Посыл, конечно, был правильный, но с каждой минутой идти на поправку становилось труднее. Почему-то усугублялась странная тяжесть в груди, а затем больному стало казаться, будто грудную клетку заполняют воздушные пузыри и плавают по ней вверх и вниз, лопаясь и сталкиваясь, и это очень мешало дышать. Больной хотел было позвать кого-нибудь, но обнаружил, что никак не может проснуться. Ему казалось, что он кричит, но на самом деле он даже не открывал рта. В сознание пробралась мысль о подводниках, о том, как страшно они умирали в холодной воде, и больному показалось, что он находится там, вместе с ними, в холодном северном море, замурованный в страшный девятый отсек. Он пытался подвигать ногами и вытянуть вперед руки, чтобы всплыть на поверхность, но пузырьки в груди все чаще сталкивались, распирали, давили, сталкивались друг с другом. Больному стало казаться, что они проникли и в голову, в мозг, заполнили все его тело, и он уже не мог ни шевельнуться, ни вдохнуть.


– Всем кашу положили? – спросила буфетчица, протягивая деду последнюю порцию. Медсестра брала кружки у больных и наливала в них чай, раздавала печенье.

– Этот вот поступил сегодня, – кивнул дед на соседа. – Да что-то все время спит. Коньячку принял с приятелем, разоспался. Положи ему каши-то, я оставлю на тумбочке, может, проснется, поест.

– А где его тарелка? – спросила буфетчица.

– Не видно, – привстал со своей кровати дед. – Наверное, не принесли еще из дома. Говорю, его только сегодня из реанимации перевели!

– А во что я кашу-то положу? В ладошки, что ли? – Буфетчица рассердилась. Еще оставалось раздать еду в двух палатах, и можно домой. А тут такая заминка. – Есть у тебя лишняя посудина, давай, положу!

Все замолчали, переглянулись. Наконец дед сказал:

– У меня только пакет. Полиэтиленовый, чистый.

– Давай пакет. Есть захочет – из пакета поест. А кружка где?

– Кружки у него тоже нет, – сказал парень, вернувшийся из туалета.

– На, возьми чистую банку! – сказал флотоводец. – Что за больница, ни посуды, ни простыней! С голоду можно подохнуть!

– Ничего, похудеешь! Вон какой толстый! Сердечникам это вредно! – быстро отпарировала буфетчица и покатила тележку дальше. А медсестра, поставив на тумбочку чай и печенье, на мгновение задержалась. Ее внимание привлекли странные хрипы, доносившиеся из груди больного, и пена у него на губах. Она наклонилась, прислушалась… И, ничего никому не сказав, быстрым шагом кинулась из палаты.

В ординаторскую она влетела как пуля.

– Валентин Николаевич! Мне кажется, у новенького больного отек легких! – выпалила медсестра еще в открытую дверь.

– Кажется – креститься надо! – ответил Валентин Николаевич, прикрыл глаза, уставшие от долгого писания, и почесал макушку. – В какой палате-то?

– В пятьсот четырнадцатой! Его из реанимации перевели!

– А, этот. Про него жена говорила. Я заглядывал к нему, да он спал. Ты его днем уколола?

– Я только сменилась.

– Капельницы заряжены?

– Все готово.

– Ну, тогда пошли, поглядим.

Доктор надел колпак, поправил очки, взял фонендоскоп, старенький аппарат для измерения давления и пошел в 514-ю палату по тому же самому коридору, который перегородила металлическая тележка с кастрюлями. Буфетчица уже закончила раздачу и громыхала крышками, свертывая свое хозяйство.

– Что-то я проголодался, – сказал, огибая тележку, доктор. – Чем кормят сегодня на ужин?

– Гречка, – отозвалась буфетчица, поправляя белую косынку, сползшую на затылок. – Там от обеда вам две сардельки остались, так я разогрею! А у вас таблеточки какой-нибудь не найдется от головы, а то так разболелась, просто сил нет!

– Погода, должно быть, меняется, – ответил ей доктор точно так же, как получасом раньше сказал больной в пятьсот четырнадцатой, и привычно запустил руку в правый карман. В правом кармане у него всегда лежали таблетки анальгина, в левом – папазола, а в нагрудном кармане – успокоительное и снотворное.

– Ой, дай бог вам здоровья! – сказала буфетчица и тут же проглотила таблетку, запив ее чаем прямо из носика больничного чайника.

Доктор, увидев это, поморщился. "Хорошо, что у нас в ординаторской чайник свой, электрический", – подумал он и, войдя в 514-ю палату, быстро оглядел присутствующих.

Больные насторожились, перестали есть и замолчали. Только молодой парень с пороком сердца все продолжал слушать Витаса и подергивал ногой в такт. Уважающий прессу дедок успел спрятать в тумбочку соседа бутылку из-под коньяка и стаканы. Сигареты у всех давно были убраны.

– Кто здесь новенький? – на всякий случай спросил доктор, хотя сомнений у него не оставалось. Сестра уже тащила из процедурной капельницу. Доктор откинул одеяло до пояса. Посмотрел зрачки.

– Выйдите все из палаты! – вдруг странным голосом сказал он и, схватив больного за плечи, быстро стащил его на пол.

– Капельницу, кислород, адреналин в шприц, дефибриллятор! – буркнул он сестре и с силой стал давить на грудную клетку больного, пытаясь задать ритм его уже остановившемуся сердцу.


Подводная лодка продолжала погружаться на дно. В мутной воде проплывали чьи-то тела, руки, ноги. И он плыл куда-то вместе со всеми, и почему-то это было совсем не страшно. Вдруг появились рыбы и попытались что-то сказать; из их приоткрытых ртов вырывались наверх пузырьки воздуха. «Так, должно быть, люди и тонут», – медленно думал он. Казалось, грудь тоже постепенно заполняется водой, водорослями и илом, и он, влекомый неумолимой тягучей силой, медленно погружается на самое дно.

Вдруг донеслись какие-то громкие голоса, и ему показалось, что его схватили и куда-то несут. Но понять, о чем вокруг него говорят, он уже не мог. На прощание он успел подумать, что, наверное, погибает, но все-таки еще оставалась надежда, что это понарошку, во сне, и он скоро проснется. Или жена наконец придет и его разбудит. Но тут сознание оставило его окончательно: он понесся в блестящий водоворот, и выход сзади захлопнулся за ним стремительно и навсегда.


Доктор стоял над больным на коленях, согнутый в поклоне, как в церкви. Потом медленно разогнулся, встал, снял запотевшие очки. Доктор вытер их внутренней стороной полы халата, сказал сестре:

– Убери здесь все! – И выглянул в коридор.

У окна в ожидании стояли больные. Остальной коридор был залит светом и пуст – все в ужасе попрятались по палатам. Печальные вести распространяются среди больных с потрясающей быстротой.

– Кто из вас поздоровее, сходите к лестнице за каталкой. – Голос доктора был спокоен и сух.

Валентин Николаевич вернулся в палату. Поправил разбросанные руки и ноги больного, застегнул на груди пижаму, закрыл глаза. Парень с наушниками и дед раскрыли обе створки двери, вкатили каталку. Дед про себя радовался, что умер не он, а молодому было любопытно. Доктор содрал с кровати нижнюю простыню, оттеснил парня; они с дедом подняли тело и аккуратно положили на каталку.

– Поехали, – сказал доктор сестре. Сестра накрыла труп другой простыней, и при всеобщем молчании они покатили скорбный груз в маленькую кладовку, где хранили грязное постельное белье, изорванные больничные пижамы и ветошь, из которой делали тряпки для разных нужд. Там они оставили его до утра.

– Инфаркт есть инфаркт, – закрывая дверь, сказал доктор, обращаясь то ли к себе, то ли к сестре. – Перестели в палате постель и уколи всем больным снотворное.

– Хорошо, – тихо сказала сестра и пошла по коридору, стараясь ступать неслышно.

А доктор, войдя в ординаторскую, где на его столе среди историй болезни стояли стакан молока и тарелка с гречневой кашей с сардельками, подумал, глядя на еду: "Хоть бы его жена пришла не сегодня, а завтра".

После этого он, порывшись, достал из кейса полиэтиленовый пакет, тщательно высыпал в него содержимое тарелки, отправил его в мусорное ведро и, чтобы не чувствовать запаха пищи, от которого его мутило, открыл окно. Холодный воздух ворвался в ординаторскую. Доктор достал из шкафчика початую бутылку коньяка, плеснул на четверть в стакан из-под молока, снял с себя влажный от пота халат, нашел другой, старый, надел, воткнул чайник в розетку и, выматерив свою жизнь и свою работу, сел писать эпикриз.

13

В ординаторской отделения реаниматологии дым стоял коромыслом в прямом смысле слова. Курили все.

Ашот с Барашковым сидели, обнявшись, перед маленькими мензурками, наполненными разведенным спиртом, и курили "LM". Татьяна курила длинную сигарету; она картинно сидела чуть в стороне на продавленном синем диване и наблюдала за происходящим. Курила болгарскую сигарету Марина, стараясь, чтоб были незаметны ее красные глаза и непросохшие от слез щеки. И даже Мышка неизвестно зачем попыталась закурить слишком крепкий для нее "Camel", но, закашлявшись, решила бросить это глупое дело: надела халат и стала носить грязную посуду к раковине. Марина затушила сигарету, вздохнула, откинула на спину густые черные волосы и стала помогать Мышке. Таня не двинулась с места.

– Не надо плакать, все образуется, вот увидишь! – по-матерински ласково сказала Мышка Марине.

– Да я уже и не плачу, – ответила та, и сначала намыленная, а потом блестящая чистая посуда стала легко выкатываться из-под ее рук.

– Ашот Гургенович! Нам пора! – игривым голосом сказала Татьяна, выразительно посмотрев на часы.

– Все, друг, прости! Красивую женщину нельзя заставлять долго ждать! – сказал Ашот Аркадию и хотел подняться.

– Нет, постой минутку! – Барашков схватил его за рукав. – Ты не понял, какое это выгодное предложение! Двадцать долларов в час! До полночи – сотня баксов! На дороге же не валяются!

– Ну не могу я сегодня, прости! Поезжай один. А в следующий раз я к тебе присоединюсь.

– А когда он будет, этот следующий раз? Я уже договорился с хозяевами, нас ждут. Что ты думаешь, у таких хозяев собаки каждый день помирают?

– Ну почему ты не хочешь ехать один?

– Скажу тебе честно, – Аркадий сидел расстроенный, красный. – Я боюсь собак. С детства. Ладно бы спаниель, а тут сенбернар! Да еще больной. Ты бы его подержал, а я бы сделал укол. Так и продежурили бы до ночи. А уж ночью хозяева бы вернулись, пусть бы делали, что хотят. Мы после двенадцати за собаку не отвечаем. А до двенадцати с песиком бы посидели, вынесли бы на одеяле во двор для отправления естественных нужд. Все дела! А ты не хочешь меня поддержать!

– Но я не ветеринар!

– А нас вызывают не как докторов, а как сиделок!

– Все равно я не могу!

– Ну и зря! А мне придется ехать.

– Ты на машине?

– Ну да.

– Давай осторожно, а то гаишники остановят. После дежурства может быть круто.

В ординаторскую вошел Чистяков. Такой же, как всегда. В высоком белом накрахмаленном колпаке, в квадратных очках в пластмассовой оправе, с недовольной миной, в халате, оттопыренном на круглом мягком животе.

– Вы еще здесь? Ну и накурили! Открывайте окно и линяйте отсюда, не мешайте дежурить! Чего сидеть зря?

Чистяков был расстроен, сердит. Девочка погибала. Ему было ее жаль. Он терпеть не мог таких сборищ в рабочее время. Хотя рабочее время теперь было уже только у него – для остальных рабочий день давно закончился.

– Уж больно вы строги, как я погляжу! – басом, дурачась ответил Барашков.

– Валите, валите! Мне не до вас. Девочка ночь, наверное, не продержится. У кавказца температура поднялась. Как раз скоро будут сутки после операции. Алкаш после кровотечения пока тоже нестабилен, и нельзя сказать, что в сознании. Один "повешенный" молчит, спит. Идите и вы по домам, спите. Да завтра чтоб не опаздывали на работу! А то я тут загнусь.

– Все, все! Уходим! – заверил Ашот.

– Вот только споем на прощание! Хором! За дружбу между народами! – предложил Барашков. – Без этого не уйду!

– Так, тебя уже повело, – пробурчал Чистяков.

– Ну что, вам жалко, что ли? – Барашков встал и поймал в свои широкие руки Марину, Ашота и Чистякова. – Запеваем все вместе!

"Дети разных наро-о-дов…"

Совершенно неожиданно для себя и Ашот, и Марина, и Чистяков, и даже Мышка с Татьяной – все дружно подхватили вторую строчку, таким энергичным и компанейским оказался запев:

– Мы мечтою о мире живем!

Барашков задорно продолжал:

– В эти трудные го-о-ды…

Их голоса крепли. И как раз когда они вдохновенно хотели перейти к четвертой строке, дверь в ординаторскую открылась. На пороге показался всем знакомый следователь из милиции, а за ним – черноволосая красивая женщина в жакете из чернобурой лисы, которая днем приходила к Валентине Николаевне. Теперь явилась в компании с каким-то здоровенным мужчиной, которого называла Николаем, и с главным врачом больницы.

– Ну, что я вам говорила! – торжествующе повернулась она к мужчине и главному врачу. – Здесь просто какой-то вертеп!

– Н-да! – произнес главный врач, выразительно обвел взглядом присутствующих и вышел из комнаты. Женщина и мужчина ушли вслед за ним.