Джейн Остин - Разум и чувство

Марианна посмотрела с удивлением на Эдварда, с состраданием – на свою сестру. Элинор только рассмеялась.

На этом разговор прервался. Марианна впала в молчаливую задумчивость, пока другой предмет не привлек ее внимания. Она сидела рядом с Эдвардом и, когда он брал чашку с чаем у миссис Дэшвуд, заметила кольцо у него на пальце – кольцо с вделанной в центр прядью волос.

– Я никогда раньше не замечала, чтобы вы носили кольцо, Эдвард! – воскликнула она. – Это волосы Фанни? Я припоминаю, как она обещала вам локон. Но мне казалось, что ее волосы темнее.

Марианна сказала первое, что ей пришло в голову, но, заметив, как расстроился Эдвард, рассердилась на себя. Эдвард покраснел и, быстро взглянув на Элинор, сказал:

– Да, это волосы моей сестры. В оправе они поменяли цвет.

Элинор перехватила его взгляд и смущенно отвела глаза. В том, что это были ее собственные волосы, она, как и Марианна, не сомневалась. Однако если Марианна была уверена в том, что он получил волосы в подарок от сестры, то Элинор не могла понять, как они у него оказались. Если же он их украл, то она не смогла усмотреть в этом оскорбления и, сделав вид, что ничего не заметила, мгновенно сменила тему, но сразу же решила при первом удобном случае удостовериться в том, что волосы точно такого же цвета, как и ее собственные.

Смущение Эдварда некоторое время не проходило, а затем сменилось еще большей растерянностью. Все утро он был довольно мрачен. Марианна неустанно корила себя за опрометчивые слова. Она простила бы себя гораздо быстрее, если бы знала, что ее сестра не обиделась.

До полудня их навестили сэр Джон с миссис Дженнингс, которые, услышав о приезде гостя в коттедж, пришли посмотреть на него сами. С помощью тещи сэр Джон обнаружил, что фамилия Феррарс начинается с «Ф», и тут же появилась причина будущих поддразниваний над Элинор, которые не начались только из-за их короткого знакомства с Эдвардом.

Сэр Джон никогда не приезжал в коттедж без того, чтобы не пригласить их либо пообедать в Парк, либо выпить там чаю в этот же вечер. Сегодня же, чувствуя, что должен помочь им принять гостя наилучшим образом, он объединил оба приглашения.

– Вы должны выпить чаю с нами сегодня, – сообщил он, – потому что мы будем совершенно одни. А завтра вы должны у нас отобедать, так как у нас будет большая компания.

Миссис Дженнингс подтвердила, что отказ не принимается.

– И кто знает, – вставила она, – может быть, вечер закончится танцами. А уж это вам должно понравиться, мисс Марианна.

– Танцы! – воскликнула Марианна. – Невозможно! Кто же будет танцевать?

– Кто? Вы сами, Уиттекеры, Кэри… Вы думали, что никто не будет танцевать только потому, что кое-кто, чье имя мы не станем называть, уехал?

– Я искренне хочу, чтобы Уиллоби был сейчас здесь, с нами, – сообщил сэр Джон.

Это и румянец Марианны возбудили новые подозрения у Эдварда.

– Кто такой Уиллоби? – поинтересовался он тихо у мисс Дэшвуд, рядом с которой сидел.

Она коротко ответила. Но лицо Марианны сообщило ему гораздо больше. Он увидел достаточно, чтобы понять намеки гостей и новые привычки Марианны, которые раньше ставили его в тупик. Когда визитеры ушли, он подошел к Марианне и спросил шепотом:

– Я кое о чем догадался. Сказать вам о чем?

– Что вы имеете в виду?

– Так сказать?

– Разумеется.

– Хорошо, мне кажется, мистер Уиллоби любит охоту.

Марианна была удивлена и смущена, однако его игривое лукавство вызвало у нее улыбку, и, помолчав, она сказала:

– О! Эдвард! Как вы можете? Но время придет, надеюсь… Я уверена, он вам понравится.

– В этом я не сомневаюсь, – ответил он, растерявшись из-за того, с каким жаром это было сказано.

Эдвард гостил в коттедже неделю, хотя миссис Дэшвуд и настаивала, чтобы он остался подольше. Создавалось впечатление, что он намеренно занимался самоистязанием, поскольку преисполнился решимости уехать именно в тот момент, когда общество друзей стало доставлять ему наибольшее удовольствие. За последние два-три дня его настроение, хотя все еще и было подвержено резким перепадам, заметно улучшилось. Ему все больше нравился дом и окрестности, о расставании он говорил с явным сожалением, даже упомянул, что совершенно свободен и не знает, куда отправиться, и тем не менее он был решительно настроен уехать. Неделя промелькнула удивительно быстро, ему даже не верилось, что она уже прошла. Эти слова он повторял снова и снова. Также говорил он и многое другое, что приоткрывало его чувства и делало совершенно непонятными поступки. Пребывание в Норленде ему не доставляло удовольствия, а городская жизнь ему и вовсе противна, но тем не менее он должен уехать либо в Норленд, либо в Лондон. Их доброе расположение он ценит превыше всего, быть с ними для него величайшее счастье, и все же в конце недели он вынужден их покинуть, вопреки их настояниям, несмотря на собственное нежелание уезжать и ничем не ограниченное свободное время.

Элинор относила все странности поведения Эдварда на счет его матери, характер которой, к счастью, был известен ей так мало, что она могла всегда найти в нем извинение непонятному поведению сына. Она была, разумеется, разочарована, раздосадована, а зачастую и раздражена его неопределенным поведением по отношению к ней, но тем не менее всегда находила для него вполне разумные извинения и великодушные оправдания. Ее матери с большим трудом удавалось добиться того же для Уиллоби. Вечное уныние Эдварда, его замкнутость и непоследовательность обычно приписывались его зависимому положению, а также тому, что он лучше, чем кто-либо другой, знает намерения миссис Феррарс. Краткость его визита и упорное желание уехать точно в назначенный срок объяснялись его бесправием и необходимостью подчиняться воле матери. Таким образом, причиной всему было извечное противостояние отцов и детей, долга и собственной воли. Элинор очень хотелось узнать, когда же удастся преодолеть все эти трудности, когда миссис Феррарс даст сыну свободу быть счастливым, но в глубине души она понимала тщетность этих надежд и искала утешение в уверенности в чувствах Эдварда. Она вспоминала каждый его знак привязанности, каждый нежный взгляд или слово, пока он оставался в Бартоне. А главное доказательство своей привязанности он постоянно носил на пальце.

– Я думаю, Эдвард, – сказала миссис Дэшвуд за завтраком в день его отъезда, – что вы были бы намного счастливее, если бы имели профессию, которая занимала бы ваше время, придавала интерес вашим действиям и планам на будущее. Конечно, это доставило бы некоторое неудобство вашим друзьям, так как у вас оставалось бы для них меньше свободного времени. Но, – добавила она с улыбкой, – вы получили бы от этого по крайней мере одну ощутимую выгоду: вы бы точно знали, куда отправитесь, расставаясь с ними.

– Уверяю вас, – ответил он, – я придерживаюсь того же мнения. Для меня всегда было, есть и, возможно, будет большим несчастьем именно то, что мне нечем себя занять. У меня нет профессии, которая дала бы мне хоть что-то похожее на независимость. Но, к несчастью, моя собственная застенчивость и щепетильность, а также нерешительность моих друзей сделали из меня то, что я есть, – беспомощного бездельника. Мы так и не пришли к согласию относительно моей будущей профессии. Я всегда предпочитал церковь, да и сейчас не изменил своего мнения. Но моей семье это поприще кажется недостаточно блестящим. Мои родственники настоятельно рекомендовали мне военную карьеру, но это слишком блестящее будущее, теперь уже по моему мнению. Юриспруденция считается достаточно благородным занятием. Многие молодые люди, работающие в Темпле, хорошо приняты в свете и разъезжают по городу в изысканных экипажах, но, к несчастью, меня никогда не привлекало правоведение, даже самые практические его аспекты. Служба на флоте? Это, конечно, модно, но, когда о ней впервые заговорили, я уже был слишком стар, чтобы начинать, а поскольку настоятельной нужды в том, чтобы я получил какую-нибудь профессию, не было, я мог вести блестящий образ жизни не только в красном мундире, но и без него, безделье было признано вполне приличным и достойным для молодого человека. В восемнадцать лет редко кто имеет призвание к серьезному делу, и трудно устоять перед советами друзей не делать ничего, поэтому я подался в Оксфорд и с тех пор являюсь бездельником вполне официально.

– Но если безделье не сделало вас счастливым, – сказала миссис Дэшвуд, – думаю, что ваши сыновья будут воспитаны так, чтобы быть готовыми к такому же количеству занятий, служб, профессий и ремесел, как сыновья Колумеллы.

– Они получат такое воспитание, – очень серьезно ответил Эдвард, – которое сделает их как можно менее похожими на меня – в чувствах, в действиях, в поведении, во всем.

– Ну, что вы, Эдвард, просто сейчас вы находитесь в грустном расположении духа, только и всего. Вы поддались меланхолии и решили, что всякий человек, не похожий на вас, должен быть счастлив. Но не забывайте, что все люди, независимо от их образования и положения, время от времени испытывают боль от разлуки с друзьями, так что вы не обладаете неоспоримым преимуществом. Вам ведь не требуется ничего, кроме терпения или, если назвать это более возвышенным словом, надежды. В должное время ваша матушка обеспечит вам ту независимость, которой вам сейчас так не хватает. Ее долг помешать вам растрачивать свою юность, не испытывая ни радости, ни удовлетворения, и она непременно это сделает. Всего лишь за несколько недолгих месяцев может произойти очень многое.

– Мне кажется, – мрачно ответствовал Эдвард, – что, сколько бы месяцев ни прошло, они ничего хорошего мне не принесут.

Такая безысходность мысли, хотя и не передалась миссис Дэшвуд, сделала еще более грустным их прощание, которое вскоре после этого последовало. Что же касается Элинор, то расставание произвело на нее настолько тягостное впечатление, что ей потребовалось немало труда и времени, чтобы его преодолеть. Но она твердо решила не показывать, что отъезд Эдварда огорчил ее больше, чем остальных членов семьи. Поэтому она не стала прибегать к способу, избранному Марианной, чтобы усугубить и укрепить ее печаль, и не старалась проводить время в одиночестве, безмолвии и безделье. Их способы были так же различны, как и предметы их страсти.

Как только Эдвард скрылся за дверью, Элинор села за стол и принялась рисовать. Весь день она находила для себя всевозможные занятия, не искала, но и не избегала упоминания его имени и старалась держаться с матерью и сестрами как обычно. Таким поведением она не облегчила свое горе, но, по крайней мере, и не усугубила его без необходимости. В то же время ее близкие оказались избавлены от тревоги на ее счет.

Такое поведение, столь непохожее на ее собственное, вызвало горячее неодобрение Марианны. Вопрос об умении владеть собой она всегда решала очень просто: с сильными чувствами все равно совладать невозможно, а со спокойными и справляться не нужно. Чувства ее сестры, хотя Марианне было больно и обидно это признать, были очень спокойными. Но в то же время она считала, что блестяще доказала силу своих собственных чувств, продолжая любить и уважать сестру, вопреки столь странному поведению.

Элинор не затворялась у себя в комнате от близких и не отправлялась на долгие одинокие прогулки в стремлении избежать их общества. Она даже не проводила бессонные ночи в горестных размышлениях. Но тем не менее она каждый день находила время думать об Эдварде и его поведении, причем с самыми разными чувствами, какие рождало ее настроение, – с нежностью, жалостью, одобрением, порицанием, сомнением. Для этого ей даже не надо было искать уединения – и в присутствии матери и сестер выпадало множество минут, когда каждая из них занималась делом, препятствующим ведению общей беседы. Она могла беспрепятственно думать об интересующем ее предмете, от которого ее ничто не отвлекало. Ее мысли свободно бродили по прошлому и старались проникнуть в будущее.

Однажды утром, вскоре после отъезда Эдварда, ее отвлекло от рисования появление гостей. Она сидела одна в гостиной. Стук калитки в зеленом дворике заставил ее взглянуть в окно, и она увидела, что к входной двери направляется весьма многочисленная компания. Впереди шествовали сэр Джон и леди Мидлтон, за ними миссис Дженнингс и какой-то незнакомый джентльмен с дамой. Элинор сидела возле окна. Сэр Джон заметил ее и, предоставив остальным стучать в дверь, направился к ней прямо по газону. Ей пришлось открыть окно. Сэр Джон тотчас заговорил с ней, хотя до двери было совсем близко и вряд ли кто-нибудь мог не услышать его слов.

– Итак, – провозгласил он, – мы привели к вам кое-кого. Как они вам нравятся?

– Тише! Они же вас слышат!

– Ну и что? Это же всего лишь Палмеры. Кстати, Шарлотта – удивительно хорошенькая, уж поверьте мне. Взгляните и убедитесь сами.

Элинор не сомневалась, что через пару минут все равно увидит незнакомцев, поэтому не последовала совету сэра Джона и не стала высовываться из окна.