К. Рейсс - Разрушение

Она упала в мои объятья, и мы превратились в клубок рук и губ. Дыхание и движение. Я пробовал ее, чувствовал, понимал, как она двигалась, что мы с ней были связаны, и ничего не изменилось для нее за те месяцы, что мы были разделены. Даже когда она прижалась ко мне, и я почувствовал выпуклость ее живота, ничего не изменилось.

— Тебя никогда не трахали так, как я собираюсь это сделать, — прошептал я.

Я почувствовал, как она вздрогнула в моих руках. Теплая и бойкая, податливая, когда выгибает спину — трахнуть ее было наименьшим, что я мог сделать. Я собирался любить ее жестко и безоговорочно.

Во веки веков, аминь. 

Фиона

Мы попрощались и поспешили в машину Эллиота. Он помчался по извилистой дороге мимо ранчо, почти превышая скоростное ограничение. Было тепло, поэтому он надел рубашку на пуговицах и брюки без пиджака. Я видела, как его тело двигалось, как пальцы сжимали руль, как ветер играл в его волосах.

Он ничего не говорил. Никакой пустой болтовни. Никаких грязных разговоров. Его глаза цвета океана неотрывно следили за дорогой.

— Ты тренировался? — прозвучал мой вопрос.

— Это помогает перенаправить энергию.

Я положила руку ему на колено. Он снял ладонь с переключателя передач и сжал мою.

— Нам есть, о чем поговорить, — сказала я.

— Ага.

Я готовила следующую часть в мыслях миллиард раз. Не знала, смогу ли поднять тему сразу, но не ожидала, что автомобильная поездка станет лучшим шансом. Тот факт, что он не смотрел на меня, только облегчал дело.

— У меня будет ребенок.

— Если тебе станет легче, то я знал.

— Станет, — сказала я. — Мне не придется иметь дело с твоим шоком.

— Как ты себя чувствуешь, кстати? — Он повернулся ко мне на секунду. — Они ничего не сказали бы мне, а Марджи отделывалась обычным «хорошо».

— Никакой утренней тошноты или чего-то такого. Просто голодная, — я прочистила горло. — Я сделала тест пару недель назад.

— Да? — спросил он ровно.

— Я волновалась, потому что была на вечеринке, но она, кажется, в порядке.

— Она?

— Это девочка.

Он сжал мою руку и улыбнулся. Боже, это будет трудно.

— Им нужно было вставить иглу, и они также проверили ДНК, и вот в чем дело… Я была с тобой, но также, Боже, я ненавижу это…

— Фиона…

— Заткнись. Это был переходный период. Никакого смешения крови. Когда это был ты, это был ты, и для меня это не имеет большого значения, но… — остальное я выпалила без пауз. — Но в то время, когда был зачат ребенок, я была с вами обоими, и, если бы ты позволил им сделать анализ твоей ДНК, мы бы знали, твоя ли она. Извини, но я не думаю, что будет справедливо, если ты не будешь знать…

Он рассмеялся.

— Что тут смешного?

— Ты.

— Почему?

— Потому что думаешь, что мне не наплевать. — Эллиот взглянул на меня, чтобы проверить мою реакцию, затем повернулся к дороге. — Я никогда, никогда не сдам анализ ДНК или что-нибудь еще, чтобы доказать, мой это ребенок или не мой. Ты можешь бросить меня хоть завтра, но я признаю эту девочку.

Я скрестила руки.

— Не знаю, что чувствовать — облегчение или раздражение.

— Ни первое, ни второе.

Затем осторожно, словно въезжая на свою подъездную дорожку, Эллиот свернул на грунтовую дорогу, доехал до поворота влево и остановился.

— Где мы? — спросила я.

— Наедине.

Он набросился на меня, его губы и язык оказались на моих губах. Руки ринулись вверх под мою рубашку, сминая кожу, которая слишком долго не чувствовала человеческого прикосновения. Он обхватил мою грудь и скрутил сосок, которому так было это нужно, я застонала и закричала одновременно.

— Прямо здесь, — сказал он. — Я вез тебя прямо сюда.

Я не знала, как мы это сделали. В «Хонде» не хватало места для двух взрослых людей, которые превратились в одну извивающуюся, изогнутую, полуголую массу. Но вопреки всем странностям, законам физики и логики мы это сделали.  

Фиона

Тереза, несмотря на весь свой жемчуг и манеру цивилизованной благородности, связалась с дьяволом. Он был так же красив и очарователен, как и Сатана. Темные глаза и волосы. Полные губы. Нос немного римский. Ресницы, пушистость которых более свойственна женщинам, на самом деле излучали мужественность настолько интенсивную, что она могла выливаться из бутылки вина, которую он держал в руке, даже разбей он ее о чью-то голову.

— Хорошо, — сказал он с итальянским акцентом. — Тогда красное. Кьянти.

— У меня все есть, — сказала я. — Благодарю.

Он моргнул, явно не веря. Позади него двери открылись в заполненный гостями внутренний дворик и цветущий оливковый сад в глубине Темекулы.

— Ты ешь, — сказал он. — Ты должна…

— Антонио! — вмешалась моя сестра Тереза, шлейф свадебного платья которой тянулся за ней по кафельному полу. Хорошо, что это была огромная кухня. — Она не пьет. Отвали от нее.

Он развел руками, держа бутылку в одной, а бокал в другой, как будто был невинной жертвой чужой культуры.

— Perche, no? (прим. перев. — Почему нет?)

Тереза ​​вырвала у него бокал и вино и поцеловала его.

— Дай ей воды, хорошо?

— Come vuoi tu, Capo. — Он поцеловал ее в ответ. (прим. перев. – Как пожелаешь, ты главная).

Позади меня раздался гортанный звук отвращения. Я ткнула Аманду в грудь. В ней проявлялась каждая раздражающая черта подросткового возраста, но по-хамски высказаться по поводу поцелуев или секса? Не надо бесить.

Я не хотела, чтобы моя дочь была бесполым чудом. Мне хотелось, чтобы она была свободна и наслаждалась своим телом, но чем меньше волнений будет, тем легче станет.

— У меня есть вода, спасибо. — Я постучала по стакану ложкой, и люди в кухне присоединились.

Я поняла эту старую итальянскую традицию в течение часа после прибытия. Если гости постукивали по бокалам, парочке приходилось целоваться. Я подмигнула Аманде, и она закатила глаза. Они были голубыми. Шокирующе голубыми. Такой цвет я встречала только один раз. Она была высокой, с чернильно-черными волосами без капли рыжего оттенка. Я задавалась вопросом, была ли она моей дочерью хоть наполовину, особенно когда табель ее успеваемости выглядел так, словно на компьютере преподавателя заело клавишу с «А». (прим. перев.: — бал «А» в Америке это самый высший бал).

В ответ на звон бокалов Антонио и Тереза ​​поцеловались, как и полагается молодоженам. Он что-то прошептал ей на ухо, и ее колени слегка дрогнули. Сексуальное раскрепощение пришло к Терезе поздно, но когда это случилось, было трудно.

— Противно, — пробормотала Аманда, чье лицо окрасилось в глубокий красный оттенок. — Ты позволишь Алексу увидеть это?

Моему второму ребенку Алексу было десять. Чистейший случай синдрома дефицита внимания с гиперактивностью, с радостным смехом и энтузиазмом практически ко всему. У него были зеленые глаза и ярко-рыжие волосы. Совершенно не осознавая социальных норм, он протолкнулся между Антонио и Терезой, чтобы добраться до меня. Они отпустили друг друга со смехом.

— Мама!

— Извинись, пожалуйста, перед тётей Терезой и дядей Антонио за то, что их толкнул.

Он крутанулся на месте.

— Извините!

Затем повернулся ко мне.

Я присела, чтобы оказаться на уровне его глаз. Его рубашка уже выбилась из-за пояса штанов, а пиджак, скорее всего, валялся где-то под камнем. Судя по количеству пятен от закусок на его галстуке, его можно неделю не кормить.

— Дядя Джонатан говорит, что может научить меня играть, а я левша, поэтому он сказал, что я могу попасть в любую университетскую бейсбольную команду в мире, если смогу забить, и он научит меня!

— Отлично. Можешь начать после каникул на День Благодарения.

— Нет! Сегодня! Он говорит, что сегодняшний день ничем не хуже любого другого, и в саду мы пробудем всего час или около того, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

— На тебе праздничные туфли.

У него не было времени ответить, прежде чем Джонатан появился надо мной с мешком апельсинов. Он вырос высоким и сильным и спас империю Дрейзен от падения прямо после аспирантуры. Банкротство пресса объяснила проблемой с алкоголем у папы, которой не было на самом деле. Просто легче было сказать, что Деклан Дрейзен был алкоголиком, чем то, что он потратил почти каждую копейку на уничтожение Чарли Чилтона. Папочке было плевать на то, что весь мир считал его пьяницей, пока они не знали, чем на самом деле он занимался.

— И что? — спросил Джонатан. — Мы просто потренируемся передавать мяч. Он не испортит обувь.

Дэвид, двенадцатилетний сын моей сестры Шейлы, протянул Алексу перчатку для левши с мячом в нем.

— Нашел это в машине.

Алекс скривил личико в стиле «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». Я до чертиков любила этого ребенка. Он любил заниматься чем-то. Будь то спорт. Или искусство. Или письмо. Или наклейки. Или «Подземелья и Драконы». Или даже люди. В целом, он любил людей, и я знала, что он просто больше хотел провести время со своим дядей и двоюродным братом, чем побросать крученый мяч.

— С твоей женой все будет в порядке без тебя? — спросила я Джонатана.

Его жена, потрясающий музыкант с подвешенным языком, вот-вот родит, и он носился вокруг нее, как курица-наседка.

— Она окружена половиной Неаполя. Я даже не могу приблизиться к ней. — Он поправил мешок с апельсинами за плечом. — Мы пройдем туда, — он указал в сторону заходящего солнца на какое-то туманное место подальше, позади столов и танцующих пар.

Все трое промчались мимо меня без единого слова.

Во дворе начался итальянский танец, и Тереза ​​выделялась из толпы, словно лилия на воде.

Аманда сидела в стороне, вся в черном, от выражения на ее лице могли бы замерзнуть океаны.

— Она все еще дуется? — голос Эллиота раздался позади меня.

— Ага.

Он коснулся моей шеи и провел пальцем по плечу. Он знал с какой силой надавить, чтобы заставить меня забыть обо всем.

— Тебе нужно отпустить ее, — сказал он.

— Я больше не буду это обсуждать.

— Но мы с ней будем. — Он развернул меня в сторону кухни. Комната опустела, поэтому ничего не могло отвлечь меня от его глаз оттенка зеленого океана. За годы в уголках появились морщинки. Возраст сделал его еще красивее. — Так что мы с ней выиграем.

— Нет, не выиграете. — Я разгладила переднюю планку его рубашки цвета электрик. Он наконец-то принял свое Епископальное духовенство и вернулся к духовной практике. Это был длинный тяжелый путь. Восемь лет. Но в конце концов, он стал новым человеком.

— Как насчет такого варианта? — спросил он. — Если ты признаешь истинную причину, по которой не хочешь, чтобы она поехала в Намибию, мы договоримся о следующем лете. — Я собиралась сказать, что она не будет в безопасности, когда он поднял палец. — Настоящая причина. Ты знаешь, что она в безопасности с Диконом. Он скорее сожжет весь континент, чем позволит, чтобы с ней что-то случилось.

Я покусала губы и рассказала ему настоящую причину, о которой он, черт побери, прекрасно знал.

— Он увидит ее и узнает. И она узнает.

— Узнает — что?

— Что она его дочь.

— Она моя. И всегда была моей.

— Давай перестанем обманывать самих себя? Пожалуйста?

— Мне нет дела до ее ДНК. И это правда. Я был ее отцом в течение пятнадцати лет, а он был другом по переписке. Когда она хотела продать печенье с группой девочек-скаутов, кто сидел перед продуктовым магазином все выходные? Когда она хотела поиграть в баскетбол, кто тренировал команду? Когда у нее начались первые месячные, кто бегал за необходимым? Я. Она моя. И она поедет туда, влюбится в приключения и будет боготворить своего дядю Дикона, как и все остальные, но она знает, что она моя.

— Что насчет него?

— Я не буду о нем беспокоиться. — Эллиот всегда был настолько уверен в своем заслуженном отцовстве, как будто понятия, безупречно правильные в его мире, становились таковыми везде. Он был сторонником истины, и его единственной всеобъемлющей истиной всегда было то, что в круг его семьи входили те, кого он признал.

— Как это?

— Я могу одолеть его в поединке, — он обнял меня и приложился губами ко лбу. — За мою семью я сделаю его и сотню таких же, как он.

— Мужчины, — проворчала я, опустив голову ему на грудь. — Подожди. Я выиграла пари. Теперь, когда я признала истинную причину, она поедет в Монтерей следующим летом.