руки партнер, поднимая на мгновение высоко над головой, а потом швыряет на пол и принимается избивать ногами. Джон сжимал кулаки, готовясь устремиться по проходу и переломать ублюдку все кости, но потом спохватывался и вспоминал, что все понарошку и что он в театре, в вымышленном, ненастоящем мире.


На обратном пути домой Анна поинтересовалась, не хочет ли он поступить в школу сценического мастерства.

— Ты можешь ходить в ту же самую школу, которую окончила я, академию Пегги Перельман. Пегги была вчера на похоронах. Такая высокая рыжеволосая женщина, которая все время плакала.

Джон признался, что никогда не мечтал о выходе на сцену.

— Папа хотел, чтобы я стал адвокатом, как и он сам, а мама надеялась, что из меня получится хороший учитель, но мне не нравится ни то, ни другое. Я еще не знаю, чем займусь после окончания школы, но мне хотелось бы работать на Манхэттене, как папа.

Так он сможет не расставаться с Анной никогда. Джон готов был подстригать траву в Центральном парке, водить автобус, работать в подземке — и жить в квартире на Пятой авеню до конца своих дней.


Анна открыла глаза и посмотрела на будильник, стоявший на ночном столике. Его светящиеся стрелки показывали десять минут пятого. За окнами было еще темно. Ее звали Аннемари Кенни, и она родилась в ирландской деревушке под названием Дунеатли. Ах, если бы только Лев был жив, тогда бы она спросила у него, откуда взялось это имя — Анна Мюррей. В ее памяти по-прежнему зияли провалы. Она помнила, как поднялась на борт большого белого парохода в месте под названием Ливерпуль и как Молли укладывала ее спать. Но на этом воспоминания обрывались, а дальше было такси Льва. Он называл ее Анной Мюррей. Она приняла это имя, потому что больше не хотела быть Аннемари Кенни. Она стала новым человеком без прошлого, если не считать того, что часть этого прошлого все-таки нашла ее в лице ее ребенка.

Она испытала огромное облегчение, когда вновь смогла думать об этом и даже разговаривать о случившемся с Лиззи. Анна старательно похоронила в глубинах памяти многие факты и события, включая рождение Джона, который, в общем-то, не был частью ее прошлого. Сейчас ей трудно было поверить в то, что крошечный младенец, от которого она когда-то отказалась, превратился в замечательного молодого человека. Анна так гордилась им, что даже жалела о том, что не может рассказать всем и каждому, что это ее сын.

Вспомнила она и о том, что где-то в Нью-Йорке у нее есть родственница, тетка Мэгги, у которой они с Молли должны были остановиться. Фамилия тетки была Коннелли, и она была учительницей, но нанятый Лиззи частный детектив пока что не смог отыскать ее следы.

— Не исключено, что она вернулась обратно в Ирландию, крошка, — сказала Лиззи.

Анна даже обрадовалась этому. Тетка Мэгги непременно написала бы Доктору о том, где она находится, и только представьте, что было бы, если бы он написал ей! При мысли об этом у Анны замирало сердце. Она бы с радостью вновь повидалась с Молли и братьями, но тогда ей придется рассказать им о Джоне, а разве можно объяснить это в письме? Она даже не была уверена, что вообще когда-нибудь сможет это сделать.


Прошло целых две недели, прежде чем Анна вспомнила о Бобби Гиффорде, о том, как он поцеловал ее и сказал:

— Ну что, остановимся на этом и посмотрим, что будет дальше?

А дальше был Джон. Он появился и завладел ее жизнью, выпустив на свободу давно и надежно упрятанные в глубинах памяти воспоминания, которые не оставляли ей времени ни на что, кроме репетиций к новому шоу; сцена по-прежнему была для нее на первом месте. Анну не покидало ощущение, что Бобби звонил, когда она была не в состоянии разговаривать с ним, и теперь она спрашивала себя, почему же он больше не звонит. Получил ли он работу в «Нью-Йорк стэндард», о которой мечтал? Собственно говоря, а почему бы ей самой не позвонить в газету и не узнать об этом, так сказать, из первых рук? Позвонив, Анна узнала, что Роберт Гиффорд работает в редакции, но в данный момент находится за тысячи миль от Нью-Йорка, в другой стране. Женщина, разговаривавшая с ней, отказалась дать его адрес, но Анна не слишком огорчилась. Она почему-то была уверена, что они обязательно встретятся.


Господи Иисусе! Когда он приехал в Лондон, ему показалось, будто он перенесся назад во времени. Некоторым зданиям на вид было не меньше нескольких сотен лет. Даже те, что поновее, выглядели так, словно принадлежали к викторианской эпохе. И в таком старинном окружении совершенно неуместно смотрелись легковые автомобили и красные автобусы.

Бобби Гиффорд отвернулся от окна в номере гостиницы на Парламент-стрит, расположенной прямо напротив министерства иностранных делу или, как здесь говорят, Форин-офиса. Окна, как и во всем Лондоне, были заклеены крест-накрест полосками бумаги, чтобы стекло не разлетелось на мелкие осколки, если поблизости рванет бомба. Соединенное Королевство пребывало в состоянии войны, и он, в общем-то, оказался на линии фронта.

Его номер походил на музейный зал: толстый ковер на полу, громоздкая кровать, покрытая атласным стеганым одеялом с кисточками, на которой стоял его саквояж в ожидании, когда его распакуют, и совершенно неподъемная мебель, которую не сдвинуть было даже вчетвером. Бобби ненадолго задумался над тем, сколько же лиц и эпох повидало потускневшее зеркало в золотой раме над камином. За стойкой портье у него спросили, не желает ли он, чтобы в номере разожгли камин, но Бобби отказался.

Завтра он попробует подыскать себе другое жилье, что-нибудь небольшое и комфортабельное в центре города. Бобби стал специальным европейским корреспондентом газеты «Нью-Йорк стэндард», обосновавшимся в Лондоне, но в самое ближайшее время планирующим перебраться в Париж. Захватив Норвегию и Данию, немецкие войска подступили к границам Бельгии, Голландии и Франции, и известий об их вторжении в эти страны ожидали со дня на день. Бобби полагал, что как американцу ему ничего не грозит и он сможет благополучно составлять и передавать на родину отчеты о существующем положении дел.

Две с половиной недели назад Бобби получил место заместителя редактора газеты. Выйдя наружу, он испустил радостный вопль и, поймав такси, помчался к дому Анны. Он сгорал от нетерпения сообщить ей радостную весть. Бобби было уже тридцать пять лет, но ему не часто приходилось иметь дело с женщинами. Нельзя сказать, что жена вселила в него уверенность, когда бросила его после того, как он потерял работу, причем не по собственной вине, а в Спрингфилде у Бобби не было времени на личную жизнь. Откровенно говоря, он умышленно ушел с головой в работу, не желая заводить романы, но при этом не забывал Анну и ее доброту. А когда они снова встретились, Бобби вдруг понял, что нашел то, что искал. Она была той самой женщиной, которую он ждал всю жизнь. Было в ней нечто не от мира сего, какая-то безыскусность, неповторимая, уникальная для того, кто сделал карьеру в мире шоу-бизнеса, но от этого Анна лишь выглядела еще привлекательнее в его глазах. И Бобби имел все основания полагать, что и она не осталась к нему равнодушной.

Но оказалось, что он ошибается. Бобби попросил консьержа позвонить ей и сказать, что ждет ее внизу, уже представляя себе, как загорятся огнем ее чудесные фиалковые глаза, когда он сообщит, что получил работу, которой добивался, и что совсем скоро переедет в Нью-Йорк.

Господи, каким же он был идиотом! Консьерж за стойкой сообщил, что Анна Мюррей не желает его видеть.

— Почему? — спросил Бобби, но тот лишь пожал плечами:

— Откуда мне знать, приятель, верно?

— Она больна?

— И этого я тоже не знаю. Пару часов назад я отправил наверх еще одного молодчика, и тот до сих пор не вернулся. Может, она занята с ним?

— Можно мне прийти завтра?

— Это уж тебе решать, приятель. Но если дамочка просит меня держаться от нее подальше, я понимаю намек и не навязываюсь.

Именно так Бобби и поступил. Сердце его было разбито. Чувствуя себя уязвленным, как еще никогда в жизни, он вернулся в газету, попросил редактора принять его и заявил, что работа ему больше не нужна. Он не стал говорить об этом вслух, но ему хотелось лишь вернуться обратно в Спрингфилд, погрузиться в проблемы газеты и забыть о женщинах до конца своих дней.

Редактор проявил сочувствие и понимание. Кроме того, он обладал прекрасной интуицией.

— Это как-то связано с женщиной? — поинтересовался он.

Бобби кивнул. У редактора было добродушное лицо, и по возрасту он годился ему в отцы. Бобби пришлось сделать над собой усилие, чтобы не расплакаться прямо в кабинете и не рассказать пожилому мужчине обо всем. Вместо этого, стараясь, чтобы голос его не дрожал, он заявил:

— Как быстро меняется жизнь; выходя из вашего кабинета, я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. А сейчас я опустился на самое дно.

Это может случиться с каждым, сынок. Возьмем, к примеру, Скипа Хиллиера, нашего европейского корреспондента. Ехал он себе по тихой деревенской дороге в графстве Саффолк в Англии, прямой, как стрела, но не вписался в очередной поворот и врезался в стену. В результате у него сломаны обе ноги, три ребра, ключица и вывихнуто запястье. Так что в гипсе ему лежать еще долго, — с горестным вздохом закончил он. — У нас в газете появилась очередная вакансия. Я смогу обойтись без заместителя, но без своего представителя в Европе — никак, особенно когда там идет война. Премьер-министр Великобритании по уши в дерьме, народ требует Уинстона Черчилля. А тут еще этот малый, Гитлер, вышел на тропу войны, и одному Богу известно, на какую страну он позарится в следующий раз.

— А не могу я заменить Хиллиера? — повинуясь внезапному порыву, спросил Бобби.

Редактор — его звали Билл Фланаган, и он до сих пор разговаривал со слабым ирландским акцентом — покачал головой.

— У тебя нет опыта, сынок. Что тебе известно о войне?

— Все! — с жаром вскричал Бобби. — Я каждый божий день читаю вашу газету от корки до корки. Я знаком со всеми отчетами Скипа Хиллиера. Я знаю, какова ситуация с британским правительством и что англичанам приходится ой как несладко после того, как они потеряли сотни своих кораблей. Я прихожу в бешенство, когда кто-нибудь здесь именует эту войну «ненастоящей»: нет ничего ненастоящего в том, когда в твой корабль всаживают торпеду. Очередной страной, которую почти наверняка захватят немцы, станет Норвегия. Я хотел уехать из Спрингфилда главным образом потому, что он слишком провинциален — я уже говорил вам об этом.

И сейчас, по некотором размышлении, Бобби расхотелось возвращаться туда и во что-либо вникать. Билл Фланаган сочтет его ненормальным, раз он отказывается от одной работы и требует другую, но возможность переехать в Лондон и писать отчеты о войне показалась ему замечательной. Это будет лучшая работа на свете. Она поможет ему забыть об Анне.

Редактор улыбнулся.

— Твой энтузиазм — и твои знания — производят впечатление. Дай мне поразмыслить и позвони завтра утром.

Бобби позвонил на следующее утро, и ему сказали, что он получил работу. Он помчался обратно в Спрингфилд, где ему пришлось задержаться, пока он не убедился, что оставляет газету в надежных руках — у него не было времени отработать положенный месячный срок после подачи заявления об увольнении, — и вот теперь он оказался в Лондоне. Бобби не забыл Анну и никогда ее не забудет, но восторженное волнение от переезда на другой континент смягчило боль потери.