Джейн Остин - Разум и чувство

Марианну они увидели за обедом, когда она молча вошла в столовую и заняла свое место. Глаза покраснели и опухли, и казалось, что она с трудом сдерживает слезы. Она избегала их взглядов, не могла ни есть, ни говорить, а когда ее мать спустя несколько минут с безмолвным сочувствием погладила ее по руке, не смогла больше сдерживаться и, рыдая, выбежала из комнаты.

Это бурное отчаяние продолжалось весь вечер. Она была совсем без сил, просто потому что даже не пыталась взять себя в руки. Малейшее упоминание Уиллоби и всего, что его касалось, приводило ее в отчаяние, и как мать и сестры ни пытались отвлечь Марианну, это было невозможно, ведь, о чем бы они ни начинали разговаривать, избежать предметов, которые напоминали ей о нем, не удавалось.

Марианна не простила бы себе, если бы смогла уснуть в первую ночь после разлуки с Уиллоби. Ей было бы стыдно смотреть в глаза сестрам и матери, если бы на следующее утро она не поднялась с постели еще более нуждающейся в отдыхе, чем легла накануне. Но такой позор ей, пожалуй, не грозил. Она провела бессонную ночь и почти до утра рыдала. Она встала с отчаянной головной болью, была не в силах даже говорить и отказалась от еды, причиняя боль матери и сестрам, но упрямо отвергая их настойчивые попытки утешить ее. Чувствительная натура, что ж тут поделаешь?

После завтрака она отправилась гулять в одиночестве и долго бродила по деревне Алленхейм и ее окрестностям, предаваясь воспоминаниям о прошлых радостях и проливая слезы о том, что все они остались позади.

Весь вечер ее терзала та же тоска. Она играла песни, которые так любил слушать Уиллоби, дуэты, в которых часто сплетались их голоса. Временами она неподвижно сидела за инструментом, всматриваясь в строчки нот, которые он для нее переписал, и в конце концов ее сердце исполнилось такой тяжестью, что больше не могло впитать ни капли грусти. Ее горе каждый день получало обильную пищу и потому не уменьшалось. Она проводила долгие часы за фортепьяно, при этом то пела, то рыдала, часто вообще лишаясь голоса от слез. В книгах, как и в музыке, она выискивала только страдание, которое дает сравнение прошлого счастья и горечи настоящего. Она читала только то, что им так нравилось читать вместе.

Такая неистовая скорбь, конечно, не могла продолжаться вечно. Через несколько дней она перешла в спокойную, тихую меланхолию. Но она не оставила ни свои ежедневные занятия, ни одинокие прогулки, ни тягостные размышления и поэтому временами все же была подвержена бурным припадкам отчаяния.

Писем от Уиллоби не было, да Марианна, казалось, их и не ждала. Ее мать была очень удивлена, а Элинор чувствовала нешуточную тревогу. Но миссис Дэшвуд, когда было необходимо, всегда умела находить объяснения, во всяком случае такие, какие ей самой казались вполне удовлетворительными.

– Вспомни, Элинор, – говорила она, – как часто сэр Джон сам привозит наши письма с почты и отвозит их туда. Мы ведь понимаем, что необходимо сохранять некоторую секретность, и надо признать, что о ней не могло быть и речи, если бы их переписка проходила через руки сэра Джона.

Элинор не могла отрицать справедливость этого соображения и честно попыталась уверовать, что таких опасений достаточно для их молчания. Но был один простой, бесхитростный и очень эффективный способ узнать правду, и, по мнению Элинор, им было просто грех не воспользоваться.

– А почему бы вам прямо не спросить Марианну, – сказала она, – помолвлена она с Уиллоби или нет? Такой вопрос в устах матери, да еще такой доброй и снисходительной, как вы, не может обидеть. Он будет естественным следствием вашей искренней любви к ней. Ведь с вами Марианна никогда не была скрытна.

– Такой вопрос я не задам ни за что на свете, если они все-таки не помолвлены, я даже боюсь подумать, какие муки он ей причинил. И в любом случае это бездушно. Заставив ее признаться в том, о чем ей не хотелось бы говорить, я больше никогда не буду пользоваться ее доверием. Я знаю сердце Марианны, знаю, как нежно она меня любит, и уверена, что буду не последней, кто узнает о помолвке, когда обстоятельства позволят объявить о ней. Я не стану добиваться откровенности ни от кого, а уж тем более от собственной дочери, потому что чувство долга не позволит ей уклониться от ответа, как бы ей этого ни хотелось.

Элинор, здраво поразмыслив, сочла подобную деликатность излишней, тем более учитывая молодость Марианны. Она попробовала было настаивать, но напрасно. Здравый смысл, осторожность и материнская тревога оказались бессильными перед романтической деликатностью миссис Дэшвуд.

Прошло несколько дней, прежде чем близкие Марианны рискнули упомянуть имя Уиллоби в ее присутствии. Сэр Джон и миссис Дженнингс вовсе не отличались тактичностью, и их шуточки зачастую добавляли изрядную порцию горечи в ее и так безрадостные часы. Но как-то вечером получилось так, что миссис Дэшвуд взяла в руки томик Шекспира и воскликнула:

– Мы так и не закончили «Гамлета», Марианна! Наш дорогой Уиллоби уехал раньше, чем мы успели дойти до последней страницы. Нам, наверное, стоит отложить книгу до его возвращения… Но, быть может, пройдут многие месяцы, прежде чем это произойдет.

– Месяцы! – изумленно воскликнула Марианна. – Нет, несколько недель.

Миссис Дэшвуд очень огорчилась из-за своей несдержанности, но Элинор обрадовалась и немного успокоилась. Слова Марианны свидетельствовали о том, что она уверена в Уиллоби и осведомлена о его намерениях.

Однажды утром, примерно через неделю после его отъезда, сестры уговорили Марианну отправиться на прогулку вместе с ними, вместо того чтобы блуждать в одиночестве. До этого она решительно отвергала любые попытки составить ей компанию. Если сестры собирались отправиться гулять по холмам, то она выбирала для прогулки укромные уголки в долине. Если же они начинали обсуждать возможность прогулки по долине, то она убегала в холмы раньше, чем они успевали выбрать маршрут. Но в конце концов Элинор, которая очень не одобряла это стремление к одиночеству, настояла на своем. По дороге они шли молча. Элинор, которая не знала, что делается в голове у Марианны, была вполне удовлетворена одной победой и остерегалась предпринимать что-либо еще. Все так же молча они подошли к узкому входу в долину, откуда холмы уступали место более открытой местности. Перед ними расстилалась дорога, по которой они когда-то впервые приехали в Бартон. Прежде девушки еще ни разу не уходили так далеко, поэтому они остановились, чтобы оглядеться. Открывшийся перед ними вид был совсем иной, чем тот, который они имели возможность ежедневно созерцать из окон коттеджа.

Вскоре на дороге показалась движущаяся фигура. Через несколько минут стало ясно, что к ним приближается человек на лошади. Еще спустя некоторое время они смогли различить, что это не фермер, а благородный джентльмен. Через мгновение Марианна с восторгом воскликнула:

– Это он! Я уверена! Я знаю, это он! – и пошла навстречу.

Элинор попыталась ее остановить:

– Марианна, ты ошибаешься, это не Уиллоби. Этот человек не так высок, и у него совсем другая фигура.

– Нет, нет! – возразила Марианна. – Я уверена, что это он. Его фигура, его плащ, его лошадь. И я знала, что он вернется очень скоро.

Она пошла быстрее, а Элинор, которая не сомневалась, что перед ними не Уиллоби, поспешила догнать сестру, чтобы по возможности уберечь ее от неизбежной неловкости. Когда их от всадника отделяло всего лишь тридцать ярдов, Марианна еще раз взглянула на него, и ее сердце сжалось от отчаяния. Она резко повернулась и поспешила назад, но ее остановили голоса обеих сестер, к которым присоединился третий, почти столь же знакомый, как голос Уиллоби. Она с удивлением обернулась и увидела перед собой Эдварда Феррарса. Это был единственный человек на свете, которому она могла простить, что он не Уиллоби, только ему она могла подарить улыбку, правда, для этого ей пришлось смахнуть слезы, но все же при виде счастья сестры она на минуту забыла о собственном разочаровании. Он спрыгнул на дорогу, отдал поводья слуге и пошел вместе с девушками в Бартон, куда он и направлялся, чтобы навестить их. Его приветствовали очень сердечно, но особенно эмоционально выразила свои чувства Марианна, которой его появление, казалось, было приятнее, чем самой Элинор. При встрече Эдварда с ее сестрой Марианна вновь почувствовала ту странную холодность, которую так часто замечала в поведении их обоих в Норленде. Что касается Эдварда, то он и выглядел, и выражался совсем не так, как положено влюбленному в подобных случаях. Он был смущенным, и его, казалось, вовсе не переполнял восторг и прочие сильные чувства от встречи с ними. Он не выглядел ни особенно довольным, ни даже просто веселым, мало говорил, лишь отвечал на вопросы и не одарил Элинор ни единым знаком особенного внимания. Марианна смотрела, слушала и не переставала удивляться. Она даже начала испытывать нечто вроде неприязни к Эдварду. В конце концов, впрочем это было неизбежно, ее мысли вновь обратились к Уиллоби, чьи манеры являли разительный контраст с манерами их гостя.

После короткого молчания, последовавшего за первыми изъявлениями удивления и восторга, Марианна поинтересовалась у Эдварда, приехал ли он прямо из Лондона. Он ответил, что две недели провел в Девоншире.

– Целых две недели, – повторила она, потрясенная тем, что он так долго находился поблизости от Элинор и не нашел времени повидаться с ней раньше.

Он добавил немного рассеянно, что гостил у друзей в окрестностях Плимута.

– А давно ли вы были в Суссексе? – спросила Элинор.

– Я был в Норленде около месяца назад.

– И как же он выглядит, наш милый, милый Норленд?! – воскликнула Марианна.

– Милый, милый Норленд, – спокойно добавила Элинор, – скорее всего, выглядит именно так, как и должен в это время года: все вокруг усыпано опавшими листьями.

– Ох, – вскричала Марианна, – с какими непередаваемыми чувствами я, бывало, наблюдала, как они падают! Как я восторгалась, когда во время прогулок ветер кружил вокруг меня вихрь желтых листьев! Какие волшебные чувства вызывали и они, и осень, и сам воздух Норленда! А теперь там некому любоваться роскошным ковром из опавших листьев. В них видят только ненужный мусор, их торопятся вымести, убрать с глаз долой.

– Но ведь не все, – заметила Элинор, – разделяют твою страсть к мертвым листьям.

– А мои чувства, – вздохнула Марианна, – вообще редко кто разделяет, их и понимают нечасто. Но иногда… – Тут она на несколько минут погрузилась в задумчивость, но вскоре очнулась и продолжила: – Вы только посмотрите, Эдвард, – начала она, призывая его взглянуть на открывшийся перед ними вид, – перед вами Бартонская долина. Взгляните на нее и останьтесь невозмутимы, если, конечно, сумеете. Посмотрите на эти холмы! Вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное! А вот там, слева, среди этих изумительных рощ и аккуратных полей находится Бартон-Парк. Отсюда виден только уголок дома, а там внизу, у подножия самого дальнего и самого величественного холма, находится наш коттедж.

– Красивые места, – ответил он, – но зимой дороги, должно быть, утопают в грязи.

– Как вы можете думать о грязи, когда перед вами такой великолепный пейзаж.

– Потому что, – ответил он улыбаясь, – вижу перед собой весьма грязный проход.

– Как странно! – сказала Марианна самой себе.

– А как вам нравятся ваши новые соседи? Мидлтоны – приятные люди?

– Нет! – ответила Марианна. – В худшей ситуации мы вряд ли могли оказаться.

– Марианна, – воскликнула ее сестра, – как ты можешь так говорить? Как ты можешь быть такой несправедливой? Это очень достойное семейство, мистер Феррарс, которое окружает нас самым дружеским вниманием. Ты не забыла, Марианна, сколькими приятными днями здесь мы обязаны им?

– Не забыла, – негромко сказала Марианна, – как и все мучительные минуты.

Элинор не обратила на ее слова ни малейшего внимания и попыталась занять гостя разговором об их новом доме и его расположении, изредка добиваясь от него вежливых вопросов и замечаний. Его холодность и сдержанность задевали ее, пробуждая в ней досаду и даже раздражение. Но, решив в своем поведении исходить из прошлого, а не из настоящего, она не показывала своих истинных чувств и вела себя с ним так, как, по ее мнению, требовало родство между ними.

Миссис Дэшвуд удивилась лишь на одно мгновение: по ее мнению, приезд Эдварда в Бартон был естественен и вполне ожидаем, а потому ее радость длилась гораздо дольше удивления. Против такого приема не могли устоять ни застенчивость, ни холодность, ни сдержанность, которые начали покидать его еще до входа в коттедж и которые совсем исчезли благодаря радушному приему миссис Дэшвуд. Да и не мог человек, влюбленный в одну из ее дочерей, не перенести часть своего чувства на нее саму, и Элинор с радостью заметила, что он снова становится похожим сам на себя. Казалось, что его привязанность к ним воскресла в его сердце, а его заботы об их благополучии были явно неподдельными. Но все-таки его что-то беспокоило: он восхвалял их дом, восхищался видом вокруг, был внимателен и любезен, но все-таки его что-то беспокоило. Вся семья это заметила, и миссис Дэшвуд, приписав это каким-то новым требованиям его матери, села за стол в негодовании против всех себялюбивых родителей.