Диана Джонсон - Развод по-французски

— La petite Isabel! ça va?[28] — Я вовсе не маленькая, скорее даже высокая, но во Франции все незначительное — маленькое, и petite проблема, и petit счет. — Как это мило с твоей стороны, что пришла. Я знаю, вы сердиты на меня, мама тоже. Можешь себе представить, как я переживаю!

— Извини, что сую нос не в свое дело, — сказала я. — Но я в полных потемках. Рокси ничего мне не говорит. Вот я и подумала, может, сумею что-нибудь сделать.

— Как моя дорогая малютка Женни? Надеюсь, что скоро повидаю ее. Я просто не знал, как договориться с Рокси, когда прийти и прочее. Я так скучаю без нее.

— Она тоже скучает! — вырвалось у меня. Я тут же пожалела, что выпалила это обвинительным тоном. — Женни в порядке. Иногда спрашивает, где папа, но потом быстро отвлекается. Ей же всего три годика.

Шарль-Анри: О, mon Dieu. Ты что-нибудь хочешь?

Я (не понимая): М-м?

Шарль-Анри: Я бы съел сандвич. Я еще не обедал. (Я пробыла в Париже уже несколько недель, и мне следовало бы знать, что в затруднительном положении французы моментально переводят разговор на еду. Шарль-Анри позвал официанта.) Сандвич с rillettes[29], пожалуйста.

— Твои родные окружили Рокси вниманием. — Я старалась выражаться со всей возможной прямотой. — Но беда в том, что никто не знает, что произошло. Я имею в виду — между тобой и Рокси.

— Между нами ничего не произошло, — сказал он, потом, увидев мое удивление, стал говорить, как он любит Рокси и Женни.

— Пожалуй, я тоже возьму сандвич, — вздохнула я. — Jambon fromage[30].

Шарль-Анри помахал официанту. Мы оба молчим, выжидаем. Снова появляется официант. Как задавать прямые вопросы, если не спрашивать прямо? Например, если ты их так любишь, почему ведешь себя как последний засранец?

— Конечно, я не прав. Я виноват во всем, тут нет вопроса, — начинает он.

Почему мужчинам нравится признаваться в дурных поступках? Потому что женщинам нравится прощать, вернее, они так думают. На самом же деле никто никогда ничего не прощает. Это ясно как Божий день.

— Может, стоит посоветоваться у психологов? Разве у вас нет супружеских консультаций?

— Изабелла, дорогая, тут ничего не изменишь. Я… я встретил женщину, свою настоящую любовь. Это судьба. Любой жене это трудно понять. И Рокси не понимает.

Я почувствовала облегчение. Случилось то, о чем говорила его мать: он в кого-то втрескался. Временное увлечение из-за беременности Рокси, и все, что от нее требуется, — это родить ребенка и выждать, пока та, другая, ему не надоест, если, конечно, Рокси захочет простить его.

Шарль-Анри не смог удержаться и заговорил о своей пассии.

— Ее зовут Магда Тельман. Читала курс социологии в Нанте. Блестящий специалист! И замужем за американцем — смешно, правда? Я ведь тоже женат на американке. Тельманы разошлись, и мы с Рокси разошлись. Такая вот симметричная ситуация.

Он говорил и говорил, настойчиво стараясь убедить меня, только не знаю в чем.

— Я понимаю, что говорю не то. Что все это звучит чересчур романтично — в банальном смысле слова, даже дико, но я действительно ничего не могу с собой поделать. Ты не поверишь, сразу на душе стало легче. Первый раз в жизни почувствовал почву под ногами. Или — под собой? Как правильно?

— И так, и так. — Мне стало жаль его романтическую душу и романтическую душу Роксаны. Я порадовалась, что у меня душа другая.

Шарль-Анри не собирался уходить, ему, казалось, доставляла удовольствие возможность выговориться. Он расспрашивал о Рокси и Женни, но я видела, что ему хочется говорить о Магде, об этой замечательной, при всех ее сложностях, вещи — любви. О том, как она устраняет неизбежные препятствия и необходимость выбора, как славно ему работается, как из плохого вырастает хорошее.

В итоге мы все-таки распрощались. Я не получила ответа на свои вопросы. Говорил ли он Рокси об охватившей его страсти и, если говорил, неужели теми же высокопарными выражениями? Почувствовала ли она себя униженной в такой степени, что не хотела открыться даже мне? Стоит ли говорить ей, что я виделась с ним и знаю о Магде? (Ну и имечко!)

Однажды, когда я отправилась за Женни в детский сад, со мной произошел очень странный случай. Я шла через площадь перед собором Парижской Богоматери. Вообще-то лучше обходить это продуваемое ветром пространство, заполненное глазеющими туристами с камерами. Через месяц после приезда я уже не испытывала священного трепета при виде собора (хотя я совсем не религиозна) и потому ходила по противоположной стороне, чтобы не продираться сквозь толпу. На этот раз я почему-то пошла по ближней стороне, вдоль невысокой ограды, отделяющей церковный двор от площади, и на секунду остановилась, чтобы получше рассмотреть угловатые фигуры каменных апостолов на фасаде.

Здесь всегда стоит нищий, и всегда один и тот же: смуглый — наверное, индиец, пакистанец или цыган — и слепой. Стоит, опершись на палку, протянув шляпу, на нем блуза с капюшоном, как у библейских персонажей, его незрячие, без зрачков глаза белеют, как луны. Видя его здесь, у самого входа в храм, я всегда думала об одном и том же. Есть ли в Париже, а может быть, и в целом мире другая такая господствующая точка для попрошайничества? Разве нет конкуренции среди охотников занять это прибыльное местечко, когда мимо тебя тащатся грешники со всего света, входя в величественное здание и выходя из него, полные раскаяния и благодати? Должна же существовать социология нищенства, открывающая нам некую иерархию, согласно которой каждому просящему милостыню да воздастся ниша его по званию и положению его. Или они, как голуби, обитают там, где вылупились из яйца, обреченные безразличной судьбой искать пропитание в скудных заброшенных переулках или богатых кормом парках. Во всяком случае, у этого нищего по праву закона или силы Богоматерь была в полном распоряжении.

Итак, я смотрю на апостолов, потом печально перевожу взгляд на нищего (ужасно боюсь смотреть на его белки) и вдруг слышу, как он говорит: «Изабелла». До смерти напуганная, я вздрагиваю, ускоряю шаг, иду к зданию ратуши, охваченная страхом и ощущением колдовства, пытаюсь найти объяснение. Послышалось? Или говорил кто-то еще? Совпадение — позвали другую Изабеллу?

До сих пор не знаю, что это было.

Все еще думая о странном явлении, я тихо вошла в квартиру Рокси. Та разговаривала по телефону, разговаривала по-английски, значит, с кем-то из американских друзей, но оказалось, с родителями, то ли с Честером, то ли с Марджив. Она упомянула Роско, их кота, и пса Ральфа. Я не прислушивалась специально и вдруг услышала свое имя. Оно пронзило мои мысли, как пуля облако.

— По-моему, Изабелле тут нравится, — говорила Рокси. — Бегает на свиданки. Подрабатывает чуть ли не в девяти местах. Но мне кажется, она набирает работу, чтобы не сидеть с ребенком. Что? Нет, все еще ни слова по-французски.

Это было несправедливо. Я ни разу не отказывалась посидеть с ребенком, когда она просила, и говорила bonjour где надо и не надо. Мне стало ясно, что они замышляют против меня заговор, обсуждая мои поступки и мое умонастроение.

— Впрочем, Оливия Пейс хорошо о ней отзывается, — продолжала Рокси. — Очевидно, она в самом деле кое-что может. Ну, еще выгуливает собаку у моего приятеля Эймса. Да-да, все в этом роде. Думаю, с ней все в порядке.

Я, конечно, должна была это предвидеть. В глазах родичей именно я представляла проблему, а не Рокси, именно я была предметом семейных советов. Но меня послали помогать Рокси, а ее попросили присмотреть за мной, незадачливой, никчемной младшей сестрой с ее бездумным отношением к жизни. В семье лелеяли надежду, что здесь я встречу родовитого европейского графа или буду преподавать английский как второй язык. В худшем случае выучу французский. Я была ошеломлена, чувствовала, как заливает мне щеки растерянный, сердитый румянец, словно обнаружила сзади у себя на платье пятнышко крови, с которым проходила целый день.

Мой характер всегда был предметом споров между отцом и Марджив, и споры иногда перерастали в ссоры. Помню одну особо драматичную стычку за столом. Марджив обычно заявляла, что меня в детстве не приучили думать о будущем, что выдает скрытый сексизм Честера. Брату Роджеру прочили карьеру юриста, когда он был еще в средней школе, а обо мне никто не заботился.

— Если хочешь знать правду, — резала Марджив в тот раз, — ты никогда не принимал Изабеллу всерьез, потому что она девочка!

— Ну уж нет! Я всегда принимал ее всерьез, — со вздохом отвечал отец. — Но никогда не понимал ее.

Помню, как я вставила: «Что верно, то верно».

Зато все мы понимали, что у Рокси литературный талант и любовь к поэзии и что она нигде не достигнет таких успехов, как здесь. К тому же писание стихов оставляет достаточно времени, чтобы вести дом, учить школьников или, как я заметила, flâner по парижским улицам, то есть ходить куда и когда хочешь, не испытывая ни малейших угрызений совести за свое безделье. Счастливая Рокси! Теперь у нее хороший предлог — беременность — увиливать даже от готовки. Если не считать проблемы с Шарлем-Анри, этой временной загвоздки, то у нее, с моей точки зрения, полнокровная жизнь.

Я сделала вид, что ничего не слышала.

— Я встречалась с Шарлем-Анри, — сказала я, когда Рокси положила трубку. — Решила, что должна поговорить с ним сама. По-моему, ты все преувеличиваешь.

Рокси вся встрепенулась:

— Он в Париже? Как он?

— Сказал, что влюбился. Он тебе об этом говорил?

Рокси молчала.

— Для меня это утешительная новость, — продолжала я. — Погоди, я ничего не забыла?

— Что? Что еще? — В ее голосе появились истерические нотки.

— У мужчин это проходит. И вообще у всех людей проходит. У меня уж точно.

— Знаю, что это пройдет. Так же, как прошло со мной. Но мне от этого не легче. Да, он говорил, что встретил настоящую любовь. Что тут скажешь?

Значит, она знала, знала с самого начала. Это — единственное, чего она не могла ему простить.

Меня не должно было удивлять, что родители озабочены отсутствием у меня планов на будущее. Признаться, я и сама была сбита с толку. В киношном колледже я решила, что напишу сценарий. И сама поставлю фильм. Не исключено, что мне хотелось стать актрисой или еще кем-нибудь в этом роде. А пока все кончилось тем, что я прислуживаю за столом. Правда, в Париже еще ничего не «кончилось», спохватилась я, лежа в chambre de bonne[31] у Роксаны, а только начинается. Я просто взяла тайм-аут, если быть точной. Никогда не думала, что близкие беспокоятся обо мне. Меня бесит, что они молчат, не говорят, что их беспокоит, и я не имею возможности разубедить их и рассеять их страхи. Я знаю, что со мной будет все в порядке, но они-то этого не знают. Наверное, только сумасшедшие чувствуют эту стену между собой и другими людьми, они да еще пораженные смертельной болезнью. Ужасно, когда люди так нервничают из-за тебя, ужасно и унизительно. Или я чего-то не понимаю в человеческих отношениях?

В отличие от меня Рокси не уверена, что у нее все будет в порядке. Теперь она каждый день твердит, что, может быть, стоит пойти на развод. Я убеждаю ее по крайней мере поговорить с Шарлем-Анри, прежде чем решиться на такой шаг. Не знаю, сколько раз они объяснялись с момента моего приезда, если вообще объяснялись, а ведь я здесь уже четвертый месяц. Но Рокси упирается.

— Чего тут обсуждать? Да, тянуть резину больше нет смысла. Он не остановится, начнет снова изменять. Знаю я этих неверных французских муженьков. Как-никак и Колетт читала, и Бальзака, и Золя. Надоедает одна женщина — быстренько находят себе другую. Так и этот — заведет постоянную любовницу на соседней улице, пойдут дети. А то начнет брать девочек с улицы, au pair[32], и чем старше он будет становиться, тем моложе они ему потребуются и доверчивее. Или официанточек из «Макдоналдса», или девиц с рынка на худой конец. Как прикажешь смотреть на такие штучки? И с каждым разом он будет все больше презирать меня.

Рокси отказывалась объясняться с Шарлем-Анри, но начала обсуждать свои проблемы с другими. Это был хороший знак. Подруги с площади Мобера, особенно Тэмми Бретвиль и Анн-Шанталь Лартигю, поддержали данную Роксаной общую оценку ситуации. Мужики в этом смысле все одинаковы, говорили они: раз изменил, а потом пошло-поехало. Но обе возражали против развода. Во Франции приходится принимать мужчин такими, какие они есть.

Супружеская неверность стала излюбленной темой наставлений Сюзанны де Персан.

— Le divorce — это всегда ошибка, — говорила она. — В тебе говорит обида. Ты оскорблена до глубины души и вдобавок enceinte[33] — разве в таком состоянии принимают решения? Французские мужья, вообще мужья — страшные бабники, приходится мириться, — объясняла она. — Зачем из-за этого коверкать себе жизнь и терять социальный статус?