Отпраздновав, разложили на столе Асины эскизы и принялись обсуждать. Ася, водя чуть дрожащим пальцем по листам, вслух бредила временами года, мимолетностью жизни, Богом, светом, тенью и снами. Ей внимали, вникали, сами говорили о том же. Засиделись до полуночи. Ася засобиралась домой. Марта Павловна попросила оставить папку:

– Девочки заночуют у меня, так что мы еще полюбуемся.

Ася давно спала в своей постели, а именинницы, уложив Варюшу, напряженно совещались. Утром Ася чистила зубы, а Виолетта звонила сокурснику – театральному художнику. Ася рассказывала Даше о вчерашнем за кофе, а Марта Павловна волокла на другой конец города ее папку. Ася слушала ругань Киры Петровны по поводу повышения цен, а молодой мужчина склонился над ее работами. Долго перебирал. Потом подмигнул Марте Павловне и попросил разрешения примерить ее шляпку. Придирчиво разглядывал себя в зеркале, прежде чем усмехнуться. Ася готовила обед, а мужчина звонил другу модельеру, предлагая скоренько подъехать и почти наверняка решить проблему головных уборов для будущей коллекции. Ася наносила ночной крем на щеки, когда Марта Павловна по телефону сказала, что завтра ее приглашают в дом моделей для обсуждения условий сотрудничества.

Асина навязчивая идея, безумно пестуемая химера материализовалась. Люди все-таки изменили ее судьбу, перевернули жизнь и, что там она еще навыдумывала, сделали. Пора было уточнить: люди, к делу которых она оказалась пригодна. Но вместо этого уточнения в духе Киры Петровны Ася слагала оду. «Милые, родные Марта и Виолетта, – шептала она. – Вам-то я не для дела, вам-то я не для пользы, а просто так. По душевной, что ли, однородности, по неумению и нежеланию жить как Кира Петровна. Мы не хитрим друг с другом, не льстим друг другу, ничего материального друг от друга не ждем, вот и все отношения. Сколько раз я обращалась к людям с просьбами. И никто палец о палец не ударил. Еще и обижали открытым пренебрежением, советами не искать добра от добра, не валять дурочку и наслаждаться тем, что можно купить за деньги Саши. Да и сама я, бывало, в отместку не делала для них того, о чем они смели просить. А вы ни копейки за хлопоты не возьмете и слишком бурной и цветистой благодарности не обрадуетесь. Как Виолетта мои комплиментарные словоизвержения усмиряет? «Горячо, Ася, слишком горячо. Прежде чем пить, остужать придется». А Марта Павловна вчера заклинала не путать внутренний мир с душой. «Душа, – говорила, – образец творчества неземных сил. Внутренний мир есть личное творчество. Чем дальше от образца отойдете, детка, тем ближе к нему окажетесь. Внутри нас нет обстоятельств». И это вместо того, чтобы натаскивать меня на выигрышную манеру общения с модельерами».

Саша устал от потрясений. Сделать профессией изготовление шляп было для него тем же самым, что начать изготовлять колеса.

– Я придумываю шляпы, – пробовала оправдываться жена. – И, скорее всего, ими не ограничусь.

– Перестань, мечтательница. Головной убор и есть головной убор. Колесо оно и есть колесо.

– Дом и есть дом. Однако, проектируя, ты мнишь себя творцом, – не выдержала явной несправедливости Ася.

И подумала: «Ого, я впервые ору на мужа. Так же как нынче выдержки, я с ним и девственности когда-то лишилась. Никакого кайфа, одна надежда на будущее наслаждение». Сашу сравнение шапки с предметом зодчества оскорбило. Ну не было в Асе масштаба, не было.

Кира Петровна, напротив, подобрела. Слова «заказчик» и «оплата» слагались для нее в легко расшифровывающийся наитием орнамент. Займись Ася деланием телег и найдись на них в городе покупатель, тетка благословила бы начинание, не моргнув и не перекрестившись. Не доверяла она ничьим мозгам, только сноровистым рукам. «Модисткой, значит, станешь? – уточнила она. – Родственница моя, Катька, в шестидесятом году шапочки вязала и на базаре продавала. Спекулянткой ее считали. Но, как сейчас помню, денег в матрасе было зашито…»

Даша была кратка, предварив машинальный поцелуй в щеку обращением: «Экзотическая моя мамочка».

Саша гладил Мотю и мысленно разносил Асю. Так заноситься – графика, выставки – и такой мелочью кончить. Так много обещать, так долго пыжиться и так мало добиться. Шляпница. Нет, Мотька умнее. Ее обязаны содержать, потому что она породиста, красива, ласкова и чистоплотна. Она, сытая, не прельстится грязной паршивой мышью. Умей она говорить, растолковала бы Асе, как достойно такое поведение женского пола. Вот Светочка не скрывает презрения к службе и желания быть домашней, ручной киской. Саша первый раз не дернулся, не проверил взглядом по реакции жены вслух или про себя произнес имя Светочки. Впрочем, хоть целуйся он сейчас с ней, Ася ничего не заметила бы, распадаясь на элементарные частицы в лихорадочном своем удовольствии.

Через месяц Ася поуспокоилась и сообщила Даше:

– Отец уже не влюблен. Он уже любит Мотьку.

«Ты такая умная и такая глупая одновременно. Если бы Мотьку», – подумала дочь, которую

Саша недавно не заметил из машины. Но Даша молодую простоволосую шатенку на переднем сиденье разглядела. И неожиданно представила себе, как та надевает шляпку. А отец подскакивает, срывает ее, бросает на землю и начинает топтать ногами, вопя что-то неприличное. «Да, стерва, кроме платочка, ты благодаря маме ничем никогда не покроешься», – фыркнула Даша. И решила, что считать соперницей кошку Асе будет легче.

Еще через месяц Саша предложил разойтись. Перед этим он так долго и вдохновенно разглагольствовал о Мотиных благородных повадках, что Ася поняла – непоправимо. И совсем не в кошке дело. Она заставляла себя играть жертву измены, но не могла. Мужчина открещивался от нее, ей было неуютно и неприятно. Но в голове билась мольба: «Господи, только бы он не передумал меня бросить».

– Когда-то со мной работала то ли лаборанткой, то ли уборщицей, не помню уже, одинокая женщина, – заторопилась с ответным монологом Ася. – Ободранная, тощая, миловидная Роза.

– Ты можешь хоть сейчас не забивать мне голову черт знает чем?! – взвыл пока еще муж.

– Не перебивай. В офисе постоянно был включен приемник. И только из него что-нибудь про любовь раздавалось, Роза бросала дела, присаживалась к столу, подпирала вечно мокрой мозолистой рукой щеку и замирала. Нашим дамам именно в эти минуты она становилась до зарезу нужна – не переносили, гадюки, ее отрешенности. Музыку заглушали визгом: «Роза, немедленно убери эти бумаги… Принеси папки… Роза, я на тебя докладную напишу…» Ну, Роза вздохнет, помедлит секунду, возьмет наугад пачку листов. А тут припев. Бывало, она, рванувшись назад к радио громкость прибавить, спотыкалась и падала. Документы разлетались по отделу. Все смеялись. «Какая тебе любовь с двумя детьми и мужем в зоне, – воспитывала ее при всех начальница. – Ты уже замучилась больничные после абортов таскать». Роза мертвела, ни звука не произносила, иногда всхлипывала. Но под звуки лирической песни опять впадала в транс. Мне ее так жалко всегда было. Поделилась в приступе человеколюбия собственным мнением с коллегами. А они мне: «Себя жалей. У Розки любовник – пьяница. Брюхатит ее, объедает детей, а она, кошка драная, пикники ему устраивает, на электричке катает». И веришь ли, Саша, мне действительно себя жалко стало. Мне захотелось влюбиться. Взаимно, безответно, все равно. Я возжаждала скандалов, ревности, попыток самоубийства от непонимания. Похоже, скоро это станет возможным. Спасибо тебе.

Саша был так раздосадован сговорчивостью жены, что чуть не отменил расставание. «Есть у нее кто-нибудь или нет?» – запоздало гадал он.

– Когда займемся разводом? – настойчиво спросила Ася. Но ждать, пока Саша откроет рот, не стала, вышла из комнаты.


Следующим вечером и занялись. Подозрения родителей были несправедливы. Даша не пробалтывалась Кире Петровне. Старуха подслушивала под дверью, поэтому знала все. Впервые за всю свою жизнь она не смогла реагировать однозначно. После того как Ася бросила ей в глаза: «Вы умрете», эти глаза словно вновь обрели зоркость. Они различали детали прошедшего без следа, невосстановимо разрушенного, давно превращенного в нудные афоризмы. Обиды, предательства, упущенные возможности, потери всплывали из-под потревоженного камня воли с загрязненного дна памяти. Едва ли не каждую ночь снились отец и мать. Кира Петровна восстанавливала их, как археолог, видя пустоты и обломы в местах детских своих горестей. Она пыталась судить родителей и оправдывала тем же, чем и себя, – временами.

Думы теперь забивали голову Киры Петровны очень плотно, что мешало им двигаться, течь, сменяться. Они давили, все болело. Она хотела научить окружающих примером своей жизни. Не получилось из-за Аси. Эта потенциальная самоубийца не соображала, что могла миллион раз согласиться с теткой на словах, но не обрести мира и лада. Кире Петровне нужны были ее дела. И тогда старуха постановила про себя научить молодых достойно умирать – без жалоб и откровений. «На этот пример у меня силы достанет. Ведь и о последнем уходе я знаю, как надо, как от людей не стыдно, – кружила она вокруг неумасливаемого ничем мучителя-вопроса: «Скоро ли?» Развод племянника с женой лишал смысла последний этап ее героического перехода от рождения к смерти. Некого учить. Незачем терпеть. Некому жаловаться. Она поторопила Сашу и Асю с разъяснениями – невмоготу было ждать свершения. Доигралась Аська, допрыгалась. Себя не пощадила. И Кире Петровне старческий покой сломала. Старуха преодолела ярость и подошла к ней, мерзавке, чтобы надоумить: нельзя таких золотых мужиков, как Саша, другим бабам отдавать. И что услышала?

– Если мужчина не хочет бросить женщину, его не прогонишь. Если хочет, не удержишь. Это же ваша наука, Кира Петровна. Вы годами твердили, я зарубила на носу.

– Твердила, чтобы ты подлаживалась к нему. Поделом тебе, дуре.

– Нам всем поделом.

– Ты меня с собой не… – начала Кира Петровна и осеклась.

Асе показалось, что целую секунду глаза старухи не излучали самоуверенности, но вбирали нечто. «А что им вбирать? – тоскливо подумала она. – Уже уходили и не возвращались люди. Уже уходила и не возвращалась она. Просто в старости трудно даются перемены. Просто мне ее опять жаль, а ей меня нет». Ася ошиблась. Изумившим ее взглядом смотрела торжествующая предсказательница. Она часто кричала: «Саша тебя бросит». И вот свершалось. Почему, почему Аська не хватается за полу его пиджака? Еще можно умолить, упросить, тетка будет за нее, идиотку. Что станется с Кирой Петровной? Что? Ох, пора умирать. В возрасте Киры Петровны право на существование имеют только ответы, но не вопросы.

И Кира Петровна, уединившись, призвала Дашу. Аська чужая, неблагодарная. А девочка – кровная родственница, выращенная собственными руками. Она жалеет, она понимает: так богато теперь в доме, так хорошо, а сил нет.

– Помру я, внучка.

– Здесь и сейчас? – преувеличенно разволновалась Даша. – Я уже в панике.

– Нет, вообще, – успокоила ее Кира Петровна. И заплакала: – Дашенька, что меня ждет на том свете? – Она помнила клятву идеально умереть, но не могла совладать с нервами. – Попрекнут меня там: «Кира, Кира, ты все знала, все умела, а других не надоумила». Верно, адом накажут.

Даша не отвернулась. Она засмеялась. И Киру Петровну свалил бы удар, не затараторь девчонка:

– Случится по-другому. Ты будешь робко стоять, трястись от жутких предчувствий и сожалеть о непоправимости всего. И вдруг услышишь красивый ласковый голос: «Кира, бедная Кира, ничего ты не знала и не умела, ибо дано тебе не было. Никому не дано знать и уметь за других. Смотри, вон та чудесная маленькая девочка – твоя бабушка. А тот симпатичный нежный старик – твой сын. Возьмитесь за руки и бегите, резвитесь на синей траве под оранжевыми деревьями на фоне зеленого заката…»

– Почему на синей? – кротко спросила старуха.

– Не знаю, – озадаченно призналась Даша. – Но необычно, прикольно. И чтоб собаки в горошек. И медведи в полосочку.

Кире Петровне вовсе не хотелось обниматься с полосатым медведем. Ей жить хотелось, чтобы уважали и слушались. Но чем-то внучкин бред ее успокоил. Засыпая, она шепотом повторяла: «Кира, бедная Кира…»

Наконец Саша созвал семью. Ася явилась с Мотей. Кошка, спрыгнув на пол, недовольно вылизалась, потом улеглась на Сашины колени и предалась созерцанию кончиков своих усов. Щедрый и великодушный Саша сделал блестящий доклад. Содержание каждой женщине. Квартиры. Заграничный отдых раз в год.

– Вам с мамой хорошей двухкомнатной пока хватит, а после я тебе отдельную куплю, – повернулся он к дочери, беспокоившей его легкомысленным хихиканьем.

Даша поднялась, как перед вызвавшим на уроке преподавателем, затем нахмурилась и села на диван, закинув ногу на ногу.

– Ты, папа, теперь пуганый, да? Сначала убедишься в том, что новой жене ничего, кроме положения твоей жены, не надо. Потом родишь с ней сына, которого хотел вместо меня. И окажешься под каблуком, так что ничего я от тебя не получу.