Эллина Наумова - Разлучница

Саша покраснел.

– Ты, мама, бросишься в роман с каким-нибудь единоверцем и единомышленником, как в кратер вулкана. И сгоришь, будь уверена. Он же задержится на краю, поломает руки, завяжет с алкоголем и наркотой и опишет в бездарном рассказе не столько тебя, сколько почему сам не прыгнул за тобой следом.

Ася побелела.

– А в мои вопросы вникнет Кира. Она насквозь всех видит. Она и на королей моих погадает. И стихи мои, зевая, станет слушать.

– Стихи? – вскинулась Ася.

– Уж не первый год что-то сочиняет, – буркнула Кира Петровна. – Глупость все это, но ей нравится.

– Поясню, – встряла Даша. – Кира духовно от сохи и гордится этим. Но у нас с ней много других точек соприкосновения. До вас дошел смысл? Я остаюсь с Кирой. Я, видите ли, в отличие от вас, организм простейший. Вам некогда изучать меня под микроскопом. А с тетей-бабушкой мы в одной капле воды хаотически вертимся, беспорядочно сталкиваемся и балдеем.

Кира Петровна трясущимися руками тянулась к Даше. Саше и Асе почудилось, что она девочке в горло вцепится.

– Дашенька, я завтра же пойду и завещаю тебе квартиру! – возопила старуха.

Ася поморщилась от безвкусицы происходящего. Сейчас Дашка перестанет чудить и выберет ее, мать.

– Разумеется, – словно мелочь из кармана обронила Даша. – Съездим с папой, я свободна. А вас, родители, я отпускаю на все четыре стороны.

Саша с Асей непроизвольно подвинулись друг к другу. Еще миг – и они обнялись бы. Не исключено, что Даша этого и добивалась. Но Кира Петровна все никак не могла остановиться:

– Дашенька, люди за наследство и чужих стариков терпят, а я ведь тебе своя. Я тебя вынянчила.

– В доску своя. Иначе меня оглушило бы слово «наследство», – сухо сказала Даша.

Саша вызвал дочь в коридор:

– Если ты не желаешь делить кров с матерью, я куплю тебе однокомнатную в приличном доме.

– Трехкомнатную мне с Кирой в придачу, я же сказала! – заорала Даша.

Старуха метнулась в свою комнату. Саша – в кухню. Даша вернулась к матери. Ася погладила густые дочкины волосы:

– Мотьку отдашь, бунтовщица?

– Нет, – старательно изобразила жестокость девочка, – кошки хранят верность стенам, а не презренным хозяевам.

– Сиамские – хозяевам.

– Тогда ни ты, мам, ни я ей не хозяйки.

– Мы еще поговорим наедине, ладно? – попросила Ася.

Даша усмехнулась и не ответила. Вошел Саша.

– Папочка, папа, – жалобно заголосила дочь, – а как же Мотя? Она сдохнет от тоски по тебе.

– Дочечка, за ней уход нужен, – не задумываясь, увещевал отец. – Я занят с рассвета до заката. Мама тоже теперь служит обществу шляпным искусством. Оставь ее себе, только вы с тетушкой способны содержать ее в райских условиях. Она быстро привыкнет. Ей лишь бы кормили и не обижали. Я вам, девочки, кофе сварил. Сейчас принесу.

И он вновь скрылся.

– Я тебя понимаю. Он по натуре предатель, – спокойно обратилась к матери Даша.

– Я сказала бы, что тоже тебя понимаю. Но, мечтая быть глубоко понятой, ты впадаешь в ярость, когда тебя действительно понимают. Но на добром слове спасибо.

Ася пыталась сдержать слезы, да нечем было.

– Мам, не реви, я часто буду к тебе приходить, – обещала Даша.

– И ночевать, – закреплялась на невыгодной, но все-таки позиции Ася.

– И ночевать.

Мать и дочь прижались друг к другу улыбаясь.

А Кира Петровна, усевшись в свое кресло, подумала, что умереть ей не мешало бы сейчас. Она даже дыхание задержала. Потом вздохнула и забеспокоилась, есть ли в холодильнике молоко. Завтра для Даши ужин готовить.

Остальные тоже разбрелись. Ячейка развалилась без треска.

Три человека в доме не способны были соображать плавно. Лишь Ася водила указательным пальцем по контурам своего правильного оконного отражения и шептала: «И чего я носилась со своей исключительностью? Зачем годами твердила как заклинание: «Судьба. Душа. Свобода»? Миллионы людей достигают желаемого, выклянчив или отняв силой и хитростью. Я делала по-другому, но результат-то похож, похож до отвращения. Я добилась своего с чужой помощью. Теперь я останусь одна. Со стандартом поведения начинающей в каком-то деле. Пусть любимом. Пусть талантливо начинающей. Господи, как пусто, как одиноко, как честно. Но ведь не тягостно?» И возник страх. А что, если противопоставление себя Кире Петровне останется самым сильным и волнующим в ее жизни? Ася тряхнула тяжелой головой и погрозила стеклу: «Молода еще мудрствовать».

Беззвездная ночь пытала горожан усталостью и тревогами. Но люди не желали над собой лишней власти. Наподчинявшиеся днем мятежники жгли электричество и пялились в иную реальность на телеэкраны. Восставшие шлялись по улицам, объединившись, если повезло, в преступные группы по борьбе с полезным для всякой нервной системы сном. Но до рассвета продержатся не эти, а бунтари-одиночки. Те, кто не спит по собственной воле, часто оказывающейся собственной виной. Они расплатятся за мало кому понятный героизм бодрствования назло головной болью и нарушением сердечного ритма. Они познают ирреальность солнечного света, испытают легкость шага сквозь него, отстраненность зрения и слуха в нем. И еще чувство превосходства над толпой, безупречно выполнившей обязанность заснуть и проснуться.

В квартире до утра расточительно горел свет. В одной комнате снова и снова просчитывал детали завтрашнего переезда Саша. В другой молилась за племянника и его дочь Кира Петровна. В третьей швыряла тетрадки в рюкзак не выучившая ни одного урока Даша. В кухне курила над чистым листом бумаги Ася. А в прихожей чутко дремала на тумбочке всегда готовая ко всему и на все сиамская кошка Мотя.

Год 2010-й

Даша зверем смотрела на чашку тревожно исходящего паром кофе – ждать, пока остынет, времени не было, а убегать из дому без привычного глотка не хотелось. Она уже решилась обжечь горло, когда жизнь, умелица потакать мелким слабостям и лишать крупных возможностей, заняла обе ее руки. Одновременно зазвонил домашний телефон и рассыпался дробью, сигналящей о приеме эсэмэски, мобильный. Сквозь трубку первого насмешливый девичий голос интересовался:

– Дашья, ты хочес говорить со мне?

Экранчик второго дарил безумной фразой:

«С раннего утра до поздней ночи, срочно».

Набирая «from early morning till late at night, двоечники», она говорила:

– Привет, Софи! Хочу, но не могу, опаздываю на работу. Если ты просто соскучилась, я позвоню вечером по скайпу. Если тебе плохо – по сотовому минут через десять с улицы.

На дисплее высветился смайлик – знак благодарности двенадцатилетних неучей, Дашиных сводных братьев-близнецов, прозябающих на уроке английского в школе. А Софи, десятилетняя сводная сестра из Парижа, на хорошем русском утешила:

– Все нормально. У меня сегодня будет занятие музыкой. Но я по тебе скучаю. До вечера.

Даша отхлебнула кофе – температура как по заказу. «Не надо воображать, будто судьба отвлекла меня просьбами детей, чтобы остудить мой напиток. Иначе я превращусь в эгоистку», – подумала Даша. Скорее это грозило превращением в дуру, но сама мысль была неплохой. Если в миг ее возникновения скромность и украсила девушку, то не явно, а тайно. Явно было уже некуда. У Саши с Асей выросла по-настоящему красивая дочь. Даже в адские подростковые времена, когда человек ощущает себя всемогущим, но безобразным червяком, она признавала, что червячок по меньшей мере симпатичный. Вкус запрещал пользоваться таким даром вульгарно. Ум одобрял диктат вкуса. Способности дружили с умом. Очевидно, что поблажек от завистливого мира такой счастливице было не дождаться. Она на них и не рассчитывала. Но и того, что вокруг столько желающих, улыбаясь в глаза, подставить ножку, не ожидала.

* * *

«Ножку подставить? Скажи, ножик воткнуть, а нет его, зубами глотку перегрызть!» – яростно воскликнула бы Кира Петровна. Но она умерла от рака поджелудочной железы, недолго мучаясь, в тот год, когда Даша окончила школу и поступила в университет. И с тех пор людские безобразия не комментировала. Двумя годами раньше Марту Павловну, катящую на велосипеде, сбил насмерть лихач на «вольво». Его не нашли, а скорее всего не искали. И Кира Петровна еще успела исполниться мрачного удовлетворения: неправильная старуха плохо кончила, а правильная живет себе в тепле-добре. То-то, не позорь седины злосчастного поколения, не гоняй на велике.

После развода Саша женился на молодой прирожденной домохозяйке, с которой изменял Асе. И через девять месяцев стал отцом двух забавных наследников. «Вот разорение, – мрачно бросила Кира Петровна Даше. – Теперь держись, на мне да на тебе будут экономить. Скоро один хлеб придется есть». Но когда племянник на радостях даже немного увеличил ежемесячно выдаваемую сумму, тетка отмякла и стала льстивым голосом интересоваться по телефону здоровьем малышей. Прирожденные домохозяйки, как ни удивительно, способствуют опрощению мужчин. Чем крепче тыл, тем меньше хочется охотиться и воевать. Саша перестал грезить мегаполисами будущего и занялся строительством коттеджей. Не забывал выставлять самые удачные проекты на международные конкурсы – не пропадать же честно заработанному в архитектуре имени. Но делалось это уже со здоровым осознанием того, что он повышает свою стоимость на внутреннем рынке для нуворишей.

«Вот мать-то твоя идиотка, – ворчала Кира Петровна, – могла бы как сыр в масле кататься, если бы держалась за мужа, ухаживала за ним, не таскала в дом проходимцев и не бегала по художницам». И Даша могла поклясться, что не злорадство, а сочувствие было в глуховатом голосе. Все-таки «девок, пришедших на все готовенькое в рай» Кира Петровна не одобряла. Побаивалась, наверное. И оказалась права. Новая жена Саши категорически отказалась пускать Киру Петровну на порог. А едва она умерла и Даше исполнилось восемнадцать, отец, разбогатевший неимоверно, стал давать ей половину прежних денег. Но вторую часть, пока дочь училась в университете, добросовестно привозил втихаря от жены.

Однако жалости к Асе Кире Петровне хватило ненадолго. Саша хорошо обеспечивал тетку, поэтому она довольно легко переварила отраву, скормленную ей родимым государством. Дело привычное. То иди работай, хоть кем, только в коллектив, выступай на профсоюзных собраниях. А дома жена и мать вроде находится по закону, но презираема общественностью, будто жалкая тунеядка. То с ног на голову – лелей семью на мужнины деньги, и все хвалят, все завидуют. Когда Аська работу бросила, старуха предрекала: люди уважать не будут, муж застыдится. Говорила: «Вдруг уйдет от тебя Саша? Ему что, один не останется. А ты кому нужна после тридцати с ребенком? Или, если умрет он первым, когда ты излетняя будешь, дадут тебе половину его пенсии. А если раньше его Господь приберет?» Аську трясло от омерзения: «Да как вы можете такое просчитывать?! И слова какие! Излетняя… Что это значит?» Пенсионного возраста, вот что! Живут так, будто старость не про них! Ладно, повезло хулиганке, изменились времена, не зазорно обходиться без службы. Так она позволила мужу к другой удрать. Пальцем не пошевелила, чтобы удержать. Кира Петровна не успела толком порадоваться Аськиному ничтожеству, как эта бешеная учинила измену Родине. Всех опозорила – Дашу, Сашу. Пусть и бывшая, но жена. На государственном уровне всякие считаются. Будто впервые в стране послабление! Хитрость это, чистка. Выявят всех, кто длинным рублем соблазняется, потом отнимут богатство и начнут под расстрел подводить. А тут в семье предательница. Самой-то отщепенке что? Она за кордоном.

Асе и в голову не приходило мстить стране или бывшему мужу. Просто, соревнуясь, чей дворец больше и круче, одеваться новейшие капиталисты предпочитали за границей. Понять можно. Все, кто мечтал о лаврах российских Версаче, сникли. За первую коллекцию Асе заплатили четверть обещанного после таких унижений и нервотрепки, что здравому человеку с дипломом архитектурного института модельерский хлеб стал бы даром не нужен. Строптивице грозило отвратительное будущее. Она поняла: на шляпах не разбогатеешь. Другие тоже отчаивались. Но то была пора борьбы и веры. Поэтому любыми способами исхитрялись участвовать в европейских показах – в качестве экзотики из нищей России, иллюстрации убожества советской власти, да не все ли равно. Модельер, который доверил Асе головные уборы своей коллекции, тоже подсуетился.

Надо полагать, спонсор вояжа напихал в авторские тряпки какую-нибудь контрабанду, а шляпницу и пару манекенщиц придал творцу для убедительности. Но они вылетели в Париж. Ася в тот свой голодный и свободный год была чудо как хороша – тридцатипятилетняя, изящная, глазастая, одухотворенная. И главное, прихватила все свои эскизы – шляп, одежды, украшений, хотя знать не знала, на кой они ей во Франции. Вероятно, сама себе доказывала, что «право имеет». Москвичей не только объявили гостями Недели высокой моды, но выпустили девочек на подиум на минуту. И десять секунд аплодировали. А вечером пригласили на банкет. Они не поняли, что являются дополнительной наживкой для прессы, и были счастливы до головокружения.