Яна Мелевич - Разрушающие себя

Затем хмыкает на пару с кем-то рядом и добавляет:

— Хотя чего там трясти. Оболтус, он и есть оболтус. Додумался же к наркоману под дозой с голыми руками. Балбес!

Надо было проситься в частную клинику. Там хотя бы никто не остроумничал.

Справочная информация*:

Гаррик — героин

Нону Владимировну заставили писать объяснительную и отстранили от работы. Подвергла пациентов опасности, пропустила наркотические препараты, есть пострадавшие — полный набор для увольнения, но заведующий отделением отчаянно сопротивлялся. Напирали на большой опыт работы, хорошие отзывы от коллектива и других больных.

Мне повезло, не считая огромной шишки, последствий не было. Дни вновь потянулись один за другим однообразным потоком. Вчера выписали Костю, а позавчера — Валерию из четырнадцатой палаты. И если первый уходил из отделения с радостным предвкушением свободы, то Лера плакала. Опекуны подписали разрешение на ее перевод в психиатрическую клинику.

Меня больше никто не навещал. Да я не особо расстраивался. Мог целый день проваляться в постели, глядя в потолок и слушая ехидные смешки Лены. Дед приходил реже. Кажется, его расстраивало мое равнодушие. Он жаждал моих эмоций, а их не было.

Чего бояться, когда ты все потерял?

— Воронцов!

Вздрогнув от окрика, я повернул голову к дверям и увидел усталую медсестру. Имени молодой девушки не запомнил, она сменила Нону Владимировну. Здесь всем друг на друга было плевать. Врачам — на пациентов, пациентам — на медицинский персонал. Лишь бы не доставали лишний раз и ремнями ночью к кроватям не привязывали.

— К врачу? — рассеянно спросил я, пытаясь вспомнить, какой сегодня день и когда выписка намечается.

— Нет, передачка, — ответила медсестра ворчливо, разворачиваясь. — Почему я за вами бегать должна? Не «Почта России», чтобы посылки от родственников доставлять.

Я удивился. Никто кроме Ромы мне ничего не носил. Мыльные принадлежности, бритвы, сменное белье и разрешенные книги — весь список ограничивался правилами отделения, которые были довольно жесткими. Поэтому, выходя из палаты, я вообще не представлял, что меня там ждет.

— Что это?

Глянцевый журнал «Космополитен» на стойке в этом месте смотрелся инородно. Среди многочисленных бланков он представлял собой какую-то часть иной реальности — той самой, которая находилась за больничными стенами. Даже Лена внезапно заткнулась, прекратив нудеть мне в ухо привычную песню о моей никчемности. Разглядывая пышные формы модели «плюс сайз», я ждал ответа от медсестры.

— Без понятия, чего меня спрашиваешь? Принесли тебе, проверка разрешила. Бери, читай, наслаждайся, — фыркнула девица, небрежно поправляя прическу и недовольно хмуря брови.

Нет, значит, книжки всякие подозрительные сюда нельзя, а дурацкий бабский журнал можно? Где логика у местных работников? Закатив глаза, я схватил свое временное развлечение. Судя по толщине, этой гадости мне хватит примерно минут на пятнадцать вдумчивого разглядывания картинок на страницах. Ну, может, двадцать, если очень долго буду читать статьи и пройду парочку глупых тестов.

Если это Аня так шутит, то пусть лучше готовится к мучительной смерти. Убью ее, как только выберусь из этого места.

— Еще бы сказки Пушкина принесли, — бросив «Космополитен» на тумбу, я упал поперек кровати, устало вздыхая.

Быть одному в четырёхместной палате хорошо. Никто не кряхтит, ерунду не спрашивает и не сопит по ночам, вызывая стойкое желание прижать к голове соседа подушку. На обед идти не хотелось и ужинать тоже можно пропустить. Кормят тут отвратительно, тем более ближе к ночи возвращались и ломка, и кошмары, от которых порой выворачивало наизнанку в туалете. К черту, все равно никому нет дела до того, ем я или голодаю.

Проснулся ближе к ночи. За дверью тихо переговаривались нянечки, а яркая полоска света немного разбавляла привычный мрак. Лежа с открытыми глазами, я слышал шорохи по углам, стараясь дышать реже. Привычная боль в мышцах, сухость во рту и тихий шепот знакомых голосов уже подступали со всех сторон, заставляя чувствовать страх. В темноте палаты у самого края тумбочки лежал глянцевый журнал, и моя рука непроизвольно потянулась к нему.

Все лучше, чем до утра лежать с головой под подушкой.

Первый стикер упал на скомканное покрывало белым квадратиком, стоило открыть страницу без какой-либо цели. Затем еще один, а вот третий пришлось поискать, спешно перелистывая журнал. Я встряхнул его раз-другой с маниакальным желанием отыскать все запрятанные сокровища.

«Это ничего не значит», — язвительно посмеивалось подсознание, пока я спешно собирал бумажки по кровати и искал те, которые могли завалиться куда-нибудь в угол.

Щелкнув выключателем, я поморщился от неожиданно яркого света и быстро оглянулся на дверь. Никто из персонала не обратил внимания на это. Сегодняшняя смена уже отправилась в комнату отдыха, закончив свои дела. Поэтому я спокойно шагнул к подоконнику, сминая исписанные стикеры в руке.

«Еда у них отстой».

Маша всегда рисует смайлики на любой поверхности. Иногда на спинке стула или столе, вычерчивая смешную рожицу грифельным карандашом по дереву. Она часто говорила, что это занятие успокаивает ее.

«У тебя дома сдох кактус».

От бумаги будто слышится Анино недовольное ворчание. Мое безалаберное отношение к домашним растениям корежит Филатову сильнее, чем дурной характер и нежелание прислушиваться к людям. Не знаю, в какой момент нашего знакомства она так отчаянно полюбила все эти домашние «саранки».

«Твой почетный стул ждет».

У Тимура отвратительное чувство юмора. Серьезно, ему нельзя открывать рот, а еще лучше помалкивать.

«Можно мне прийти? Я волнуюсь».

У Ромы все не как у людей. Просил не дергаться — он делает это сильнее. Требовал отстать — вцепился сильнее. А потом говорит, будто из нас двоих я упрямый и принципиальный.

«Я всегда буду ждать твоего возвращения ко мне».

На последнем стикере не было имени, но оно мне было не нужно. По ровному красивому почерку я знал, что это писала Диана. Кажется, у нее немного дрожала рука и капали слезы — там, где высохли соленые капли, бумага немного сморщилась. От этих записок мне не полегчало, мир не заиграл красками. Вот только Ленин голос и страх отошли на второй план этой ночью с каждой строчкой, прочитанной заново.

Кто в современном мире, набитом высокими технологиями, пишет записки? Наверное, никто. Кроме тех, кому есть что сказать, а передать свои слова иначе не получается. В моем случае все, от кого я сознательно отказался, внезапно перешли на бумажный носитель. Стоило очередному журналу поселиться на моей тумбе, количество стикеров, спрятанных в переднем ящике увеличивалось в разы.

— Воронцов!

Я перестал вздрагивать от собственной фамилии. За эту неделю, последнюю перед выпиской в понедельник, она стала чем-то привычным. Мои кошмары никуда не делись. Кусая ночами подушку, я с трудом засыпал под утро, мокрый от холодного пота и доведенный собственными страхами до крайности. Только теперь у меня был маленький бумажный островок спасения из горы бумажек, помогающий пережить очередную ночь в компании собственных демонов.

— Последняя передачка. В понедельник прием, выпишут тебя, — проговорила очередная медсестра.

Постарше, полнее и куда более вежливая. Она пододвинула ко мне очередной журнал, оказавшийся в этот раз «Садом и огородом». Интересно, у кого ума хватает покупать эту ерунду в таком количестве?

В этот раз я не стал бежать в палату, прячась там до ночи. Сопливые писульки или смешные отсылки к той жизни за стенами этого заведения не были чем-то из ряда вон. Я был уверен, что медсестры просматривали каждый журнал, тихонько посмеиваясь над этими стикерами между собой. Хотя мне было наплевать. Поэтому сегодня не стал убегать, а, игнорируя удивленный взгляд, открыл первую страницу.

— Что там? — не выдержала медсестра, склоняясь ко мне.

— Вы читали? — рассеянно спросил я, скользя кончиками пальцев по гладкой странице. Женщина помотала головой, улыбнувшись.

— Кто проверял — прочитали. Все в курсе, что такие записки пишут только тебе. Я не стала заглядывать. Запрещенного ничего нет, и ладно.

«Бублик передает тебе привет. И другие животные тоже».

Я начинаю смеяться. Так громко, что все оглядываются. Одни непонимающе крутят пальцем у виска, другие просто недоумевают. Медсестра заглядывает в записку и пытается разгадать смысл, понятный лишь мне. Она осторожно трогает меня за руку, пытаясь привлечь внимание. А еще хмурится, потому что моя реакция вызывает у нее опасение. Только ответить на немой вопрос не могу: смеюсь все громче, утирая выступившие невольно слезы.

— В чем дело? Что-то плохое?

Успокоиться удается не сразу. Отодвигаю в сторону журнал, где среди фотографии брюссельской капусты поселилась записка, и с улыбкой отвечаю:

— Просто я получил прощение.

Люди обещают начать новую жизнь со следующего дня, но всегда откладывают это на потом. Я тоже себе много чего наобещал. Вот прямо с сегодня буду исправлять все ошибки, попрошу прощения, подамся в альтруисты, позвоню Диане. Стану самым лучшим парнем на Земле. Только из больницы надо выйти.

Хер с два.

Неделя прошла, как я дома, но ничего не сделано. Протоптаны все ходы из спальни до кухни, где стоит высохший кактус. Заказаны продукты на две недели вперед, пять раз протерта прикроватная тумбочка, а количество пропущенных звонков от ребят из центра давно ушло за сотню.

Я боюсь. Не могу себя заставить выйти и посмотреть им в глаза. Мне даже с Ромой не хотелось ехать в одной машине, когда он явился забирать меня из стационара. Причем по моей же просьбе. Тихо, тихо шептал Сташенко в трубку, чтобы он не вздумал сообщить дату выписки. Не дай Бог кто явится – уебусь об плитку в туалете и никогда не выйду из отделения токсикологии.

- Нельзя прятаться вечно.

- Можно, - отвечаю, в очередной раз поливая кактус остатками «Нескафе» из кружки. Паршивенький, кстати, кофе. Надо заказать нормальные капсулы для кофеварки.

- Аня про тебя спрашивала, мне врать уже надоело, - тоскливо произносит Рома, устало потирая переносицу и напряженно разглядывая меня. Если ищет там совесть, то не найдет. Я ее на жвачку обменял в элитной гимназии, когда разбил нос одному из своих обидчиков. Тогда дедушка меня даже похвалил, сказал, что очень мной гордится.

А потом сломал запястье ударом трости, потому что бить людей надо без свидетелей.

Достаю сигарету из пачки и прикуриваю. Кажется, это уже шестая. За окном новенький снежный покров радует своей белизной на крышах автомобилей. Дети радостно бегают вокруг и бросаются снежками друг в друга.

- Скажи, что я сбежал через окно, - отвечаю спустя минуту, устраиваясь на подоконнике и отодвигая в сторону дохлый кактус. – Ты героически ловил, только не успел.

- Сам понял, что несешь? Собрания посещать надо, Грише позвонить…

- У меня онлайн терапия, - перебил я Рому, удивленно вскинувшего брови.

- И как? – с сарказмом потянул он. – На ночь слушаешь лекции доктора Быкова и смотришь видео на «Ютуб»?

- Не, ночью у меня свидания. Леночка там, дедуля навещает, - я присвистнул, покрутив у виска пальцем. – кукушечка протекает, никакие лекции тут не помогут.

- Никита! – рявкает Рома, с силой ударяя по столешнице. Кружки со звоном подпрыгивают на блюдцах, пока я задумчиво докуриваю сигарету, почти не ощущая запаха дыма. Атрофировалось напрочь все: обоняние, слух, мозги…

- Ты можешь быть серьезным?

- А я разве нет?

- Сейчас больше наркомана под дозой напоминаешь, - огрызается Сташенко, и его слова бьют точно в цель.

Он от меня устал и моих выходок тоже. На безымянном пальце поблескивает новенькое кольцо. Ему сейчас хочется вернуться в свой уютный мирок, где улыбчивая Аня, друзья не занимаются выносом мозгов бесплатно без смс и регистрации. Если честно, я думаю Рома это заслужил. Пора отпустить тени прошлого и шагнуть в светлое будущее. Серьезно, сколько можно бесконечно боятся?

Ой, умный такой. Сейчас совет дам, а сам опять в окопе.

- Когда свадьба? – интересуюсь будто невзначай, прикуривая новую сигарету и кивая на украшение. Сташенко испуганно дергается, по привычке пытаясь прикрыть ручку точно кисейная барышня.

Ай-яй-яй, Ромашка. Надеюсь при Ане ты так не делаешь? Филатова, как любая баба, обидится. Думаю, Диана на меня тоже дуется. Возможно уже забыла и нашла себе кого-нибудь менее проблемного. В конце концов, она ведь ни разу обо мне не спросила. Уж ей бы Рома врать не стал, однако похоже Загорская те записки писала чисто из солидарности ближнему.