Ирина Крицкая - Разлюбил – будешь наказан!

Мама, как всегда, сразу начала стесняться:

– Маша! Да ты что! Разве у нас нечего есть!

Это она для полковника, а по-честному есть у нас как раз и нечего. Мамины отпускные раздали на долги, а до моей зарплаты еще неделя.

Машка знает, ей такие вещи объяснять не нужно. Она в момент организовала натюрмортик, уселась рядом с полковником, как сытая кошка, а мы по краям, как мыши. Притихли и глядим. Ну и бабушка, конечно, отличница-диверсантка, пристает:

– Ешь, Миша, ешь…

Мама положила ей красную рыбку и попросила меня:

– Соня, если в старости я буду такая же, пристрели меня.

– Слава богу, у нас есть что выпить, есть чем закусить, – полковник улыбался, – все живы. Здоровы. За встречу!

– Ага, – пробасила Машка, – У нас-то есть чем закусить. А у меня в продуктовом отделе девчонки смотрят – что-то колбаса копченая прям с прилавка пропадает. Думали, солдаты. А у одной муж говорит: «Какие солдаты? Офицеры колбасу таскают. Подходят и в рукав. Пообедать не на что». А у нас Генштаб, между прочим! Вот до чего людей довели, суки!

– Вот то-то и оно! – Бабушка подняла указательный пальчик.

И я сижу, рыбку чаем запиваю, слушаю весь этот рассусол. А могла бы сейчас на поезд и на Волгу, к Антону. Не поехала, Антонова мама меня не пригласила. Граница на замке.

– Маша, ты лучше расскажи нам, ну как же ты нашла такого прекрасного мужчину? – полюбопытствовала бабуленция.

– Ох! – Машка расцвела как матрешка, – он к нам в отдел лампу пришел покупать. Такая большущая, ни туда ни сюда, лампа. Она у меня весь сезон простояла, никто не брал. А он пришел, грит: «Что бы мне купить с получки, пока инфляция все не съела?» А я ему грю: «Купите лампу, смотрите, какая красивая. Одна такая у нас осталась».

– Втюхала мне, – усмехнулся полковник.

– Он и купил, – хохотнула Машка, – а потом приходит после работы: «Ну, девчонки, пришел покупку отметить». А я-то вижу – мужик душевный. У нас там, в Генштабе, такие сволочи ходят: пожрать и в койку.

«Ага, – думаю, – как себе, так душевный, а как мне, так кого посерьезней выбирай».

– Миша! Маша! Как мы за вас рады! В наше время встретить своего человека – это сказка! Это такой подарок судьбы! Такого не бывает! – продекламировала мама.

– Вот и дед-то, – бабушка отмахнулась китайским веером и подкатила глазки, – девки к нему в окна по ночам стучали. Все-е-ех прогнал, всех. А я стояла у входа, дежурила.

– У какого входа? – спросила Машка.

– В церковь, – вещает бабушка, – нас по праздникам заставляли учеников ловить. А я в сторонке смотрю, как он служит. Голос звучный!

– Ну, хватит! – Мама подсунула ей кусочек сыра. – Ешь!

– Матушку ему прислали. Уехал он в Шаршки служить. Пятеро детей… – не унималась старушенция.

– Ой! – вскочила Машка. – А как там мальчишечка, тот, что приезжал? Он мне открытку прислал на 8 Марта. – Она ехидно улыбнулась. – Поздравил!

– Нормально, – говорю, – пишем письма. Приедет, может быть… на днях.

Зачем я пошла с тетками в парикмахерскую к Розе? Роза прибежала в наш городок из Казахстана. Она рассказывала, что в один прекрасный день в школе с ее детьми перестали говорить по-русски, ее отказались обслуживать в аптеке, уволили с работы. В Казахстане Роза оказалась русской. В России – казашкой. Вообще-то она была татаркой. В разгар националистских обострений ее узкие глаза раздражали всех. В Россию она ехала в товарном вагоне. На каждой станции туда вламывались и требовали денег. Денежки были в халате, все, что было, Роза зашила в подкладку, и пока не нашла себе новый дом, не снимала этот халат.

Впервые Розу увидели в деревне, там, где у нас дача. Народ шарахался, когда она стучала в окно. Просила картошку, хотела поменяться на свои ангорские кофты. Наша молочница Танюха ее турнула с перепугу. А потом подняла своего Юрачкю и нагрузила ему санки овощами. Он гнался за Розой и кричал: «Не гребуй! Не гребуй!» Роза испугалась сначала, что за «не гребуй», а потом увидела кочан капусты и заревела. «Какая капуста! – Она сто раз всем рассказывала и каждый раз начинала реветь. – Огромный кочан! Хрустящая! Свежая! Зимой! А я уже месяц на сухарях».

Роза ухитрилась открыть в нашем городе парикмахерскую. Она сама взялась за ножницы, хотя всю жизнь была химиком, кандидатом наук. Я все это знала и все равно пошла к ней в маленький кильдимчик с зеркалом и феном.

– Сбацай нам что-нибудь, – рискнула Машка. – У нас юбилей.

– Юбилей! Уже? – Роза изобразила жуткое удивление.

– Пятьдесят лет! Это вам не хухры-мухры! Скоро пенсионеркой будут звать…

– Пенсионеркой! – заржала Роза. – Да на тебе еще объездисси!

И за это ей простили тот отстой, который она всем нам на голове изобразила.

Как я могла отрезать волосы? Это невроз. Невроз проявляет себя в обкусанных ногтях, в отрезанных волосах, в драных джинсах. Я смотрю в зеркало и понимаю – счастье кончилось. А потому что знаю – не донесем мы этот чемоданчик, не дотянем мы эту любовь.

Антон лежал на верхней полке. Чем ближе его поезд подъезжал к моей станции, тем сильнее его тошнило. Он проголодался, вспотел в духоте и пыли, ворочался, устал, но спать уже не мог. Его раздражали обрывки чужих разговоров. Особенно злили две толстые бабы. Они бесперебойно пожирали вонючую копченую колбасу, пили водку и пели: «Без меня тебе, любимый мой, земля мала, как остров». Когда ж вы заткнетесь уже!.. Голова заболела. Антон захотел прирезать старушку, которая шуршала и шуршала бесконечными целлофановыми пакетами. Тетки пели: «Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылоооооооом». Старушка шуршала и шепелявила. Антон укусил подушку. Подумал, сейчас бы гранату – и на хрен взорвать эту бабку.

Он направился в туалет. Открыл окно. И где-то под Рязанью сбросил под откос тяжелый чемодан со своей любовью. С моей, между прочим, любовью! Отряхнул руки и даже успел найти себе подходящую финальную реплику. Так и сказал: отпускай то, чем дорожишь, если твое – вернется, а если не вернется, значит, оно никогда и не было твоим.

Антон! Ты что? Где ты прочитал эту китайскую муть? Не отпускай! Никогда не отпускай то, чем дорожишь. Ты же знаешь, сколько сволочей вокруг шастает – сожрут за милую душу.

Когда поезд растянулся вдоль платформы, Антон на секунду встрепенулся: «А вдруг?» Но… никакого «авдруга» не было. Я стояла, одна на перроне, депрессивная телушка с отчекрыженными волосами, и тоже думала: «А вдруг?»

Он шагнул из вагона тяжело и обреченно, как будто ему проводница пинка дала. Посмотрел утомленно по сторонам – антураж не тот. Вечерок серенький, душный. Ласточки у вокзала нервничают. Уголь с товарняка разгружают. Мы еще не успели обняться, а наши кислые рожи уже предъявили друг другу претензии. Почему? Почему никто из нас не прыгнул выше головы! Не совершил подвиг. Не послал всех на?

Я взяла Антона за руку. Веду его через рельсы на свою улицу. Хочу притвориться, что ничего не заметила – и не могу.

– Мама искать не будет? – спрашиваю с легким наездом.

– Надеюсь, не будет. Я на даче все выходные. Окна крашу.

Мы идем по разбитой дороге. Привокзальная улица, низкие маленькие домишки. Вы можете увидеть кучу таких избенок из вагона скорого поезда. Народишко там живет темный – газонов не разводит.

Вот мой дом. Цветник, малиновые заросли, кривая вишня, белая штукатурка – все превратилось в рисунок художника-примитивиста. «Кошмар! Мы же дверь на ванную так и не повесили! Санузел совместный, а любовь нам подавай», – вспоминаю у калитки, на которой висит мой любимый зеленый почтовый ящик.

Тетки увидели Антона и накинулись. Сначала мама обняла:

– Ой! Это ж надо! К такой дуре! Да за тыщу километров!

Потом Машка кое-как допрыгнула до его шеи:

– Ох, и правда, стоило ли тащиться-то в такую даль? Там своих, что ль, девчонок нету?

– Таких нету, – выдавил из себя Антон и даже не улыбнулся.

Зато полковник сиял:

– К столу! К столу! За встречу!

– Нет. Мне нельзя, у меня отец… – Антон морщится, не хочет пересказывать всем антиалкогольные тезисы своей мамы.

– Он не знал, что это так далеко, – говорю я громко, по слогам, как будто перевожу для иностранцев.

– Ну что там у вас в Костроме? Царица приехала? – Мама пробует изобразить светскую беседу.

– Да. Весь город на ушах.

– А это настоящая царица? – спрашивает Машка. – Уж больно на аферистку похожа. Мальчишка с ней толстый, как Паваротти.

– Да. Романова, – Антон никак не хочет проснуться.

– России нужен царь! Помазанник!

Мама хотела запустить свою монархическую сказочку, но вовремя заметила старушкины клычки. При слове «царь» бабуля начала кровожадно улыбаться. Я наливаю ей в фужер абрикосовый компот, выдаю его за шампанское. Пусть дует. Во избежание.

– Как твоя мама? Она знает, что ты здесь? – Машке больше всех надо, сразу приступила к самому неприятному.

– Нет, не знает, – Антон нахмурился.

– Я так понимаю, у вас непростые отношения?

– Да. Сложные.

– Что-нибудь серьезное?

– Нет… Попросил денег на парикмахерскую – поругались.

– Может быть, у нее не было?

– Были. Она себе на днях второй холодильник купила.

Что я слышу! Царица, холодильник, деньги… Из какой это оперы? Что за бред? А может, это не он? Попросил друга мотнуться, а самому некогда.

Я прыгаю к Антону на коленки, пробую всхохотнуть:

– У тебя волосы в краске.

– Спешил, не отмывается. – Он отвечает подавленно и никакие ручки мне больше не целует.

Явилась Татьяна. Со своим молоком. Зареванная, первый раз в жизни. Прошла, за стол села и воет. Неудобно даже. Ко мне Антон приехал, и вдруг с улицы вламывается баба и воет.

– Сына забирают… – начала шепотом и сразу во весь голос: – В аааааааармиюууу. В Чечню угонют. Соседский вон, трех месяцев не отбыл – увезли. А через улицу одного давеча хоронилиииии…

– Ой! Ой! Ой! – пропела бабушка.

– Ну, подожди, Тань, давай подумаем, к кому можно подойти, – мама пытается вспомнить нужных знакомых, с лучших папиных времен.

– Ой, и с чем мне подходить? Не с чем мне подходить-та! – Танюха врубила на полную.

Полковник взял сигареты и вышел. Оно и нам бы надо. Мы с Антоном переглядываемся. Он меня не понимает. Сидит в кресле у окна. Его крепкие, совсем уже мужские плечи закрывают свет. Черные глаза смотрят в пустоту. Губы застыли в раздражении. У него нет сил подняться. Моя любовь его ухандокала.

Сидим и слушаем, как воет баба. Сколько можно?

Вернулся полковник. В руках у него был сотовый телефон. Когда он прятал антенку, мы смотрели на него, как на волшебника. Это был первый сотик, который я видела.

– Я сейчас позвонил в Острогожск, – говорит он Танюхе, – там у меня друг. Завтра утром твой парень получит направление, к нему. Будет служить как в санатории.

– Это как же? – Она застыла с открытым ртом.

– Это мой друг, – улыбнулся полковник, – мы с ним вместе в Афгане служили, столько прошли…

– Ой! – заорала Танюха. – Ой! Господи! Да кто ж вы такие!

– Успокойся, дорогая. Давай с нами по глоточку. – Он обнял ее легонько, повернулся к нам и такую смешную морду скорчил – показал, как ему надоел этот вой.

Когда полковник достал большую открытку с кошечкой, я чуть со стула не упала. Отмочил мужик на прощанье: смотрит на наши авангардные причесоны, на кофты с блестками, фасончик «у кого какие надои», на бабулю в парике и с веером, на зареванную Танюху, на меня, юную циничную хамку, и читает по писаному.

– Все знают, что русские женщины красивы, как француженки… – это он Машке.

Ну, думаю, пошел армейский фольклор. Подмигиваю Антону. Может, думаю, хоть сейчас промелькнет ехидная улыбочка на его несчастном лице? Может, он захочет поржать со мной тихонечко над этими влюбленными карапузиками? Нет, не хочет ржать. Глядит в одну точку.

– …темпераментны, как африканки, – читает полковник.

Я начала улыбаться. Бабуля отмахнулась веером.

– …умны, как немки, и воспитанны, как англичанки.

Татьяна так старалась понять, о чем речь, что ее усилия стали даже внешне заметны.

– …И все это вместе есть в одной, самой дорогой для меня Маше, – он вздохнул и дальше говорил без шпоры, – в моей Маше. Слава богу, я ее все-таки встретил.

Полковник вручил Машке припасенный букет и поцеловал ее консервативные губенки.

Она сидела довольная, как хомяк, попавший на элеватор. Молодец, Машка! Получила компенсацию за то, что на танцы никто не приглашал, за то, что цветы сама себе покупала, за то, что комплиментов не слышала, и за то, что всю жизнь врала, что ей это совсем не нужно. А я ей не верила!

Я верю полковнику, даже сейчас, когда моя любовь умирает у всех на глазах. Да, цветок возле Антона опускает листья. Ну и что? И лицо его бледное превращается в силиконовую маску. Пусть. Пусть моя спальня сегодня достанется Машке. Я буду верить полковнику. Меня устраивает его кредитная история.