Ирина Крицкая - Разлюбил – будешь наказан!

Две секунды, хочу притормозить на Танюхе. Идеальная женщина! Как говорит мой муж, чем проще конструкция, тем надежнее она работает. Улыбочка у нее хитренькая, но добрая, без подлянки. Юмор у нее крестьянский, до меня не всегда доходит. Однажды она попросила яда: «Юрачкю сваво травануть хочу. Телевизор, сволочь, пропил. Ребятишки плачуть…» Отраву просит, а сама улыбается.

Почему? Потому что у Танюхи нет напрасных ожиданий. Нет ожиданий – нет обломов, нет обломов – слава тебе, Господи. Поет, что видит, живет на земле, и никакие абстракции не плавят ей мозг.

– Крястина. – Это она так по-модному свою дочку назвала, хорошо хоть не Альбина, – Крястин, садись-ка, не мешайси. – Она воткнула ее в бабушкино кресло.

– Сейчас игрушки принесу. – Я поднимаюсь наверх.

В мансарде в ящике остались мои детские куклы. У меня их было вагон. Мои родители никогда не жлобились на игрушки.

На кухню приползает бабушка. Второй день она бубнит: «Ох, Витька, Витька… Что ж ты с нами сделал… Хоть я тебя и не любила…» Делает паузу и опять поет это все по кругу.

– С добрым утречком, – повернулась к ней Танюха, – чай, еще не завтракали?

– Ох, и кусок теперь в горло не лезет, – прохныкала бабуля.

– Да то! – Танюха подмигнула. – А вот блинец-то скушать?

– Ох, вкусны!

Старушка улыбнулась на Танькины блинчики, и кусок уже в горло полез. Она устроилась за стол. Ей очень хотелось с блеском отыграть роль скорбящей тещи. Бабушка обожает траурные церемонии. Особенно с прямой трансляцией по Центральному телевидению. Это у нее с пятьдесят третьего началось. Когда умер Сталин, она рыдала в голос: «Отец! Отец!» Этого я, слава богу, не видела. А когда хоронили Брежнева, я стояла за занавесочкой. По телевизору шла панихида. Бабуля держалась за дверной косяк. Глаза у нее были красные, как у кролика. И она завывала: «Отец! Отец!» Если я совалась под руку, она шикала «Не мешай!» и опять начинала, с чувством: «Отец! Отец!» Потом хоронили Андропова. И бабушка опять подошла к дверному косяку. Я слушала, как она выдает: «Отец!», и хохотала. Потом умер Черненко, и я валялась от смеха у себя в комнате, бабуля, хотя уже и с меньшим жаром, но все-таки опять скорбела: «Отец! Отец!»

И я положила себе пару блинов. Медом полила. Меня всегда тянет поесть на нервной почве. Что поесть! Нажраться! Нажраться и уснуть. Я рублю на автопилоте пышный Танюхин блин и смотрю в одну точку. Навожу фокус на рыжую девчонку. Опа! Я знаю, на кого она похожа, на меня!

Ну, точно! Я сгоняла назад в мансарду. Открыла старый альбом с черно-белыми фотографиями. Вот мой отец. У него острые глаза, прямой нос, высокий лоб и нервные губы. Надо было ему сходить на какую-нибудь войну, а он тут, в нашей сонной редакции, про какой-то ямочный ремонт дорог писал. Вот я, на руках меня держит. Я еще помню это детское ощущение, когда тебя несут на руках, а ты ногой болтаешь, сандаль соскакивает, а ты сидишь высоко-высоко…

Привезли гроб. Страхов, как всегда, командовал: «Сюда, сюда, проносим». За ним вошла мама, в черном платье, в бабской нелепой черной косынке, она ей совсем не идет. Редактор к ней подошел, бывшие коллеги толпились в нашей маленькой гостиной, проходили соседи и куча других незнакомых людей… А я смылась. Да, сбежала. Запахло свечами, деловые тетки-читалки раскладывали псалтырь. Я прошмыгнула у них за спиной, только слышу, бабушка к ним пристает: где отец Михаил, да где отец Михаил.

Я не хочу стоять в толпе как чужая. Я хотела подойти одна, заорать погромче… Не знаю, что… Ну, может быть… «Папа! Мы даже не попробовали сделать эту сраную газету!» Поговорить не успели. Гроб закрытый, душа улетает, и я бегу из дома. Бегу к своему другу Зильберштейну.

Счастливый человек Зильберштейн! Его родители все время где-то далеко. Вечно у них то собачьи выставки, то какие-то деловые поездки. Дом и сад свободны. Там живут красивые черные ньюфаундленды, шныряют драные коты, скрипит старая, почти старинная, мебель, бьют часы. Я хочу себе такой же дом, с яблонями, с цветами, с собаками, с котами… Да! С котами! Но лучше без часов. Часы меня нервируют. Толкают в спину, бьют по мозгам…

– У тебя никого? – я спрашиваю Зильберштейна.

– Да, никого, никого. – Он мерзнет на ветру в одной рубашке и открывает мне калитку.

Я прохожу в сад. Достаю сигареты. Он выносит чай. Накинул куртку на плечи.

– У нас похороны, – говорю ему.

– Я знаю. – Он щелкает зажигалкой.

К столу подходит растрепанная черная сучка и глухо рычит на меня.

– Что это она?

– У нее щенки вон там, за столом. – Зильберштейн погладил собаку. – Глэдис, не ругайся. Это хорошая девочка, не рычи.

Он поднял одеяло, открыл большой деревянный контейнер. Там было шесть щенков. Пушистые, вонючие. Собака на всякий случай отодвинула меня в сторону.

– А хочешь, возьми себе одного, – улыбнулся Зильберштейн. – Возьми!

– Но это же дорогие собаки… – я потрогала одного за ушко. – Неудобно…

– Я хотел тебе подарить. – Зильберштейн серьезный, он со мной не кокетничает, просто кивает: – Правда хотел подарить, бери.

– А какого?

– Какого хочешь. Сейчас выпустим, пусть побегают.

Щенки раскатились по траве. Собака загоняла их в кучу мягким носом. Они подпрыгивали за танцующими желтыми листьями. Зильберштейн вытянул ноги и спрятал нос за высоким воротником. Это единственный человек, с которым я могу спокойно выпить чай. Просто молчать, пить чай и смотреть на старый продрогший сад.

– Можно, я этого возьму? Его все кусают.

– Ты кто у нас? – Он подобрал щенка и развернул теплым черным пузом. – Мальчик.

– Спасибо, – говорю. – А родители ничего? Твоя мама меня не прирежет?

– Да когда ж это кончится! – Он положил щенка мне на руки.

Я притащила его в свою комнату и опустила на пол. Мама сидела в кресле на кухне. Рядом настойчиво вампирила бабушка. Бубнила монотонно: «Ох, Витька, Витька… Что ж ты с нами сделал… Хоть я тебя и не любила…» Она совсем испортила монолог скорбящей тещи. Видимо, все актерское мастерство было потрачено на генсеков.

– Мам, а ты девчонку Танькину видела? – спрашиваю, а сама шарю глазами, что бы такое сожрать.

– Да, видела, – она вздохнула. – Завидую я этим простым бабенкам. Муж алкаш, сама пашет с утра до ночи, детей куча, денег нет, а ей плевать, ничего не боится, рожает себе от кого хочет – и все дрозды до… – до конца она не договорила, нет, не стеснялась меня, просто не договорила, уставилась в одну точку и задумалась.

Я прожевала котлету. Бабушка в десятый раз захныкала:

– Витька, Витька… Что ж ты с нами сделал… Хоть я тебя и не любила…

– Ну сколько можно! – заорала на нее мама. – Иди уже к себе! Проводи ее, Соня, отсюда!

Я увожу бабушку. Помогаю ей влезть на лестницу. Наверняка она специально выбрала себе мансарду, чтобы все с ней нянчились.

В моей комнате горит ночник. Я кладу на коленки Пушкина. На Пушкина белый листок. Начинаю: «Антон, у меня случилось»… Нет. Начинаю: «Мой папа…» Нет – швыряю бумагу на пол.

Щенок заплакал. Написал мне на ковер. Беру его в постель. Достаю новый лист и пишу: «Антон! Представляешь, мне подарили щенка! Он похож на тебя…»

Я и сама не понимала, до какой степени мне была необходима его близость, его физическое присутствие. Идешь так иногда под дождем, и вдруг ни с того ни с сего захочется взять его за руку. Или сидишь у себя в студии, передачу монтируешь и вдруг думаешь: «А плюнуть бы на все и понюхать, как он пахнет».

Антон далеко. На поводок я цепляю щенка. Выхожу с ним в поле и там отпускаю побегать. Он несется по черной земле, его уши смешно отворачиваются. Вороны всей ордой шарахаются в небо, каркают, как старухи, и солома разлетается на ветру золотыми нитками.

«Антон, – я сажусь за письмо, а руки еще с холода не согрелись, – скоро снег выпадет – вообще красота будет! Черный ньюф на белом. Ты представляешь?»

И почтальонша уже ковыляет, несет мне ответ из Костромы: «Соня, что со мной творится! Как только увижу на улице девушку с черной собакой, сразу догоняю и смотрю… Знаю, что я похож на ненормального, но все равно думаю: «А вдруг!»

Этого щенка Антон не увидел. Мне не везло в том году – собака умерла. Зильберштейн сразу показал мне ветеринарный справочник: «Энтерит. У щенков до года смертность восемьдесят процентов».

– Нет, ты что, – говорю, – это у каких-то там щенков, не у моего. За ночь откачаем.

На рассвете, в половине пятого, Зильбершейн вышел на кухню к моей маме. Они пили чай и ждали – скоро уже закапывать. Я потрогала ледяные черные лапы и легла на пол рядом со своей несчастной собакой. Глаза у него были совсем не щенячьи, и у меня, наверно, тоже. Мы смотрели друг на друга и понимали, что до смерти осталось несколько минут.

Да, я сообщила об этом Антону. Я хотела ему рассказать, что в последнюю секунду собака увидела в воздухе что-то страшное, и все услышали громкий обреченный, совсем не звериный, нет, почти человеческий вой… Хотела рассказать, но не смогла. В письме не получилось.

Неделю я пила какое-то старушачье успокоительное, позвонила, когда все прошло.

– Как жалко, что я далеко… – он сказал. – Ты не очень там? С тобой все нормально?

– Да, я уже веселенькая, – говорю.

– А я пролез на наше телевидение!

– Да? Молодец!

– Молодежная редакция, – он завилял хвостом, – начнем свою программу делать. Вот сейчас название придумываю… Надо из песенки что-нибудь… Простенькое… «С чего начинается родина…»… Покатит? Не слишком наивно?

– Нет, – засмеялась я, – не слишком. Я рада за тебя.

– И я рад. Но… это все ерунда. Главное – я тебя люблю.

Мы еще стояли у своих телефонов, еще бубнили друг другу «я тебя люблю» и не знали, что нас уже давно несет по реке, как два бревна, и какие-то сволочи толкают нас баграми – грузить на разные баржи.

Что творится – сегодня вечером меня не гонят из офиса. Погладили по спинке! И я, скромна, как лань, вытягиваю несколько купюр у тигра из борсеточки. Обожаю это легкое скользящее движение, когда новые банкноты сами переползают ко мне в ручку. Целую черные кудри – и бежать, бежать, бежать, подальше от барской милости.

– Подожди, крошка, – муж меня удержал, – я тебе хотел прикольный сайт показать. Смотри. Поисковая система, можно кого хочешь найти.

Он открыл свою страницу, там уже висели наши общие фотографии. В окошке появилось сообщение: «Привет, как дела?» Это Вероника, наша, так сказать, одноклассница. Тигр ответил: «Все ок. А у тебя?» Ах вот какие появились штучки! А я-то, домработница, не в курсе.

– Сейчас, Софья Викторовна, мы найдем всех ваших мужиков. – Тигр показал мне кулак. – Вот они, вот тут вот все у меня будут!

– Каких мужиков? Не было у меня никаких мужиков…

– Давай, давай, – он посадил меня к себе на коленки, – диктуй…

Я обняла его за плечи. Прислонилась щекой к щеке и говорю по слогам: Дмит-ров-ский.

– О, это новый какой-то. Я уж думал, всех знаю.

Муж нажал «поиск». Появилась всего одна строка, всего одна фамилия и фото. Лоб… глаза… Это он! Нос… губы… Он!

– Что это у тебя так сердечко забилось? А?

– Ничего у меня не забилось. – Я ныряю в монитор.

Живой Антон! Я хотела превратить его в туман, убедила себя, что он мне только снился, а он и вправду был. И даже есть! Вот, полюбуйтесь. Глядит из-под бровей, глазами хватает, лоб наморщил, усмехается, руки крестом на груди, плечи в пиджак не помещаются, волосы сбриты, в ухе серьга … Таких раньше в бурлаки брали.

– Брутал… Брутал… – протянул мой тигр. – Крошка! Что ж тебе всю жизнь гиббоны-то нравятся?

– Да это он снимал что-нибудь… для работы… Про бандюков про каких-нибудь… Это постановочная фотография!

Какая постановочная? Это он, то, что из него получилось, то, что я почувствовала еще там, на море, когда нам было всего пятнадцать. Пятнадцать! А сейчас тридцать. И что? Я не заметила, как прошли эти годы. Я слышала, что время быстро пролетает, но думала, это чье-то там время, не мое.

– Жми сюда, здесь еще фотки, – подсказывает Антон, – что-то он разный везде какой-то. Темная личность.

Я листаю альбом. Вот его сын. Жена толстушка. Еще одна жена. Антон в костюме! Я падаю! Сидит в каком-то подозрительном ресторанчике. Полы в шахматную клетку. Опять на нем дурацкие очки! Вот его студия. Командует, висит над пультом. Кошмар! У него шерсть на груди! У него живот!

– Ох, а покраснела-то вся! – Тигр смотрит на меня, как на приболевшую собачку. – Смотри, какие у него тут постики прикольные.

Тигр сделал серьезное лицо и начал читать с выражением:

– «Я рожден в дремучих лесах… меня кормили салом с кровью, а не молоком»… Оно и заметно. «Ни одна женщина от меня никогда не уходит…» – Тигр пошевелил бровями. – Мечты, мечты… «Я ломаю судьбы, я талисман, несущий счастье, я фокусник»… Он фокусник! – Тигр усмехнулся и вынес свой вердикт: – Журналисты херовы!