Гуго довольно сдержанно поблагодарил:

— Вы слишком добры, синьора. Я, конечно, с радостью воспользуюсь случаем поближе узнать знаменитую музу своего брата.

Синьора Бьянкона улыбнулась.

— Разве он так называл вам меня? Правда, это название в ходу в нашем интимном кружке. Ринальдо сам дал мне его, когда я руководила его первыми шагами на артистическом поприще. Несколько романтическое прозвище, в особенности по немецким понятиям, не правда ли? У вас, на севере, едва ли возможны музы.

— Почему же? — спокойно возразил капитан. — Напротив, они существуют, только есть незначительная разница. У нас музы идеальны, они парят на недосягаемой высоте, здесь они — прекрасные женщины, и только. Неоспоримая выгода для артистов.

Эти слова были сказаны в виде комплимента и тем же шутливым тоном, который приняла сама Беатриче; тем не менее она скользнула по лицу капитана пытливым взглядом, заподозрив насмешку, и ответила довольно резко:

— Признаюсь откровенно, лично я не питаю ни малейшей симпатии к северу. Только в силу необходимости я пробыла там некоторое время и свободно вздохнула лишь тогда, когда надо мной вновь развернулось небо Италии. Мы, южане, совершенно не в силах подчиняться педантически строгим правилам, сковывающим ваше общество и налагающим цепи даже на артистов.

Гуго равнодушно оперся о мраморную балюстраду террасы и холодно возразил:

— Мой Бог, они же не имеют никакого значения! Их попросту разрывают, и человек становится вольной птицей. Рейнгольд отлично доказал это, отрекшись и от своей родины, и от этих самых педантически строгих правил… Впрочем, заслуга здесь принадлежит исключительно вам.

Беатриче вдруг начала обмахиваться веером, несмотря на то, что вечерний ветерок и без того навевал прохладу.

— Что вы хотите сказать? — быстро спросила она.

— Да ровно ничего. Я думаю лишь о том, что, должно быть, весьма приятно сознавать, что держишь в руках судьбу человека, даже судьбу целой семьи, после того как сорвешь с кого-нибудь «цепи». В таких случаях чувствуешь себя в некотором роде земным провидением… Не правда ли, синьора?

Беатриче слегка вздрогнула при последних словах не то от удивления, не то от гнева. Их глаза встретились, однако на этот раз они смерили взором друг друга, как два врага. Глаза итальянки метали искры, но капитан так спокойно выдерживал ее взгляд, что она сразу почувствовала всю трудность предстоящей борьбы с обладателем этих ясных глаз, так дерзко бросившим ей вызов.

— Мне кажется, у Ринальдо есть все основания быть благодарным этому провидению, — гордо возразила она. — Он мог погибнуть в обстановке и среди людей, совершенно недостойных его, если бы оно не пробудило в нем гения и не указало ему путь к славе.

— Может быть, — холодно подтвердил капитан. — Однако утверждают, что истинный гений никогда не погибает, и чем тяжелее борьба, тем более крепнет его сила. Впрочем, это ведь тоже одно из педантически строгих понятий севера. Успех решил в пользу ваших взглядов, а успех ведь — божество, которому невозможно противостоять.

Капитан поклонился и отошел прочь. Все было сказано самым непринужденным тоном, словно без всякого умысла, но певице был вполне ясен злой смысл, таившийся в его словах; она крепко сжала губы, как бы в приливе сильного внутреннего волнения, и еще быстрее стала обмахиваться веером.

Гуго между тем отыскал своего брата, оживленно беседовавшего с маркизом Тортони; они стояли немного в стороне от остального общества.

— Нет, нет, Чезарио! — говорил Рейнгольд, от чего-то отказываясь. — Я только что вернулся из М., и мне немыслимо снова покинуть город. Может быть, после…

— Но ведь опера отложена, — продолжал маркиз просительным тоном, — и жара уже дает себя знать. Через несколько недель вы все равно переберетесь куда-нибудь на дачу… Помогите мне, капитан! — обратился он к подошедшему Гуго. — Ведь и вы, думаю, не прочь познакомиться с нашим югом, а, право, вам не представится лучшего случая сделать это, чем у меня в «Мирандо».

— Ты уже знаком с маркизом? — спросил Рейнгольд. — Значит, вас не надо представлять друг другу.

— Совершенно лишнее, — весело ответил Гуго. — Я сам представился уважаемым синьорам, как раз когда речь шла о тебе, и в качестве незнакомого слушателя позволил себе невинное удовольствие несколькими замечаниями подстрекнуть их против тебя. К сожалению, мой замысел достиг своей цели лишь в отношении единственного человека; маркиз Тортони, напротив, страстно защищал твои интересы, я попал у него в совершенную немилость из-за того, что осмелился усомниться в твоем таланте.

Рейнгольд покачал головой:

— Так он уже и с вами успел сыграть одну из своих шуток, Чезарио? Берегись, Гуго, поменьше шути! Ведь мы на итальянской почве, здесь шутки не имеют того невинного характера, что у нас на родине.

— Ну, в данном случае вам достаточно было назвать себя, чтобы примирение состоялось, — с улыбкой сказал маркиз. — Но мы уклонились от предмета своего разговора, — продолжал он, — и я все еще не получил ответа на свою просьбу. Я твердо рассчитываю на ваше посещение, Ринальдо, и, само собой разумеется, на ваше, капитан!

— Я гость своего брата, — объявил Гуго, к которому были обращены последние слова. — Согласие зависит исключительно от него и… от синьоры Бьянконы.

— От Беатриче? Это почему? — быстро спросил Рейнгольд.

— Она и так уже недовольна тем, что мое присутствие отвлекает тебя от нее, и еще вопрос, отпустит ли она тебя на долгое время, как того желает маркиз.

— Неужели ты думаешь, что я покорюсь всем ее прихотям? — В тоне Рейнгольда послышалась обида. — Ты увидишь, что я могу принять решение и помимо ее согласия! Мы приедем, Чезарио, в будущем месяце, я обещаю.

При этом быстром согласии на лице маркиза мелькнуло радостное выражение; он любезно обратился к капитану:

— Синьор Ринальдо давно знает «Мирандо» и всегда оказывает ему предпочтение, надеюсь сделать приятным и ваше пребывание в нем. Вилла расположена очень живописно, на самом берегу моря…

— И уединенно, — прибавил Рейнгольд с неожиданной грустью. — Там можно снова свободно вздохнуть после душной салонной атмосферы… Однако уже садятся за стол, — сказал он, бросая взор на террасу. — Придется и нам примкнуть к остальным. Не хочешь ли ты, Гуго, вести к столу Беатриче?

— Нет, благодарю, — холодно отклонил предложение капитан. — Ведь это твое исключительное право, и я не хочу им воспользоваться.

— Насколько я заметил, твой разговор с ней был очень коротким, — сказал Рейнгольд, когда они поднимались по ступенькам террасы. — Что произошло между вами?

— Ничего особенного, — ответил капитан. — Маленькая стычка на аванпостах, и только. Синьора Беатриче и я сразу заняли позиции друг против друга. Надеюсь, ты ничего не имеешь против этого?

Он не получил ответа, так как в следующую минуту возле братьев зашумело шелковое платье синьоры Бьянконы, и она очутилась между ними. Капитан с рыцарской вежливостью поклонился красавице. К его поклону никак нельзя было придраться, и Беатриче любезно кивнула в ответ, но взгляд, которым она окинула его при этом, достаточно ясно показывал, что и она уже заняла свою позицию. В ее взоре вспыхнула вся ненависть разгневанной южанки, правда, всего лишь на миг, и тотчас погасла; в ту же минуту она повернулась к Рейнгольду, взяла его под руку и вместе с ним направилась в зал.

«По-моему, это ни более, ни менее, как объявление войны, — пробормотал про себя Гуго, следуя за ними. — Без слов, но в высшей степени понятно. Итак, неприятельские действия открыты. К вашим услугам, синьора!..»

Глава 11

Маркиз был совершенно прав: несмотря на раннюю весну, жара уже давала себя чувствовать. Правда, сезон еще не кончился, но многие семьи уже покинули город и отправились в излюбленные дачные местности в горах и на морском побережье. Те, кто еще не сделал этого, готовились раньше, чем обычно, рассеяться во все стороны до самой осени, которая снова собирала всех в город.

В доме синьоры Бьянконы еще не было заметно приготовлений, свидетельствующих о скором отъезде, но разговор между ней и Рейнгольдом Альмбахом, по-видимому, шел именно об этом. Они были одни в роскошно убранной гостиной певицы. На красивом лице Беатриче выражалось сильнейшее волнение. Откинувшись на подушки дивана, сердито сжав губы, она безжалостно обрывала лепестки одного из великолепных букетов, в изобилии украшавших гостиную. Рейнгольд, мрачно нахмурившись и скрестив руки, шагал из угла в угол. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что разыгрывалась одна из тех бурных сцен, которые, по словам маэстро Джанелли, были так же часты между ними, как и солнечная погода.

— Прошу тебя, Беатриче, избавь меня от дальнейшей сцены, — запальчиво сказал Рейнгольд. — Она ничего не изменит в принятом мною решении. Я обещал маркизу Тортони, и наш отъезд в «Мирандо» назначен на завтра.

— В таком случае ты возьмешь свое слово назад, — возразила Беатриче не менее запальчиво. — Ты дал его без моего ведома всего несколько дней тому назад, тогда как мы уже давно решили провести этот дачный сезон в горах.

— Конечно, и тотчас же по возвращении из «Мирандо» я приеду к тебе туда.

— Тотчас по возвращении? — сердито крикнула Беатриче. — Тортони по обыкновению употребит все старания, чтобы удержать тебя там подольше, а поскольку ты едешь вместе с братом, то само собой разумеется, что твое отсутствие еще более продлится.

Рейнгольд вдруг остановился и окинул ее мрачным взглядом.

— Не будешь ли ты так добра раз и навсегда оставить в покое эту избитую тему? — резко спросил он. — Я уже отлично знаю, что между тобой и Гуго не существует симпатии, но он по крайней мере щадит меня, не распространяясь об этом, и не требует, чтобы я разделял с ним его антипатию. Впрочем, ты ведь не станешь отрицать, что он всегда безукоризненно вежлив по отношению к тебе.

Беатриче швырнула букет на пол и вскочила с дивана.

— О, да, с этим я согласна, но вот эта-то безукоризненная вежливость и возмущает меня… Любезный разговор с язвительной усмешкой на губах, учтивое внимание с затаенной ненавистью во взоре… истинно немецкая манера, от которой я страдала на вашем севере, которая сжимает нас кольцом так называемых общественных приличий и подчиняет себе, как бы мы ни сопротивлялись! Твой брат мастерски владеет этим искусством, ничто не касается и не задевает его, все разбивается о его вечную усмешку. Я… я ненавижу его, и он не менее того — меня!

— Ну, едва ли, — с горечью воскликнул Рейнгольд, — в искусстве ненавидеть трудно поспорить с тобой, в чем я неоднократно имел случай убедиться, когда ты считала себя кем-нибудь оскорбленной. Твоя ненависть переходит всякие границы. Однако на сей раз ты должна помнить, что она направлена против моего брата и что я не позволю ей отравить наше кратковременное свидание после долгих лет разлуки. Я не потерплю ни оскорблений, ни нападок на Гуго.

— Потому что ты любишь его больше меня! — в бешенстве крикнула Беатриче. — Потому что в сравнении с ним я для тебя — ничто! И в самом деле, что я для тебя?!

Плотина прорвалась, и хлынули упреки, жалобы, угрозы, закончившиеся целыми потоками слез. В этом порыве сказалась вся страстная натура итальянки, но ничто не могло склонить Рейнгольда к уступчивости. Он несколько раз пробовал остановить потерявшую самообладание даму, и когда это ему не удалось, в гневе топнул ногой.

— Еще раз повторяю тебе, Беатриче, прекрати эту сцену! Ты знаешь, что этим ничего не добьешься от меня, и, кажется, уже давно должна была убедиться, что я не безвольный раб, для которого твое слово, твой каприз — закон. Я не выдержу вечных сцен, которые ты устраиваешь по всякому поводу!

Он выбежал на балкон и, повернувшись спиной к гостиной, стал смотреть на Корсо, где жизнь била ключом. Из гостиной еще несколько минут доносились всхлипывания Беатриче, затем она умолкла, и тут же Рейнгольд почувствовал ее руку на своем плече.

— Ринальдо!

Он нехотя обернулся и встретил пылкий взор темных глаз Беатриче; в них еще стояли слезы, но уже не слезы гнева. Ее все еще взволнованный голос звучал теперь мягко и ласково.

— Ты говоришь, что я — мастерица ненавидеть. Неужели только ненавидеть, Ринальдо? Разве ты не испытал на себе совершенно противоположное?..

Рейнгольд вернулся в гостиную.

— Я знаю, ты умеешь и любить, — несколько теплее заговорил он, — горячо и безгранично любить. Но способна и мучить своей любовью, мне приходится чуть ли не ежедневно испытывать это.

— И от этой муки ты и хочешь сбежать, по крайней мере, на время?

Вопрос прозвучал резким упреком.

Альмбах сделал нетерпеливое движение.