Яна Мелевич - Разрушающие себя

Я бы хотел никогда больше ничего не чувствовать. Хочу забыть об этих детях, не слышать слов Дианы, не думать о других.

Таблетки, они могли бы мне помочь все исправить. Заглушить все эмоции, дать забыться и уснуть. Вот только я же знаю, что это будет лишь кратковременно.

— Кажется, нам пора поговорить о Лене.

Говорить о ком? О женщине, которая окончательно убила во мне человека? Если честно, я не знал, чем готов был поделиться.

До сего момента наши сеансы проходили плавно. Я рассказывал о своем детстве, не пытаясь вызвать сочувствия или показаться «хромой собакой». Проговаривал каждую ситуацию, а сам со стороны наблюдал: иногда меня накрывало, иногда это проходило безболезненно.

Дед, отец, мать — эти люди давно перестали быть частью меня самого.

Садист, шизофреничка и трусливый ублюдок, боявшийся сказать хотя бы слово поперек собственному отцу, который избивал ребенка. Наверное, его я ненавидел больше всех в тот момент. Мой собственный папаша смотрел и никогда ничего не делал. Лишь шептал периодически, пока я содрогался в рыданиях от боли:

— Это закончится, правда. Обещаю, Никки.

Обещатель хренов. Чтобы ты в гробу переворачивался.

— Какие тебя с Леной связывали отношения? — задает вопрос Гриша, пока я поднимаюсь и умываю лицо прохладной водой. Звуки падающих капель приглушает его голос.

Мне хочется сунуть голову прямо под струю, охлаждая ее от переизбытка мыслей. Они плотно наседают, сменяя друг друга со скоростью света и не давая шанса сформулировать хотя бы одно предложение до конца. Это так тяжело — вспоминать. Особенно Лену. Женщину, которая убивала меня долго и мучительно.

Ведь любовь — она разная. И иногда она отравляет нам существование до конца дней. Этот яд все еще в моей крови, поэтому я вижу свою тетку в каждой встречной девушке. Смотрю в такие разные глаза, а передо мной только родной холодный взгляд.

— Она касалась тебя? Ну в плане… — Григорий осекается на полуслове, замирая рядом. Я продолжаю смотреть на слив в раковине, и мне хочется точно так же слиться куда-то по трубам далеко. Туда, где меня никто не достанет.

— Хочешь знать, да? — горько смеюсь, после чего качаю головой. С мокрой челки разлетаются в стороны капли по всей кухне. Несколько штук попадает на поверхность тумбы, доску и коричневую кафельную плитку.

Вновь поворачиваюсь к разложенным продуктам, принимаясь за чистку и нарезку. Раз, два, три — соломка, кубики. Морковь, помидоры, немного лука, ведь дети не любят его. Приходится тщательно смотреть за тем, чтобы они не почувствовали его вкуса в блюде.

— Всегда, — вытираю лицо рукавом, посмеиваясь. — Мне кажется, я был забавной игрушкой. Знаешь, это ведь она сделала меня таким красивым. Отправила в спортзал, бассейн, следила за одеждой, прической и водила к косметологу. «Куклы должны радовать глаз» — именно так она говорила.

С каждым словом движения становятся резче. Боль и удушающие слезы сменяют потоки ярости. Разъедающая кислота моего гнева распространяется так быстро, что, кажется, с каждым словом я выплевываю ее из себя большими сгустками. Гриша отступает, молчит, давая мне возможность выговориться. Удар ножа по доске, и глубокая борозда остается на деревянной поверхности. Половинка помидора просто отлетает в сторону кофеварки.

Поднимаю взгляд, задыхаясь и оттягивая ворот тонкого джемпера, шипя тихо:

— Ее любимая игрушка. Десятки её друзей, которым она мной хвасталась. Купала, наряжала, водя с собой словно зверька на поводке. «Ах, какой чудесный мальчик — мой племянник» — передразниваю такой чужой и одновременно близкий мне голос, который звучит в моей голове, отражаясь от стенок черепной коробки.

— Никита, — предостережение в тоне Соболева я игнорирую, сжимая лимон до брызгов сока, летящих в разные стороны.

Я представляю себе ее сердце в руке. Или всех тех, чьи лица отпечатались в моей памяти навечно. Выдавливая косточки, с большим удовольствием представляю, как раздираю на части чужую плоть вот этими пальцами.

— Ей нравилось утешать меня после того, как другие причиняли мне боль, — громко хохочу, не обращая внимания на катящиеся слезы. — Я просил, умолял, плакал и снова просил. А ей все было мало. Она специально делала так, чтобы мне причиняли боль. Дрянная стерва обожала, когда у неё появлялась возможность сказать…

Я замолкаю, захлебываясь собственными словами и вновь в голове звучит Ленин голос.

«Видишь? Не говори больше, что я не люблю тебя».

— Перестань, стоп! Ты себе делаешь больно! — до меня доносится отчаянный крик. Лишь спустя несколько секунд осознаю, что мое запястье сжимают крепкие пальцы, пытаясь ослабить хватку на лезвии ножа.

Оно вошло в мою ладонь и гладкую сталь окрасила алая кровь, капающая на деревянную поверхность. Нож падает со звоном, и Гриша с шипением бросается из кухни, крикнув что-то насчет аптечки. Медленно, медленно вдыхаю, прикрывая глаза. В сжатом кулаке теплая кровь продолжает просачиваться, окрашивая руку, овощи и одежду в красный цвет. Наверное, не стоило так глубоко погружаться в воспоминания. Сам себе навредил, сейчас Соболев решит, что я окончательно сбрендил.

— Надо позвонить тому чуваку из сериала «Скорая помощь». Или доктору Хаусу, он точно поможет. Тут походу нужно зашивать, — голос Феди дрожит, едва он переступает порог кухни.

Мне приходится сунуть поврежденную ладонь под струю воды, а второй рукой перехватить худые плечи, едва мелкий пакостник обхватывает своими ручонками мою талию и глухо выдыхает:

— Хватит этих встреч. Тебе от них плохо и больно. Не хочу, чтобы ты плакал.

Мы с Гришей встречаемся взглядами, стоит ему вернуться с оранжевой коробочкой в руке. Зарываюсь пальцами в волосы Федьки, а про себя кощунственно радуюсь тому, что Василиса не слышит. Меньше всего сейчас хочется показывать свою слабость перед ней, но я ведь знаю, что только здесь ощущаю себя достаточно защищенным для подобного рода разговоров.

Наверное, я ужасный человек. Вообще не понимаю, что эти дети во мне нашли. У них тяга к чудовищам, они думают, будто нас можно спасти и превратить в прекрасных принцев из сказки.

— Мне не больно, честно, — отвечаю нарочито весело, похлопывая по спине, обтянутой футболкой с Суперменом. — Ручки просто из одного места растут.

— Сейчас помогу его подлатать, не волнуйся, — мягко смеется Гриша, трогая Федю за плечо. Тот вздрагивает, рычит будто уличный щенок и ежится, неприязненно косясь на взрослого, который ему совсем не нравится.

— Ладно, извини, — Соболев поднимает руки, кивая на меня. — Но дай хотя ему помочь. А то кровушку потеряет, будет потом в больнице лежать.

Мне приходится целых пять минут уговаривать Федьку, что все будет со мной хорошо и нож в руки я сегодня буду брать аккуратно. Напоследок он кидает на Гришу очередной недовольный взгляд, затем исчезает в коридоре, не давая любопытной Василисе, возможно, подсмотреть, чем мы заняты. Соболев принимается за обработку пореза, поглядывая на меня из-под очков и спрашивая:

— Болит?

Мотаю головой, ведь я правда ничего не ощущаю. Мое тело абстрагировалось от таких повреждений, они больше не доставляют дискомфорта. Сам же психотерапевт вздыхает, качая головой и, едва закончив перевязку, поднимается со стула, дабы уйти.

— Ты куда? — удивленно спрашиваю его, заставляя обернуться и внимательно посмотреть на меня.

— Я выпишу тебе лекарства. Легкое снотворное и успокоительное на травах. Дозировку не нарушай, никаких эмоциональных потрясений. И звони мне, ясно? Каждый день, — строго говорит, щуря глаза.

— Боишься, что сделаю что-то с собой? — хмыкаю я беспечно, переводя взор на бинт, теребя завязку. — Все нормально, я ж не идиот.

— Нет, Никит. Я боюсь не этого, а твоей зависимости, — отрезает Соболев мрачно, отворачиваясь.

— Это глупо, я больше не подсяду на таблетки, — отвечаю быстро, гораздо быстрее, чем следовало.

— Правда? Я очень хотел бы в это верить, — доносится до моего уха от самого порога.

Сглатываю ком, после чего опускаю взгляд на столешницу, разглядывая причудливый мраморный рисунок. Сегодня я дважды солгал и один раз сказал правду. Я действительно очень хочу жить — это правда. Никогда в жизни не шагнул бы в петлю, не стал бы резать вены. Солгал Феде насчет душевной боли, а после…

Ничего не будет после. Таблетки больше не выход из ситуации, как бы мне ни хотелось.

Ведь правда?

Факт номер два: сколько людям ни помогай — они все равно не оценят. Впрочем, я иного и не ждал.

Стационар — место довольно скучное и унылое. Пахнет каким-то средством для мытья полов, вокруг снуют люди в белых халатах и заботливые родственники нервно бегают из угла в угол у стойки регистратуры. Все это на фоне стен, выкрашенных в унылые пастельные тона, и серой плитки на полу — гадость.

После двухнедельного лечения в токсикологическом отделении Машу перевели сюда под бдительный присмотр психотерапевта и нарколога с согласия ее родителей. Их я видел всего раз: мы приехали ее навестить и случайно столкнулись на первом этаже. Дородная дама с золотыми часами на толстом запястье недовольно поджимала губы, тряся согласием на принудительное лечение дочери от зависимости. Она кричала на медперсонал, те огрызались в ответ, а рядом хиленький лысеющий мужичок — папаше лучше выбирать жену! — пытался ее урезонить. С такими родителями неудивительно, что Городецкая пошла во все тяжкие. На дочь им было откровенно насрать, скорее боялись, что ее зависимость отразится на их репутации благочестивой семьи.

И так бывает, когда дети собственным родителям не нужны. Если только для стакана воды под глубокую старость.

К Машке нас тогда не пустили, и мы ушли, пообещав вернуться. И вот сейчас стояли всей группой поддержки как идиоты. Руслан, Карина, Юля. Ира, Влад, Тимур и я. Волков стоял от меня дальше всех, бросая нервные взгляды и потирая почти зажившую переносицу. Пока я размахивал букетиком красных гербер, перевязанных алой лентой, он вздрагивал так, будто я сейчас этим же веником его по лицу отхлестаю.

Кстати, отличная мысль. Может, хотя бы так он перестанет раздражать меня?

— Я не хочу-у-у, — стенала Городецкая, размазывая по лицу слезы и мотая головой. На ее запястьях, которые она тщательно пыталась спрятать под длинными рукавами рубашки, виднелись следы от ремней. Этого точно не было до больницы.

Говорят, что государственные клиники — та еще помойка. Медсестры не скупятся на оскорбления и унижения, людей привязывают к кроватям просто из-за того, что они плачут, просясь домой. Никому ни до кого нет дела. Так это или нет, я не знаю. Мне самому пришлось лечиться в клинике, но она была частной, закрытой и комфортабельной. Об этом позаботились Илья с Гришей, помогая Роме найти самое лучшее место, где я мог пройти лечение.

Однако с другими ведь не так.

— Прекрати ныть! Ты сама виновата в этом! — рявкнула Элла Николаевна, злобно косясь в нашу сторону. — Все твои дружки наркоманы…

— Дорогая, давай не здесь, — попытался вновь урезонить ее муж, имя которого я даже не запомнил.

— Послушайте, ничего мы не делали. Наоборот, Машу все поддерживают в стремлении излечиться, — терпеливо завела старую песню Ира, а остальные дружно закивали.

Хочу домой. Ну что за цирк, господи. Да вам всем на нее насрать. Она даже герберы не любит, уж это я знаю точно.

— Если бы Машенька не оказалась в вашей группе…

— Наша группа создана для поддержки людей с зависимостью! — выступил Волков, но мигом замолк, бросив на меня взгляд и опустив голову. — И да, мы упустили ее. Нужно было лучше заботиться, уделять внимание.

— Мам, прошу, — вновь всхлипнула Городецкая, со страхом косясь на проходящих мимо врачей и прижимая к себе кулек с вещами. — Я не хочу, не могу опять!

— Заткнись! — рявкнула ей в ответ «гордая» мать, топнув ногой и ударяя каблуком по полу. — Хоть представляешь, как нам стыдно теперь в глаза родственникам смотреть?! Моя дочь — шлюха и наркоманка!

Все дружно перестали разговаривать. В помещении резко стало тихо, люди принялись оглядываться и бросать взгляды на покрасневшую от гнева со стыдом Эллу Николаевну. Городецкая же забилась в угол кожаного диванчика, едва не свернувшись калачиком. Да, сегодня определенно директор этого цирка-шапито забыл забрать с собой развеселых обезьянок.

— Эллочка, — засипел в ужасе супруг дамы в черном брючном костюме, по недоразумению родившую Машу. Он схватился за галстук. Закашлял, принявшись изображать приступ, и его жена мигом бросилась к нему, обмахивая ручонками, в панике заорав: