– Нет, я требую! Я настаиваю, чтобы вы меня выслушали до конца! – с жаром возразил он. – Состояние мое никогда не было велико, а привычки требовали больших расходов. С ранней юности меня влекло общество только состоятельных людей. Каждый год после достижения совершеннолетия я только тем и занимался, что приумножал долги. Конечно, кончина моей престарелой родственницы миссис Смит, особы не бедной, должна была несколько поправить мои дела, но я понимал, что слишком полагаться на это не стоило, к тому же было неизвестно, когда это событие произойдет. Вот почему я уже давно предполагал решить проблему другим способом – подыскав богатую невесту. Поэтому я не мог и подумать о том, чтобы связать свою судьбу с вашей сестрой, и с абсолютным бессердечием, эгоизмом и беспримерной жестокостью я потакал своим легкомысленным желаниям и старался завоевать ее любовь, даже не думая ничего предлагать взамен. Я отлично вижу презрение и негодование в вашем взгляде, но поверьте, даже вы сейчас не можете осудить меня достаточно сурово. И лишь один момент немного смягчает гнусность моего поведения: я и представить не мог всю тяжесть удара, какой готовился нанести. Ведь я тогда не знал, что значит любить. Вы спросите, узнал ли я это потом? Не знаю. Если бы я любил по-настоящему, то разве смог бы принести это святое чувство в жертву алчности и эгоизму? Или пожертвовать ее любовью? Но я это сделал. Я всеми силами стремился избежать относительной бедности, которую привязанность и общество вашей сестры превратили бы в нечто совершенно не важное, и в результате обрел богатство, лишившись всего, что могло бы сделать его желанным.

– Так, значит, – сказала Элинор, чуть смягчившись, – вы все-таки какое-то время питали к ней искреннее чувство?

– Как же я мог устоять перед такими волшебными чарами, перед ее нежностью? На свете вряд ли найдется мужчина, способный на это. Я даже не заметил, как влюбился в нее. С ней я провел счастливейшие часы своей жизни. Тогда я и сам верил в искренность своих намерений, в собственное благородство. Я твердо решил просить ее руки, но все время легкомысленно откладывал решительное объяснение, не желая заключать помолвку, пока не привел в порядок дела. Я заранее принимаю все ваши упреки, но я действительно опасался связать себя словом, когда уже давно был связан честью. Я вел себя как пронырливый хитрец, предусмотрительно оставляющий для себя лазейку, чтобы впоследствии покрыть себя же позором и сделать навеки несчастным. Но вскоре я отбросил колебания и твердо решил, как только мы останемся наедине, открыто заверить ее в своем чувстве, которое перед этим я так старательно демонстрировал. Но за те несколько часов, которые отделяли меня от решительного объяснения, возникло одно обстоятельство, злополучное обстоятельство, положившее конец моим намерениям и надежде на счастье. Миссис Смит узнала, – тут он запнулся и опустил глаза, – уж не знаю откуда, полагаю, что от весьма дальних родственников, которым было выгодно лишить меня ее расположения, об одной моей связи… Но надо ли мне договаривать? – спросил Уиллоби и, краснея, поднял глаза на Элинор. – Полагаю, вы уже обо всем осведомлены?

– Да, – ответствовала Элинор и тоже слегка покраснела. – Я все знаю и не понимаю, какое пристойное объяснение вы намерены предложить. Даже представить не могу, каким образом вы собираетесь уменьшить свою вину?

– Вспомните, – вскричал Уиллоби, – кто рассказал вам обо всем?! Разве он мог быть беспристрастным? Не спорю, я обязан был с уважением отнестись к ее возрасту и положению. Поймите, я не собираюсь оправдываться, но и не хочу, чтобы вы думали, что виноват я один. И если ее судьба нелегка, то и она сама небезупречна, а если я – гнусный распутник, то и она не святая. Если ее неистовство, порывистость, страстность… да к тому же этому сопутствовал весьма недалекий ум… Но я не намерен защищаться! Ее чувства ко мне были искренними и заслуживали лучшего отношения. Я до сих пор вспоминаю нежность, сумевшую на короткий срок вызвать взаимность, и горько упрекаю себя. Я очень желал бы, чтобы ничего не случилось, но, увы… Я причинил страдания не только ей, но и той, чье чувство ко мне было не менее пылким, а ум и душа… Боже, как они были прекрасны!

– Вы были равнодушны к той несчастной… Мне неприятно обсуждать с вами подобную тему, но отсутствие чувств вовсе не оправдывает вашей жестокости. Не думайте, что природная ограниченность ее ума может извинить ваше бессердечие. Вы же не могли не знать, что, пока вы, счастливый и довольный, развлекаетесь в Девоншире и строите планы на будущее, она прозябает в безысходности и страшной нищете?

– Но откуда я мог это знать? Я действительно не объяснил ей, куда мне можно написать, но неужели вы думаете, что она не сумела бы меня найти, если бы захотела?

– Ладно, оставим это… И что сказала миссис Смит?

– Она пришла в величайшее негодование и потребовала от меня признания, правда ли это. Нетрудно догадаться, в какое смятение она тем самым привела меня. Против меня было абсолютно все: ее суровость, чистота, удаленность от света. Отрицать свою вину я не мог, а смягчить ее не сумел. Тем более что она всегда сомневалась в моей высокой нравственности, к тому же она обиделась на мое невнимание, поставив мне в вину, что во время визита к ней я постоянно отлучался. Короче говоря, дело дошло до разрыва. У меня имелся лишь один способ спасти себя. До глубины души возмущенная моей безнравственностью, женщина обещала простить меня, если только я женюсь на Элизе. Этого я сделать не мог, и она объявила, что больше не желает меня знать. Мой отъезд был назначен на утро, и ночь я провел в размышлениях. Борьба с собой была нелегкой, но длилась недолго. Моего чувства к Марианне, моей уверенности в ее взаимности оказалось недостаточно, чтобы перевесить страх перед бедностью. Повторяю, с ранней юности я считал, что должен владеть большими деньгами, а вращаясь среди состоятельных людей, я только укрепился в этом желании. У меня были основания полагать, что женщина, на которой я сейчас женат, не ответит отказом, если я сделаю предложение, вот я и убедил себя в благоразумии такого поступка и отсутствии иного выхода. Но еще до того, как я покинул Девоншир, меня ожидало тягостное испытание. В тот день я обещал обедать у вас и был обязан как-то объяснить свое отсутствие. Я долго колебался, заехать или написать записку. Я боялся увидеть Марианну и считал, что встреча с ней может заставить меня изменить намерения. Однако мой дух оказался достаточно крепок! Я приехал, увиделся с ней, посмотрел, как она горюет, и покинул ее в горе, надеясь больше никогда с ней не встретиться.

– Но зачем вы приехали? Достаточно было простой записки с извинениями.

– Так ведь мне необходимо было потешить мою гордость! Мне было невыносимо думать, что я уеду тайком, как вор. Я не желал, чтобы вы и все остальные соседи узнали, что произошло между мной и миссис Смит. Именно поэтому я решил заехать к вам по дороге в Хонитон. Должен признать, что встреча с вашей сестрой была попросту ужасна. И в довершение ко всему я застал ее одну. Ваша мама и вы с младшей сестрой куда-то ушли, и я не знал, когда вы вернетесь. А ведь всего лишь накануне я ушел от нее с глубокой решимостью поступить как должно. Но в ее присутствии от моей решимости не осталось и следа. Еще несколько часов, и я не смог бы с собой справиться. Она была бы связана со мной навеки. Я вспомнил, как легко было у меня на сердце, когда я пешком, веселый и довольный, возвращался из Бартона в Алленхейм. Тогда я любил все человечество! Каким же виноватым я чувствовал себя во время нашей последней встречи! У меня едва хватило сил притворяться. Ее печаль, ее разочарование, ее горькие сожаления, когда я сообщил, что должен без промедления покинуть Девоншир… Этого мне никогда не забыть. А как она была доверчива, как твердо верила в меня… Боже мой! Я был бессердечным негодяем!

Наступило молчание. Первой заговорила Элинор:

– Вы обещали ей скоро вернуться?

– Ах, да не помню я, что обещал! Но уж точно меньше, чем требовало прошлое, но намного больше, чем оправдывалось будущим. Боже мой, у меня нет сил об этом вспоминать. А потом появилась ваша мама, и мне пришлось пережить еще одну пытку ее добротой и лаской… Я был глубоко несчастен, но сейчас с утешением вспоминаю об испытанной тогда боли. Я так зол на себя за подлое безумие собственного сердца, что все мои былые страдания из-за этого стали моей гордостью и торжеством. Но я уехал, покинув все, что любил, уехал к тем, к кому был всего лишь равнодушен. Если вспомнить мое возвращение в Лондон… Я ехал на своих лошадях и потому медленно… В отсутствие собеседников я мог только думать. Будущее казалось мне манящим, но какие упоительные картины рисовало мне воображение, когда я вспоминал прошлое! Никогда не забуду эту поездку.

Уиллоби умолк.

– Что же, – поторопила собеседника Элинор. Она жалела несчастного, но все равно желала, чтобы он поскорее завершил тягостную исповедь. – Вы закончили?

– О нет. Разве вы забыли, что произошло в Лондоне? Она вам показывала то гнусное письмо?

– Да, я видела все письма и записки.

– Когда я получил ее первую записку – а получил я ее сразу же, потому что все время был в столице, – то почувствовал… Думаю, что наиболее уместно сказать, что слова здесь бессильны. Если же проще… не думайте, что я стремлюсь пробудить в вас жалость… но только овладевшие мною чувства иначе как мучительнейшими назвать нельзя. Каждая строчка поражала ударом кинжала в сердце (вашей сестры сейчас здесь нет, поэтому некому мне указать на избитость использованной метафоры). Марианна в городе, совсем рядом! Выражаясь тем же языком, это было громом среди ясного неба. Уверен, – слабо улыбнулся он, – что она не преминула бы мило попенять мне на удары грома и кинжалы в сердце. Ее мнения, ее вкусы, мне кажется, я знаю их лучше, чем свои собственные. Во всяком случае, они мне дороже.

Элинор совершенно не знала, как следует вести себя во время этого странного разговора, но сочла необходимым напомнить своему собеседнику о неуместности высказываний, подобных последнему:

– Вы говорите лишнее, мистер Уиллоби. Не забывайте, что теперь вы женаты. Излагайте только то, что требует ваша совесть.

– Записка Марианны, из которой я узнал, что по-прежнему дорог ей, что разлука не ослабила ее чувств и она все так же верит в постоянство моих, пробудила во мне былое раскаяние. Я сказал «пробудила», потому что столичная жизнь сумела довольно скоро усыпить его. Мало-помалу я превращался в обычного городского повесу, изображал равнодушие ко всем, в том числе и к ней, и даже успел внушить себе, что она, без сомнения, давно меня забыла. Я убеждал, что наше взаимное чувство было легким увлечением, ни к чему не обязывающим флиртом, удивленно пожимал плечами, в зародыше подавлял угрызения совести и все время мысленно повторял: «Я буду рад услышать, что она вышла замуж». Но одна ее записка заставила меня лучше узнать свои собственные чувства. Неожиданно для самого себя я понял, что она мне дороже всех женщин мира, и с ней, единственной, я обошелся мерзко и гнусно. А я как раз только что сделал предложение мисс Грей, которое было принято, и отступить я уже не мог. Мне оставалось лишь старательно избегать вас обеих. Я решил не отвечать Марианне, втайне надеясь, что больше писать она не станет. Сначала я решил не заезжать на Беркли-стрит. Но затем подумал, что разумнее будет принять вид равнодушного знакомого, и как-то утром, дождавшись, когда вы втроем уедете, я занес свою карточку.

– Вы ждали, чтобы мы уехали?

– Да! Возможно, вы удивитесь, когда я скажу, что часто следил за вами, как много раз едва не попался вам на глаза. Сколько раз я забегал в первый попавшийся магазин и ждал, пока ваш экипаж проедет мимо. Вы же наверняка знаете, что я жил на Бонд-стрит, поэтому почти каждый день имел возможность видеть кого-то из вас. И только постоянная бдительность и большое желание не попадаться вам на глаза помешали нам встретиться намного раньше. Я заранее решил всячески избегать Мидлтонов и всех наших общих знакомых. И все-таки мне довелось столкнуться с сэром Джоном в первый же день после их приезда, поскольку я не знал, что они уже в городе. Это было, если я не ошибаюсь, на другой день после того, как я заходил к миссис Дженнингс. Сэр Джон тут же пригласил меня на вечер к себе. Разумеется, из осторожности я бы побоялся принять приглашение, даже если бы он, желая заручиться моим согласием, не упомянул, что вы и ваша сестра тоже приглашены. А на следующее утро я получил еще одну записку от Марианны – нежную, трогательную, доверчивую – ну, словом, как раз такую, чтобы наглядно продемонстрировать мне всю низость собственного поведения. У меня не хватило сил на нее ответить. Я, честно, попытался, но перо меня не слушалось. И весь день я мог думать только о ней. Если вы сохранили способность к состраданию, мисс Дэшвуд, то сможете без труда вообразить, в каком ужасающем положении я оказался. Мое сердце было полно вашей сестрой, я думал только о ней и в то же самое время был вынужден изображать счастливого жениха другой. Мне незачем рассказывать, вы и сами отлично знаете, что в конце концов наша встреча состоялась и как я себя при этом вел. Это был вечер воистину адских мучений! Марианна, прекрасная, как ангел, устремляет на меня пленительный взор своих волшебных глаз, протягивает руку, просит объяснения… А рядом со мной Софья – ревнивая, как дьяволица… Не знаю, зачем я вам все это говорю… Все уже позади… Но что это был за вечер! Я бежал от вас, как только сумел, и последнее, что мне довелось увидеть, – милое лицо Марианны, в котором не было ни кровинки, а в глазах застыл ужас. Вот какой я ее запомнил. Это было так ужасно! А нынче, когда я думал, что она умирает, то почувствовал некое странное утешение. Почему-то мне стало легче при мысли, что я уже знаю, какой ее увидят те, кто проводят в последний путь. Всю дорогу я видел перед собой только ее лицо.