Джоанна Троллоп - Разум и чувства

Вид, открывавшийся из их окон — георгианских, огромных, от пола до потолка, — был, по всеобщему мнению, поистине великолепен. Окна выходили в старинный парк, спланированный и разбитый два столетия назад с единственной целью — предоставить счастливым владельцам Норленда в Сассексе все лучшее, что может предложить природа, облагороженная цивилизованной человеческой рукой. Были там и бескрайние зеленые луга, и романтические, но не слишком обширные озера, и тенистые купы вековых деревьев, под которыми щипали траву живописные группки оленей и овец. Добавьте к этому ненавязчивые рукотворные вкрапления в виде изящных парковых оград, и станет ясно, что картина, которую наблюдали сейчас все члены семьи Дэшвуд, сидевшие в тягостном молчании у себя в кухне, была практически совершенна.

— И вот теперь, — заговорила мать семейства, театральным жестом простирая руку к кухонному окну, — мы вынуждены покинуть все это. Весь этот… рай!

Она сделала паузу, а потом добавила, уже тише, но с явственным нажимом:

— Из-за нее.

Все три дочери смотрели на нее, не произнося ни слова. Даже средняя, Марианна, унаследовавшая материнскую склонность к мелодраматизму и природную импульсивность, сидела молча: всем было ясно, что мать еще не закончила. В ожидании продолжения они отвели взгляды от вида за окном, сосредоточившись на чисто выскобленной поверхности кухонного стола, глиняном кувшине с незатейливыми полевыми цветами и своих надтреснутых и потому еще более очаровательных чайных кружках. Все затаили дыхание, дожидаясь следующей материнской тирады.

Белл Дэшвуд по-прежнему смотрела в окно. Своим именем она была обязана отцу девочек, скоропостижно скончавшемуся совсем недавно. Он говорил — в свойственной ему галантной манере, — что имя Белл идет ей гораздо больше, к тому же Изабелла, хоть и звучит величественно, не очень-то годится для повседневного обихода.

Вот так Изабелла, больше двадцати лет тому назад, превратилась в Белл. А со временем, постепенно и незаметно, и в Белл Дэшвуд, жену (на словах) Генри Дэшвуда и мать (на деле) Элинор, Марианны и Маргарет. У них была, по всеобщему мнению, чудесная семья: добродушный зрелый мужчина, его очаровательная художница-жена и их хорошенькие дочки. Благодаря своей общительности и внешнему обаянию Дэшвуды обзавелись множеством друзей, так что, когда Генри внезапно улыбнулась удача, и его вместе с Белл и дочерьми пригласили поселиться в большом поместье у бездетного дядюшки-холостяка, единственным наследником которого он являлся, им было с кем разделить эту радость. Смену их хотя и счастливого, но совсем уж скудного существования на жизнь в Норленд-парке, с бесчисленным количеством спален и акров прилегающей земли, они восприняли как знак свыше, аргумент в пользу веры в волшебство и строительства воздушных замков.

Старый Генри Дэшвуд, дядя младшего Генри, оказался таким же мечтателем и романтиком. Он снискал любовь всей округи, для которой являлся кем-то вроде самопровозглашенного сквайра: от его щедрот финансировалось большинство начинаний местной общины, а двери Норленда всегда были распахнуты для любых благотворительных мероприятий. Старик прожил в Норленде всю свою жизнь, под крылышком незамужней сестры, и только после ее смерти понял, что дом слишком велик для него одного. Вслед за этим осознанием незамедлительно явилось и воспоминание о наличии и незавидном положении его славного, но незадачливого наследника, племянника Генри, единственного сына их давно почившей в Бозе младшей сестры: по последним сведениям, тот жил на грани нищеты, что, по мнению старого Дэшвуда, было абсолютно недопустимо. Итак, молодого Генри призвали для аудиенции, и он прибыл в Норленд в сопровождении очаровательной спутницы и, к вящей радости старика, трех девчушек, одна из которых была еще в пеленках. Семейство сбилось в кучку в гигантском холле Норленда, с изумлением и восторгом озираясь по сторонам, и старый Генри, повинуясь внезапному импульсу, широко распростер объятия и провозгласил, что, отныне и навеки, Норленд является их домом, куда они должны как можно скорее переехать, чтобы жить вместе с ним.

— Для меня будет счастьем, — сказал он голосом, дрожащим от избытка чувств, — видеть, что в Норленде снова кипит жизнь.

А потом, прослезившись, добавил:

— И смотреть на кучу обуви у парадной двери. Дорогие мои! О, мои дорогие!

Элинор сглотнула, пристально глядя на мать, которая так и стояла с поднятой рукой. Нельзя позволить ей слишком уж расчувствоваться, и ни в коем случае нельзя допустить, чтобы разволновалась Марианна. У Белл, конечно, не было астмы, от которой умер отец Элинор, Генри-младший, и из-за которой Марианна росла такой болезненной и хрупкой, однако ей все равно не стоило давать волю, поскольку в таких случаях все обычно кончалось весьма плачевно. То есть, в буквальном смысле, слезами. Элинор порой поражалась тому, сколько времени и сил члены их семьи тратили на слезы. Она негромко кашлянула, напоминая матери, что все они ждут.

Белл едва заметно вздрогнула. Она отвела взгляд от гигантской тени, которую дом отбрасывал на лужайку за окном, и вздохнула. А потом почти мечтательно произнесла:

— Как вы знаете, мы приехали сюда с вашим отцом.

— Да, — сказала Элинор, едва сдерживая нетерпение, — знаем. Мы приехали вместе с вами.

Белл резко повернулась к старшей дочери и чуть ли не с обвинением поглядела на нее.

— Мы приехали в Норленд, — воскликнула она, — потому что нас пригласили. Папа и я перебрались к дяде Генри, чтобы ухаживать за ним.

Она остановилась, а потом добавила, уже не так резко:

— За нашим милым дядей Генри.

Белл снова выдержала паузу, после чего повторила еще раз, словно обращаясь сама к себе:

— Милым дядей Генри.

— На деле он оказался не таким уж милым, — твердо произнесла Элинор. — Он ведь не оставил вам ни дома, ни денег, чтобы можно было на что-то жить. Не так ли?

Белл решительно задрала вверх подбородок.

— Он хотел завещать все отцу. Если бы тот не… — она снова замолчала.

— Не умер? — пришла на помощь матери Маргарет.

Старшие сестры развернулись к ней.

— Как ты можешь, Магз…

— Заткнись, заткнись, ты…

— Марианна! — воскликнула мать.

У Марианны на глазах тут же выступили слезы. Элинор обхватила сестру за плечи и крепко прижала к себе. Как, должно быть, ужасно, часто думала она, принимать все так близко к сердцу, как ее сестра, готовая разрыдаться из-за каждой мелочи. Держа Марианну в объятиях, чтобы немного ее успокоить, Элинор сделала глубокий вдох.

— Итак, — заговорила она, стараясь, чтобы голос звучал по возможности ровно, — мы должны смотреть правде в глаза. Отец умер, да и в любом случае Норленд был завещан не ему. Милый дядя Генри не оставил ему ни дома, ни денег — ничего. Предпочел изобразить из себя доброго дядюшку для переростка-подкаблучника. Он все завещал им. Все завещал Джону.

Марианна уже почти не дрожала. Элинор расслабила объятия и сосредоточилась на матери.

— Он оставил Норленд-парк Джону, — еще раз, уже громче, повторила она.

Белл посмотрела на дочь, а потом с неодобрением отозвалась:

— Дорогая, он был вынужден так поступить.

— Вовсе нет.

— Да-да, вынужден! Поместья вроде Норленда переходят к наследникам, у которых есть сыновья. Так делается всегда. Это называется правом первородства. Отцу Норленд принадлежал только при жизни.

Элинор сняла руку с плеч сестры.

— Мама, мы что, королевская династия? — воскликнула она. — Право первородства — какая чушь!

Все внимание Маргарет, как обычно, было сосредоточено на ее iPod: сидя с отсутствующим видом, она распутывала узел на проводке, идущем к наушнику, который загадочным образом постоянно на нем появлялся. Однако тут она вдруг подняла голову, будто ее посетило неожиданное озарение.

— Я так понимаю, — бойко начала она, — что ты все равно ничего бы не унаследовала от папы. Потому что он не был на тебе женат. Правильно?

Марианна негромко вскрикнула:

— Не смей так говорить!

— Но это же правда!

Белл прикрыла глаза.

— Прошу вас…

Элинор посмотрела на младшую сестру.

— Даже если ты что-то знаешь, Магз, или просто догадываешься, вовсе необязательно говорить об этом вслух.

Маргарет пожала плечами — типичное движение, означающее «мне все равно». Она и ее школьные подружки постоянно так вот пожимали плечами.

Марианна опять зарыдала. Никогда в жизни Элинор не встречала других девушек, которые могли плакать, не лишаясь при этом своей красоты. Нос у сестры никогда не краснел и не тек: просто по щекам вдруг начинали бежать громадные прозрачные слезы, которые — по признанию одного ее бывшего ухажера — так и хотелось стереть поцелуем.

— Пожалуйста, не надо, — в отчаянии взмолилась Элинор.

Марианна, всхлипывая, пробормотала:

— Я обожаю этот дом!

Элинор обвела взглядом кухню. Она не только была ей до боли знакома — эта кухня являла собой квинтэссенцию их жизни в Норленде. Просторная, с элегантными георгианскими пропорциями, она обрела, благодаря способности Белл к организации домашнего хозяйства и ее идеальному вкусу в подборе фактур и цветов, идеальную степень небрежности, делавшей ее особенно живописной. Кухня была свидетельницей их семейных трапез, бурных ссор и примирений, многолюдных праздников и вечеринок в тесном кругу. За этим столом были написаны тысячи строк домашних заданий. В этом кресле с пестрой обивкой дядя Генри часами просиживал за стаканчиком виски, а сестры тормошили его, заставляя порой выходить из себя. Этот резной стул принадлежал их отцу — на нем он восседал во главе стола, за рисованием или книгой, всегда готовый прерваться, чтобы выслушать или утешить дочерей в их детских обидах. Отлученные от этого места, с которым было связано столько воспоминаний, изгнанные так внезапно и жестоко, — как смогут они жить дальше?

— Мы тоже, — держась из последних сил, ответила сестре Элинор.

Марианна лишь отмахнулась — полным драматизма театральным жестом.

— Мне кажется, — прорыдала она, — что я здесь родилась!

— И нам тоже, — настойчиво повторила Элинор.

Марианна сжала руки в кулаки и ударила — несильно — себя в грудь.

— Нет, вам меня не понять! Я чувствую, что Норленд — мой единственный дом. Мне кажется, что нигде больше я не смогу играть. Не смогу играть на гитаре нигде, кроме Норленда!

— Конечно, сможешь!

— Дорогая, — воскликнула Белл, глядя на дочь. В голосе ее звенела дрожь. — О, моя дорогая!..

— Хотя бы ты не начинай, — вздохнула Элинор, обращаясь к младшей сестре.

Маргарет пожала плечами; непохоже, чтобы она собиралась разрыдаться. На самом деле вид у нее был, скорее, задиристый — с учетом ее тринадцати лет Маргарет чаще всего выглядела именно так.

Элинор снова вздохнула. Она чувствовала себя страшно усталой. Это продолжалось уже несколько недель, даже месяцев: сначала смерть дяди Генри, а потом еще более тяжкая утрата — смерть отца, которого спешно увезли в госпиталь с острым приступом астмы, хотя обычно его синий ингалятор отлично снимал все симптомы. Обычно — но не в этот раз. Ужасно было видеть, как отец борется за каждый вздох и хрипит, будто его душат. А потом была «скорая», и поездка в госпиталь, и недолгое улучшение в отделении реанимации, откуда его перевели в отдельную палату, и сдавленный шепот — просьба позвать его сына, Джона, и вдруг, после визита Джона, новый приступ, когда их не было рядом, когда отец был один в этой безликой стерильной комнате, опутанный трубками и проводами, и звонок из госпиталя, прогремевший в Норленде в два часа ночи, когда незнакомый голос сообщил, что врачи ничем не смогли помочь, что не выдержало сердце, что их отец мертв.

Точно так же они собрались на кухне после той бессмысленной, последней поездки в госпиталь. На небе только-только занимался рассвет; с лицами, серыми от усталости и горя, они сидели вокруг стола, сжимая в руках кружки с чаем, словно держась за брошенный им спасательный круг. Почему-то именно тогда Белл решилась рассказать — тем отстраненным голосом, которым давным-давно читала им вслух волшебные сказки, — как они с отцом решили сбежать от его первой, а если говорить точнее, как предпочитала Элинор, единственной жены, и как, после нескольких лет испытаний и невзгод, дядя Генри позвал их к себе. По словам Белл, он был старым романтиком, который так и не женился, потому что возлюбленная ответила ему отказом; тем не менее он искренне радовался, когда у других любовные истории завершались счастливым концом.