Ирина Крицкая - Разлюбил – будешь наказан!

– Смотри, Антон, у него музыка, та самая, латино, там включали, на море.

Я жму на «play». Мне душно. Да, сердце и правда бьется. Я прошу своего тигра:

– Сделай мне тоже такую страницу.

– Давай, – говорит, – мы тебя сейчас нащелкаем. Только губы накрась, бледная ты у меня какая-то.

Домой подниматься лень. Я пошарила немножко в Олином ящике, достала вишневую помаду из вражьей косметички.

– Дай, я сам накрашу. – Муж отодвинул кресло к той стене, где висит маяк. – Садись сюда. Повыше. Ножки вытяни. Так, прекрати мне тещины морды строить. Улыбайся. Подумай про что-нибудь приятное.

Ну, я и подумала: Антон обалдеет, когда увидит меня, в обморок упадет, а потом водки выпьет. Зря я, что ли, помираю на беговой дорожке?

Каждый день! По десять километров! Бегу как танк, в офисе даже потолок трясется. Народ сидит за компами и головой качает: «Какая сила воли!» А если кто-то из клиентов интересуется: «Кто там у вас гремит?», муж мой шутит: «Это моя лягушонка в коробчонке едет».

– Ты про что сейчас подумала? А, красавица моя? А ну-ка, иди сюда. Ты не радуйся. Этот брутал только твое декольте увидит. А я со всем остальным мучаюсь!

Я иду к тигру. Целую в губы. Сажусь на стол. Обнимаю. Кажется, ко мне опять вернулось вдохновенье. Вдохновенье на любовь. Да, вдохновил один, а дивиденды достаются другому. Со мной это обычное дело. «Просто он рядом с тобой, а я нет».

Мы были еще в кабинете, когда тигру пришло новое сообщение от Вероники: «Буду в пятницу. Проездом в Адлер. Сможешь меня встретить?»

– Не сможешь, – говорю. – В пятницу вечером? После работы? Не сможешь. Она мне даже привет не передала!

Я была очень рада увидеть Веронику. Я одичала в ссылке, кидаюсь на гостей. Муж меня под столом толкает, чтоб отстала от человека со своей добавкой. Каждый раз смеюсь над одним и тем же анекдотом, все командировочные мне его по очереди рассказывают. А тут такое событие! Школьная подружка! Вероника! Первая любовь моего мужа! Ура! К нам! К нам!

Бонапарт засуетился, рубашку поменял, выбежал на лестницу. Такси подъезжает. Сюда! Сюда! И она выходит. И режет от бедра, как по дорожке Каннского фестиваля. Вся элегантно-неприступная, благородный серый и розовый, на лице отрешенная лирика и декаданс. Все та же лирика и тот же декаданс, что и десять лет назад.

– Какая она стала корова, – я тигру говорю, хотя Вероника не стала никакой коровой.

– Да, – он согласился рассеянно, а у самого глаза ой, ой, ой, как блестят.

Вероника собиралась замуж за моего мужа. А кто подкинул ей идею? Я. Говорю: «Вероника, если тебе так приспичило надеть белое платье, кадри Зильберштейна. Мальчик из хорошей семьи. Мозг, чувство юмора, и жену будет любить». «Да? Почему?» – спрашивает. Ей еще и объяснять надо!

Хоть бы улыбнулась мне, что ли, со мной все-таки она распивала свою первую бутылку водки. Нет. Молчит, хлопает ресницами, детей разглядывает.

– Какой у вас мальчик уже большой… Светленький в кого-то.

– А мы и сами не знаем, в кого.

Я хотела с ней пошутить, но Вероника меня не замечала. Стоит в моей прихожей, а меня не видит. Антон чмокнул ее в щеку. Она вздохнула удивленно: «Как ты возмужал» и пошла с металлоискателем по нашей квартире.

В столовой она остановилась, там висели снимки с рыболовными трофеями моего мужа. Вероника вперилась в один, где он раздетый, загорелый и заросший.

– Это на Кубани такие сомы водятся?

– Нет, это он на Волгу ездил, – говорю и бокальчики расставляю.

– На рыбалку? Так далеко?

– Тыща верст, – уточнил тигр.

– Расстояния теперь не проблема. Было бы что ловить, – я не удержалась.

– За встречу, – кивнула Вероника моему уссурийскому тигру и с этого момента обо мне не вспоминала, даже когда поднимала бокал, чтобы чокнуться.

Смотрит на моего мужа, считывает его радужную оболочку, ищет… Ищет ту его часть, того мальчишку, который остался в детстве, у нее. Я сейчас уйду, не буду мешать. Вон, мой сын во дворе в футбольчик с охранниками играет. Я к ним.

– Макс! Макс! – зову я собаку. – Ты-то, толстая морда, небось, и не помнишь свою первую девочку. А ее, между прочим, аж из Новосибирска к тебе привезли.

Я уже забила четыре мяча, искупала дочку в бассейне, полила виноград, когда они наконец-то вышли, мои одноклассники – мой муж и моя подружка. Все-таки она достучалась до того мальчишки, который давным-давно в саду, в цветущих яблонях хотел сказать ей «люблю».

Антон очень хорошо ей улыбался. Легко, свежо, своим настоящим человеческим лицом, не маской директора. Мне он уже сто лет так не улыбался. Смотрю на них и думаю: «Ну, все уже! Сколько можно! Целует она его! Обнимаются они! Давай, запихивай ее в такси. Пусть катит в Адлер… А может, не поедешь? Вероника, оставайся, на пару дней, шашлычок пожарим…»

– Ну, какова! – Дома я упала на стул и резко закинула ногу на ногу.

– А мне приятно… – задумчиво улыбнулся мой тигр. – Не каждый день на меня смотрят девушки такими жадными глазами.

Наши взгляды пересеклись на тарелке сациви. Мы одновременно двинули стулья поближе к столу. Я подставила ему свой пустой бокал. Мы стали энергично рвать белое мясо и топить его в гранатовом соусе. Мы впивались зубами в целые помидоры. Это была жратва на нервной почве. Самая беспощадная и вкусная жратва.

– Как-то мы едим неправильно, – сказал Антон с набитым ртом.

– На ночь?

– Да нет, не в этом дело. Рома не звонит!

– И что? – я его спросила. – Каковы ощущения?

– Не знаю… – Он пытался сосредоточиться. – Мне это льстит, приятно и, пожалуй, все.

– Врешь! Ты говорил раньше, что ее любил.

– Любил? Ну… да. Тогда я любил, как умел. Я рос. Мне хотелось любви. А тут мелькали все время перед носом ноги… Неплохие, кстати, ноги. Можно сказать, даже красивые стройные ноги.

– И что, секса не было?

– Да ты что!!! – Тигр ударил себя в грудь. – Я такое и не мог о ней подумать. Она была для меня чем-то воздушным…

– Сколько раз целовались?

– Один, – погрустнел тигр, – перед моим отъездом. – Он осторожно посмотрел на меня и засмеялся: – Да я и не хотел! Она сама меня поцеловала. Помнишь, вы все тогда у меня собрались? Ты там еще обнималась с этим длинным, белобрысым?

– Так, иди сюда, – я выпустила когти, – воздушным она была! Эта лошадь! Эта уездная корова! Это дитя «Газпрома»! Антон! Какое приданое ты упустил!

Я шумела просто так, для веселья, чтобы заглушить свою зависть. Вероника! Эта благоразумная ханжа может сесть на самолет и махнуть к мальчишке, который влюбился в нее десять лет назад. А я не могу. А почему я, кстати, не могу?

Сейчас, одну минуточку, пока мой тигр в ванной, смывает с себя амброзию, я быстренько выйду на этот прикольный сайт.

Да! Антон заходил на мою страницу! Только что был. Увидел и молчит.

Ох, как же раньше-то, при НЭПе, было хорошо: уехал человек на поезде – и нет человека. А теперь рука так и тянется нажать на кнопочку. И я опять включаю эту мерзкую, уже осточертевшую мне латино.

Мы с Антоном поругались по телефону. Я виновата, кто же еще. А потому что была пьяная вдрабадан. Что вы сказали? Шалава? Я?

Я – женщина, я – сучка, я – трофей. Я достанусь победителю. Меня нельзя оставлять без присмотра, как включенный электроприбор. Если хотите посадить меня возле чемодана, тогда командуйте: Сидеть! Ждать! Место! Мне надо чувствовать хозяина, свободная, я реагирую на новые запахи…

Ближе к теме. Наш лицемерный коллективчик собирается на шашлык в саду у Зильберштейна. А яблони цветут! Я еще в студии, как назло, пятый раз спотыкаюсь на слове «архимандрит», наконец выговариваю и спешу в магазин «У Гриши».

Гриша – хозяин первой частной лавочки, человек, открывший детям сникерсы. Очень грузинский мужчина, он застрял за прилавком, и его худенькая жена не могла протиснуться к кассе.

– Что ты стал тут со своим пузом? – она зашумела.

– Нам, уродам, тожи нужно жить, – ответил Гриша, смиренно опустив глаза.

– Что вам, дети? – нас спросили.

– Водки, – отвечаем.

– Сколько?

– Сколько людей, столько и бутылок.

С полными пакетами мы позвенели через парк. Мимо старых лошадок и лодочек, на которых катались в детстве.

На кухне у Зильберштейна наши приличные девушки резали колбаску и открывали банки с огурцами. Под окнами гуляли ньюфы, собаки поднимались на задних лапах и пытались просунуть в форточку свои большие добрые морды.

Из сада доносился приятный запах, мой любимый букет: цветущие яблони, дым и жареное мясо. Уездные барышни постоянно лезли к магнитофону менять кассеты. Так бы и дать им по рукам, чтоб на кнопки не тыкали.

У мангала над огнем махал картонкой Зильберштейн, он развлекал народ страшилками. Сказал, что на прошлой неделе грузовик его отца обстреляли на трассе, у нас тут, под носом. Среди бела дня! Там и есть-то один поворот через лес, из-за него и выскочила серая «Ауди». Стрельнули по колесам, заорали «Стой!».

– И что? Остановились?

– Щаз! Папаня на газ как нажал… Теперь с ружьем ездит и с ротвейлером.

– Приветик, – я к нему подошла, – какие ты страсти рассказываешь.

– Привет, – Зильберштейн обернулся, увидел мое первомайское декольте. – Ого, – говорит, – какая ты сегодня.

Я взяла у него картонку и обмахнулась как веером.

– Соньчик, – он захотел со мной пошептаться, – мне тут нравится одна девушка. И я ей тоже, кажется. И я подумал… Нужно признаться ей в любви.

– Ничего себе! – Я даже обиделась, – Антон! Ты смотри тут, не женись без меня!

– Не женюсь, не бойся. Но, все-таки, как ты думаешь? Сказать?

– А ты как думаешь? – Я вернула ему вопрос.

Смотрю на него и удивляюсь: «Неужели правда? Мой Зильберштейн! Влюбился в эту дуру Веронику!»

– Иногда мне кажется, все, – он задумался. – Сейчас скажу, момент подходящий. А потом меня что-то останавливает.

– Значит, и не надо, – говорю, – подожди, пока само скажется.

– Я не могу ждать.

– Почему?

– Мне скоро придется уехать, и я ее долго не увижу. Только это пока секрет.

– Куда? Скажи. Я никому-никому.

– Ну ладно. Я в МГУ документы отправил.

– Да?! Тогда тем более можешь ей ничего не говорить. Ты ее забудешь через три месяца!

Своему другу Зильберштейну я сказала, что думала. Только потом вспомнила, что почтальонша уже два года таскает мне письма из Костромы. И сегодня, наверно, уже принесла конверт, и он лежит сейчас в зеленом ящике.

– Антоха! У нас нолито! – позвали его мальчишки.

За столом теребили стаканчики, искали, куда бросить бычок, бросали в клумбу, снимали мясо с шампуров, разливали водку, передавали закусочки по кругу. Подходили какие-то друзья каких-то друзей, толкали речь, и уже запели нашу любимую пионерскую песню:

А цыганская дочь за любимым в ночь…

Толстый Леха, наш одноклассник, предлагал всем свой подозрительный бренди. Неизвестно откуда он привозил коричневые бутылочки и продавал их на рынке, в одном ряду с детской одеждой, меховыми шапками, салом и живыми кроликами. Из бутылочки пованивало каким-то техническим спиртом.

– Леха, пей ты сам свое палево, – никто не собирался пробовать эту гадость, – только имей в виду, нам тебя хоронить некогда, у нас экзамены.

– Не боись, все проверено. Я умру в тридцать лет, – шутил смелый Леха и пил один свой левый бренди.

Блондинчик из параллельного положил мне салатик на тарелку и шепнул: «Ты похожа на Миледи». И я тут же начала строить из себя Миледи.

– Неужели я скоро проснусь и пойму, что мне уже не надо идти в школу? – Он вздохнул.

– Да скорей бы уже! – Я ответила ну точно как Миледи, мне не терпелось вырваться на свободу.

Приехал Джон, наш истинный ариец, прошел к столу тропинкой через сад. Девушки завизжали от восторга и кинулись с ним жеманничать. Он привез с собой ящик шампанского и прошмандовку Кочкину. Дамы не поняли: «Зачем он ее притащил?»

Джон был старше нас всего на пару лет, в детстве хотел быть космонавтом, поступил в Питер, в авиационное училище. Но что-то не сложилось, и с зимы он числился в стажерах у старшего брата, мальчики промышляли рэкетом.

Детишки начали мешать водку с шампанским, разливали стремительно, поэтому не помню, как я оказалась на яблоне. Сижу на толстой ветке и курю. Блондинчик подбежал с двумя стопками водки. Я выпила половинку, остальное пролила. Он раскрыл руки: «Прыгай, я поймаю». Я прыгнула. Он упал в траву и провалялся там до утра.

Мне стало очень скучно. Захотелось в Кострому, посмотреть Ипатьевский монастырь. Надо было переждать этот момент потерянности, которая всегда портит мне гулянки, но я уже понеслась в дом, в прихожую, к телефону и набрала номер Антона. Пока шли гудки, я вспомнила его последнее письмо: «Девки, как сумки, болтаются, а я, как заколдованный, все время думаю о тебе». Девки болтаются. Очень хорошо. Девки болтаются там, на Волге, а я здесь. Я хочу на Волгу. Волга шире. А у меня такая маленькая речка!