— Кто вообще обращает на это внимание?

Миссис Дженнингс невозмутимо посмотрела на личико внука.

— Элинор никогда не думает о себе, — продолжила она так, словно не слышала слов зятя. — Но дальше так продолжаться не может. Если постоянно жертвовать собой ради других, они будут принимать это как должное. По крайней мере, Билл видит, какая она молодец.

— Мама, — сказала Шарлотта, открывая дверцу плотно набитого кухонного шкафчика в поисках кофе, — мама, давай оставим эту тему. Билл Брэндон не видит никого вокруг, кроме Марианны.

— Чушь!

— Он, конечно, считает Элинор чудесной девушкой, мама. И вполне справедливо. Но влечения к ней у него нет.

Миссис Дженнингс ответила твердым тоном, по-прежнему глядя на внука:

— Не только влечение связывает людей.

— Как правило, именно оно, — заметил Тони, не поднимая глаз от экрана. — Если влечения нет, ничего не получится.

— Не обращай на него внимания, — фыркнула Шарлотта. Она вытащила из шкафчика непочатую банку кофе и поставила на стол рядом с чайником. — Он только о сексе и думает. Я хочу сказать — в то время, когда не думает о деньгах.

— Тебе очень повезло, — сказала Эбигейл. — Чего еще хотеть от мужчины? Я всегда говорила твоему отцу…

— Слушайте, — внезапно перебил ее Томми Палмер. В руках он держал свой Blackberry. — Сообщение от Билла.

Шарлотта обернулась к мужу с пустым чайником в руках. Миссис Дженнингс подняла глаза от личика младенца.

— Кислород, — читал Томми, — сальбутамол через ингалятор… еще что-то, не могу разобрать… бромид, системные стероиды, постоянно. Реакции нет. Еду в Бартон за Белл. Элинор остается в госп. Буду держать в курсе. Б.

Томми замолчал. В кухне воцарилась полная, насыщенная ужасом тишина. Шарлотта отставила чайник, подошла к матери и забрала ребенка у нее из рук. Она склонилась над сыном, прижавшись лбом к его лицу.

— Бедная малышка Марианна… — негромко пробормотала Эбигейл.

Томми Палмер смотрел в окно.

— Бедные они все, — сказал он, — вся семья… Какой кошмар!


В больнице была комната для посетителей, в которой, как сказали Элинор, она могла подождать. Там стояли продавленные кресла с обивкой из искусственной кожи и фанерный столик с кипой старых зачитанных журналов; на стенах кое-где висели сентиментальные акварели с простенькими сельскими пейзажами. Элинор ощутила уже знакомые ей по больнице, к которой лежал отец, напряжение и страх, пропитавшие все вокруг. Она подумала, что хотя здесь можно скрыться от посторонних глаз, лучше уж присесть на стул в коридоре или кафе, чем ждать тут.

Ждать — вот единственное, что ей оставалось. В палате — стерильной, белой и страшной — Марианне давали все, что, как помнила Элинор, было необходимо в случае тяжелого приступа астмы. Молоденький врач — ей показалось, что по возрасту он больше годился в студенты — подробно объяснил, что в дополнение к бета-блокаторам им, возможно, придется добавить аминофиллин, а если наступит остановка дыхания, то и адреналин. Элинор смотрела на него, кивая, не в силах сказать, чтобы он прекратил перечислять лекарства и просто сказал, умирает Марианна или нет. От паники у нее сводило желудок при взгляде на его юное, бледное, серьезное лицо; она едва не сходила с ума от своей беспомощности, от мучительного, душащего одиночества, связанного не с тем, что она оказалась сама по себе в этом незнакомом госпитале, а с возникшим вдруг осознанием, что ей, возможно, придется дальше жить без Марианны. Эта перспектива была настолько кошмарной, что на какое-то время вытеснила из ее головы все остальные мысли, избавив даже от самобичевания, которое, Элинор знала, вот-вот захватит ее, напомнив о раздражении в адрес Марианны, недостатке жалости и сочувствия, неприятия эмоциональности сестры, ее нетерпения и упрямства — список можно было продолжать бесконечно. Но только не сейчас. Сейчас она сидела, охваченная словно параличом, на пластмассовом стуле в больничном коридоре, пока Билл Брэндон как одержимый несся в Девон, чтобы скорей привезти их мать и Маргарет.

Билл держался потрясающе. Он вызвал «скорую», а по приезде в госпиталь заставил врачей немедленно заняться Марианной, при этом ни разу не повысив голос, но и не принимая никаких возражений. После хлопот в приемном отделении, занявших около получаса, он, с лицом искаженным от тревоги, внезапно обратился к Элинор:

— Я остался бы с вами, честное слово, но я просто сойду с ума, если ничего не буду делать. Вы не против, если я оставлю вас ждать здесь, а сам съезжу за вашей мамой?

Элинор сглотнула, кивая в ответ.

— Я буду вам очень признательна, очень, я…

— Вы ей уже сообщили?

— Нет. Я пока никому не звонила.

— Так позвоните, — сказал Билл. — Позвоните ей прямо сейчас. Скажите, я буду у них через пару часов. Если…

— Нет!

Он вздрогнул и на мгновение закрыл ладонями лицо. Потом проговорил еле слышно:

— Врачи сейчас творят чудеса…

— Езжайте, — сказала Элинор.

— А как вы, нормально?

— Нет, конечно. И вы тоже. Но все равно, езжайте скорей и привезите маму. Прошу вас! И спасибо.

— Пишите мне СМС. И позвоните матери…

— Езжайте же!

Он развернулся и бросился бегом по коридору. Кто-то остановил его — незнакомая медсестра в темно-синей форме, — и Элинор увидела, как он задержался на секунду, а потом снова побежал к лифтам, а медсестра стояла и глядела ему вслед, качая головой. Чуть позже Элинор достала из кармана телефон и позвонила матери, стоя у окна и глядя на асфальтированную площадку между зданиями с бетонными кольцами, из которых торчали запыленные, неухоженные кустарники. Их разговор казался ей нереальным, он словно происходил в кошмарном сне, а не субботним утром самого обычного апреля.

— Билл едет, — повторяла она, слушая, как плачет Белл, — он уже в пути. Билл едет.

Потом Маргарет вырвала у матери трубку, и Элинор пришлось повторить все еще раз, и Маргарет — благослови ее Господь! — отвечала спокойно и собранно и обещала Элинор, что они будут готовы к приезду Билла, когда бы тот ни появился, и только в конце с внезапным отчаянием спросила:

— Что, если будет уже поздно?

— Нет, — воскликнула Элинор, помимо воли скрещивая пальцы, — нет. Этого не случится.

Она посмотрела на часы. На запястье их не оказалось: у нее не было времени надеть часы, она и не вспомнила о них, да что там, она даже не почистила зубы! Надо заняться этим сейчас. Надо пойти купить зубную щетку и расческу, выпить кофе и пройти через все неизбежные ритуалы, с которых начинается день. И тут страх за Марианну навалился на нее с такой силой, что Элинор охнула и согнулась пополам, свесив вниз голову и глядя на серый блестящий линолеум на полу, шепча самой себе:

— Прошу, Марианна, не умирай, не оставляй меня, борись, Эм, сражайся, пожалуйста, ради меня, я все сделаю, я смогу, я…

— Вы сестра Марианны?

На блестящем сером фоне в поле зрения Элинор возникла пара громадных белых бахил. Секунду или две она пыталась осмыслить эту картину; потом выпрямилась, скользнув взглядом снизу вверх по джинсам, клетчатой рубашке и белому медицинскому халату. Еще выше было лицо, иранское, а может, иракское, — рассеянно подумала Элинор, — а может, сирийское или турецкое, но точно ближневосточное, и густые волосы, очень темные, чуть ли не до синевы, иссиня-черные…

— Вы сестра Марианны? — повторил врач.

Он улыбался. Улыбался! Элинор вскочила со стула.

— Да! Да? Она?..

— Она пришла в себя, — ответил он. — Дыхание самостоятельное. Бронхи до конца не расслабились, но процесс идет.

Элинор не сводила глаз с его лица.

— Вы хотите сказать…

Врач поднял вверх руку с двумя скрещенными пальцами. Потом кивнул.

— Конечно, — сказал он, — приступ еще не закончился, но все будет хорошо. Вы правильно сделали, что сразу привезли ее к нам.

— Могу я… о, можно мне увидеть ее?

— Пока нет. Возможно, немного позже. Когда мы будем уверены, что состояние стабилизировалось.

Доктор поглядел на Элинор. Он был старше, чем ей показалось вначале, гораздо старше первого, молоденького врача, пожалуй, даже годился тому в отцы; наверняка такой человек знает, что такое семья, наверняка понимает, что, даже если иногда тебе хочется кого-то из них убить, ты все равно не можешь представить себе жизни без них…

— Почему бы вам, — сказал он, — пока что не сходить перекусить?


Полчаса спустя, подкрепившись черничным маффином и чашкой кофе и проведя десять минут в неуютной больничной душевой, Элинор снова заняла свой стул в коридоре. Место, которое только что казалось ей могилой, где ее хоронят заживо, вдруг стало почти приветливым, с лучами солнца, пробивающимися сквозь пыльные стекла и четкими полосами теней на сером линолеуме пола. Ряд синих пластиковых стульев по-прежнему был пуст, только в комнате ожидания сидел какой-то мужчина средних лет, беспокойно листавший журналы, но Элинор, вместо того чтобы присоединиться к нему и поддерживать вынужденную беседу, предпочла развернуть один из стульев к окну и уселась на солнце с закрытыми глазами, наслаждаясь неожиданным облегчением.

Поглощая маффин, она писала СМС. Маффин был черствым и приторным, но Элинор он показался вкуснее любых яств, которые ей когда-либо доводилось пробовать. В левой руке она держала кекс, а правой яростно давила на кнопки, строча сообщения матери, и Маргарет, и Биллу, и миссис Дженнингс, и Палмерам. «Ей лучше, — писала она, — Марианне лучше. Она дышит! Дышит!»

Элинор откинулась на спинку стула, не открывая глаз, и положила ладони на ребра, прислушиваясь к тому, как поднимается и опускается грудная клетка, давая отдых разуму, который, словно лодочка на волнах, тихо покачивался в лучах солнечного света, охваченный колоссальным облегчением, небывалой силы благодарностью, острым и всеобъемлющим восторгом от того, что она жива, и Марианна тоже, что она дышит, дышит…

— Элинор, — раздался чей-то голос.

Она открыла глаза и посмотрела вверх.

Перед ней стоял мужчина: смутно знакомый, немного неряшливый, в замшевом пиджаке и с отросшими волосами. Элинор молча уставилась на него.

Мужчина присел на стул рядом с ней. В руках он держал новомодный, с кнопкой, ключ зажигания от явно дорогой машины.

— Это я, Уиллз, — произнес он, пытаясь улыбнуться. — Ты меня не узнала?

— Боже, — сказала Элинор, инстинктивно отстраняясь, — Боже, да как ты посмел…

Уиллз поднял вверх ладонь.

— Прошу тебя, — сказал он, — прошу…

— Как ты узнал?

— Шарлотта сказала.

— Шарлотта?

— Она мне позвонила. Сегодня, в семь утра. Сообщила, что Марианну увезли на «скорой». — Уиллз сверлил взглядом ключ у себя в руке.

— Шарлотта понимает, что я чувствую, — негромко добавил он.

Элинор отсела на соседний стул, через один от него.

— Я не хочу с тобой говорить, — сказала она.

— Пожалуйста, Элинор. Я не задержу тебя надолго, обещаю. Но мне надо знать, надо знать, что она… с ней все будет в порядке?

Элинор посмотрела в окно.

— Да, — коротко ответила она.

Он судорожно вздохнул, всхлипнув от облегчения.

— Слава Богу! О, слава Богу! Я бы этого не пережил. Я не смог бы…

Уиллз замолчал и посмотрел на Элинор. Потом сказал:

— По-твоему, я подонок?

Элинор продолжала смотреть в окно.

— Ты что, пьян? — спросила она.

Он вздохнул.

— Я за рулем с семи часов утра. Гнал как сумасшедший. Даже кофе не выпил.

Она повернулась и гневно посмотрела на него.

— Я понятия не имею, чего ты добиваешься. Мне все равно, откуда ты ехал — хоть… да хоть из Абердина. Тебе нечего здесь делать. Шарлотта не должна была тебе звонить.

Помедлив мгновение, он попросил:

— Пожалуйста… удели мне всего лишь пять минут.

— Не вижу смысла. По-моему, ты и секунды внимания не заслуживаешь, не говоря уже о большем.

Уиллз наклонился к ней.

— Я вел себя как последний мерзавец, Элинор, — с болью воскликнул он. — Никогда себе этого не прощу. Но я хотел бы объясниться, потому что…

Уиллз опять замолчал. Потом сказал, почти шепотом:

— Я должен попросить прощения.

Элинор не отвечала.

— Я не надеюсь, что она когда-нибудь меня простит, — снова заговорил Уиллз, но тут Элинор его перебила:

— Она уже простила тебя. Это еще одна причина, по которой ты никогда не будешь ее достоин.

Он едва не вскочил со стула.