Дебра Кент - Разрыв

На сегодня все.

В.

Ура! Кевин просто гений. Он починил мой ксерокс. Общая стоимость ремонта — шестьдесят пять долларов, не считая бесплатной заправки картриджа. Еще он сказал, что может покопаться в моем компьютере — и на него можно будет ставить программы вроде «Напстера». Предложила ему кофе — с радостью согласился. Болтая, я намекнула, что мой брак в стадии распада. Кевин признался, что у него полоса неудач с женщинами. На нем была блуза Мичиганского университета. Задала несколько наводящих вопросов. Оказывается, он ушел с выпускного курса Мичигана (философский факультет) — и больше не возвращался. Почему — не хотелось бы рассказывать. У него всегда была техническая жилка, способность что-то собирать, ремонтировать, и он открыл собственное дело.

— Но философию я все еще читаю, — заметил Кевин.

— Теперь это хобби, наверное. — Я подлила ему кофе.

Глаза у него были потрясающего оттенка — золотисто-коричневые, как янтарь. В них можно было утонуть. Как это здорово, когда в доме мужчина!

Мы болтали, перескакивая с темы на тему, солнце било сквозь шторы в комнату, я смотрела, как он вертит чашку в гладких ладонях. У него была какая-то тайна, какая-то глубокая рана в душе. По логике вещей, это должно было отталкивать меня, но почему-то сильно привлекало. Интересно, что это за тайна?

Звонил Эдди, уверял, что незачем ждать отчета Либби. Хочет приехать и помочь мне обыскать дом. У Пита в эти выходные «Тигренок Мяу-Мяу» в Вислейском лесу, а Роджер (по официальной версии) в доме творчества. Я сказала Эдди, что жду его в субботу около полудня. Подозреваю, что ему нужно не только золото.

На сегодня все.

В.

Весь день и большую часть вечера мы с Эдди провели в поисках Роджеровой кубышки с золотом. Заглянули за подвесной потолок в подвале — ничего. Проверили металлоискателем стены и половицы — ничего. Осмотрели предохранительный щиток в гараже — ничего. Обшарили каждый ящик во всех столах, шкафах и комодах дома, подвала и гаража, залезли на каждую полку в чулане, даже в обувные коробки. Никакого золота. Я начинаю думать, что Диана все это выдумала.

Зато я нашла давно пропавшее хрустальное ожерелье, которое отец подарил мне на шестнадцатилетие, мой любимый диск Майлса Дэвиса, ключ для патрона электродрели, дискету с утилитами «Нортона», детсадовскую фотографию Пита и мои любимые кожаные перчатки. Еще мы нашли целую стопку «Плейбоя». За шесть лет. Если бы это был единственный тайный грех моего мужа, я была бы в шоке. Но по сравнению с тем, что я знаю об этом человеке, спрятанный «Плейбой» просто цветочки. Я только покачала головой и рассмеялась.

Эдди спит на кушетке. Несмотря на недавние разглагольствования о радостях спонтанного секса, сегодня вечером я была не в духе. Хотя могла бы всласть пользоваться безнаказанностью — теперь терять нечего. Но не было ни малейших признаков возбуждения. Может быть, прозак так действует, а может, то, что Эдди стал вести себя в моем доме чересчур вольготно. Ходит в одном белье, пьет сок прямо из картонного пакета. Чувствует себя как дома. Мне хотелось, чтобы он убрался куда-нибудь. Когда Эдди начал стягивать с меня одежду, я посоветовала ему вернуться к жене.

— Не могу, — сказал он. — Жена думает, что я в Чикаго. На конференции.

— Озеленители ездят на конференции?

Тут зазвонил телефон.

— Позовите моего мужа, — потребовали на том конце провода.

Я застыла.

— Слушайте, я знаю, что он у вас. Позовите его.

Ну и что я должна была ей сказать? Что ее муж не может взять трубку — он слишком занят, уговаривая меня лечь в постель?

— Простите, с кем я говорю? — уворачивалась я.

В трубке был слышен детский гомон.

— Не морочьте мне голову, миссис Райан, — отрезала она. — Я видела у вас на дорожке след его автомобиля, понятно? А теперь позовите моего мужа к телефону.

Она говорила громко, Эдди все слышал.

«Нет! Меня нет здесь! Скажи ей, что меня здесь нет!» — отчаянно жестикулировал он.

Я положила трубку. Потом снова сняла ее, длинный гудок сменился коротким, потом перешел в тревожный скрежет и наконец в блаженное молчание. Эдди прошелся пальцами по моей руке, потом по груди.

— Давай, Вэл, — подмигнул он. — Представь, что мы на конференции в Чикаго. Я буду похотливым делегатом, а ты хорошенькой горничной.

Он был теплый, растрепанный, в мятых трусах-боксерах. Возня на кушетке казалась неплохим развлечением. Эдди потянул меня к себе и поцеловал в губы — сперва легко, нежно, потом все сильнее. Жестко стиснул сзади за шею. Я попыталась вырваться, но тиски только резко сжались. Стало трудно дышать.

— Полегче, — прошептала я.

— Не-ет, — буркнул он и прижал меня к стене.

Я испугалась. Внезапно вспомнилось, как однажды я взяла из приюта тощую, бесхозную немецкую овчарку. Когда мы с псом остались одни в квартире, я вдруг поймала на себе его взгляд, в нем горело глухое раздражение. Тогда я спала с тщательно запертой дверью в комнату и на следующий день вернула собаку в приют.

— Ты, наверно, не в духе, — наконец сказал Эдди, вытирая ладонью рот.

Сейчас, глядя ему в глаза, я видела точно такое же раздражение.

— Денек был еще тот! Я чертовски устала, Эдди. — Мой голос дрожал. — Понимаешь?

— Ну, ладно. — Он пожал плечами и потянулся за пультом телевизора.

На сегодня все.

В.

Когда я проснулась, Эдди уже ушел. Я поняла, что между нами все кончено. Вздохнула с облегчением. Точнее, от счастья. Интересно, это мое собственное настроение или действие прозака? И можно ли теперь отделить одно от другого?

Поехав в Вислейский лес забрать Пита, я обнаружила его возле коттеджа сидящим на рюкзаке. Правая рука была плотно забинтована и напоминала большой белый чупа-чупс. Он обжегся о горячий котелок и после этого почти ничего не мог делать. Остаток выходных пропал.

Я зашла в коттедж, чтобы поговорить с кем-нибудь из старших. Мне попалась Линетт Коул-Чейз, которая как раз стала одной из помощниц начальника бойскаутской дружины. В полной бойскаутской форме: дурацкая рубаха цвета хаки, горло обмотано клетчатым платком, голубая кепка и такие же брюки — похожи на форму водителей автобусов.

— Почему вы мне не сообщили? — спросила я.

— Мы пытались. — Линетт заглянула в блокнот. — В 19.00, в 19.03, в 19.05, в 19.07 и в 19.10. Телефон был занят. По уставу дружины мы обязаны отмечать в журнале все телефонные звонки, сообщающие о чрезвычайных происшествиях. Можете мне поверить, это происшествие было из ряда вон выходящим. Пит очень мучился. Мы всю ночь пытались вам дозвониться.

Я чуть в обморок не упала. Я же сняла трубку после звонка жены Эдди! Никакими словами не высказать вину и боль, которую я испытала тогда, да и сейчас испытываю.

— Бедняжка! — донесся голос Линетт. — Мы пекли картошку, он даже не мог чистить ее из-за больной руки.

Заглянула в ее благообразное лицо. Сейчас на нем читалось огорчение. Удавить бы ее этой идиотской шейной косынкой!

Усадила Пита в джип, сунула диск в магнитолу, надеясь поднять настроение. Пит смотрел на меня в зеркало заднего вида.

— Почему ты не подошла к телефону? — спросил он.

Я чуть не заплакала.

— Солнышко, я не знала, что ты мне звонишь. Я случайно сбила трубку с рычажка, и всю ночь телефон был отключен. Прости меня.

Он только отвернулся к окну. Мне надо было написать на лбу: «Худшая в мире мать». Взгляд у Пита был суровый, строгий, как у старичка. В ту минуту я всей душой клялась Богу сделать свою жизнь лучше и чище. Надо поговорить с отцом Ли.

На сегодня все.

В.

Роджер позвонил и сказал, что задержится в доме творчества. До субботы не вернется. Ура-а-а!

Интересный побочный эффект прозака: зеваю без остановки. Широко, до хруста в челюстях. Не могу сдержаться, просто рот не закрывается. Еще один побочный эффект — газы. Забавно! Я была у родителей; отец, проспавший почти весь мой визит, проснулся и укорил мать за испорченный воздух.

Я решила, что не обязана признаваться, мама тоже не желала отвечать за это безобразие. Папа начал раскалывать нас обеих, наконец изрек:

— Кто больше всех отнекивается, та и виновата.

Было так радостно видеть, как он смеется! Но смех быстро утомил отца, и он снова заснул.

На кухне я призналась в содеянном и рассказала маме о прозаке. Она искренне огорчилась.

— Тебе нужны не таблетки, а развод, — сказала она.

— Но мне плохо.

— Еще бы! Конечно, плохо. А кому было бы хорошо замужем за этим подонком? — отпарировала она и принялась читать мораль: жизнь должна восприниматься как трудный путь, легких средств ее исправить не существует, такие лекарства только вредят нам.

Все это я уже слышала раньше и не собиралась освежать в памяти.

— Ладно, мам, я пошла.

Мы обнялись.

— Поцелуй за меня папу, когда он проснется.

— Хорошо. — Она крепко сжала мою руку. — Больше никаких таблеток, поняла?

Я только головой покачала и вышла.

На сегодня все.

В.

Ночью мне снилось, что по почте пришел отчет Либби Тейлор. Он был похож на выписку по кредитной карте — расходы страница за страницей. На последнем листе значилось: долг шестьсот сорок девять тысяч долларов. Роджер был нищим. Вместо миллионного состояния я оказалась собственницей долга в шестьсот сорок девять тысяч! Проснулась в слезах. Включила свет, бросилась в ванную и уставилась в зеркало. Заставила себя сказать вслух: «Это только сон», но заснуть уже не удавалось.

На сегодня все.

В.

Удивительное дело, то, о чем я все время испуганно себе твержу, — как Пит перенесет развод, как мне самой справляться с одиночеством, — я до сих пор толком не обдумала. Прямо медитация какая-то. Мысли проходят мимо меня, но я за них никак не цепляюсь.

Я решила пропускать мимо ушей мамины предостережения насчет прозака. Любопытно: только на Западе люди стремятся изо всех сил отделаться от страданий. В других культурах боль считается естественной частью человеческой жизни. Только американцам пришла в голову безумная идея о непрерывном счастье, которое мы все должны испытывать.

Ну и что плохого в желании быть счастливым? Чем американский образ мыслей безосновательнее всякого другого? Я хочу сказать, почему бы не применить в данном случае культурологический подход: одни культуры стараются смириться со страданием, другие стремятся его избежать, — нельзя сказать, что кто-то прав или неправ. Все относительно.

Теперь у меня есть наконец двадцатимиллиграммовый инструмент, помогающий достичь определенной меры счастья. И черта с два я им не воспользуюсь!

На сегодня все.

В.

У нас умер попугай. Я нашла его в клетке клювом вниз. Пит так рыдая, что его вырвало. Я не ожидала такой реакции — птица ему вроде никогда не нравилась. Пит потребовал устроить похороны.

Было не по-зимнему тепло, после дождя на дворе захлюпало. Я сказала Питу, чтобы он сходил за лопатой в гараж, и мы выроем могилку под голубыми елями. Земля оказалась тверже, чем я ожидала, мне хотелось бросить эту затею, но Пит заревел, и я снова вгрызлась лопатой в землю.

Линетт, казалось, только и ждала случая выдать свежую порцию добрососедского расположения, пока я лелеяла свою злость на нее. Она наблюдала за нами из-за забора.

— О! Птичка умерла?

Пит мрачно кивнул и вытер слезу забинтованной рукой.

— Вам помочь? У нас есть землеройная машина. Работает любо-дорого, даже на замерзшей почве.

Не успела я глазом моргнуть, как Линетт уже стояла рядом со своей штуковиной. Полетели комья земли, и мы все услышали: ЗВЯК!

— Блин! — сказала Линетт. — Наверно, на камень наткнулись.

Мы уставились в раскоп. Я хотела удержать Линетт от дальнейших исследований, но было поздно.

— Что это еще за штука? — Она полезла в дыру. — О Боже! Надеюсь, это не еще один гробик. Здесь ведь не кладбище домашних животных, да?

— Нет. Точно нет, — сказала я.

Попугай был нашим единственным питомцем. Роджер не разрешал никого заводить. Говорил, что у него аллергия, но я поняла в конце концов, что он просто боится. Пит однажды принес домой на выходные песчанку из «живого уголка». Роджер заставил нас поселить ее в гараже, где она умерла от перегрева.