Она кивнула и повернулась. Теперь ее почему-то ужасно раздражало, что все в этой палате живы, спят как ни в чем не бывало и скоро, может быть, выпишутся, а именно ее муж, не самый старый, гораздо моложе, например, деда, вдруг почему-то внезапно умер.

– Погоди! – прохрипел дед. – Если сейчас пойдешь к доктору, он тебе не даст попрощаться. Отправит домой и скажет забрать мужа после вскрытия. А он еще, наверное, здесь.

– Где?

– Иди по коридору, четвертая дверь направо. Там кладовая. Он должен быть там, если не успели увезти.

Женщина внезапно вспомнила двух мужиков с носилками в халатах и масках, что попались ей на глаза в вестибюле больницы. Вспомнила, зачем они пришли (она слышала их разговор у двери), и подумала, что они должны с минуты на минуту прийти сюда. Странно, если они еще не были здесь.

Это была мужественная женщина. У нее были способности и образование. Жизнь, а главное, отсутствие денег пригнули ее до того, что она начала бояться многого и многих. Но в решительные моменты еще могла сохранять самообладание. И теперь она поняла, что через секунду может и опоздать.

Так вот, оказывается, за кем шли санитары с таким грозным видом. Она должна успеть повидать его раньше! Женщина неслышно, на цыпочках выскользнула из палаты и стала пробираться по коридору.

Было пусто. На сестринском посту стояла тишина. Где-то вдалеке слышался приглушенный смех и стук посуды. Сестры, наверное, пили чай. Женщина считала двери. Дверь в ординаторскую была прикрыта. Из-за нее в коридор пробивалась тонкая полоса света. Вот она, четвертая дверь направо. Женщина осторожно нажала на нее, и дверь подалась. Это действительно была кладовая. И каталка все еще стояла там.

– Слава богу, успела! – сказала женщина и плотно закрыла за собой дверь. Она не сразу решилась откинуть простыню с тела. А откинув и узнав родное лицо, машинально позвала мужа по имени. Тут же не умом, каким-то звериным чутьем поняла, что он никогда больше не отзовется, и громко заплакала. Сообразив, что ее могут услышать и уж тогда выгонят наверняка, она зажала руками рот и повалилась на каталку, прямо на тело, споткнулась, чем-то загремела и испугалась. Но вокруг стояла тишина, и она решила, что никуда отсюда не уйдет и будет с ним, со своим мужем, всю ночь до самого конца, пока его не заберут от нее. Она даже решила драться, если вдруг ее начнут выталкивать силой. Но выталкивать ее никто не пришел, и она гладила родное лицо сколько хотела и вспоминала всю нелегкую совместную жизнь, рождение детей, ссоры, знакомство и свадьбу, и как на этой свадьбе напился ее двоюродный брат, и как не любила мужа ее мать, а отец, наоборот, говорил, что он хороший мужик… А потом присела возле каталки на тюк с грязным больничным бельем и так и сидела, одна в темной кладовке, держа мужа за руку, тихо плача о нем, о детях, о чем-то своем, что не сбылось и никогда уже, видно, не сбудется.

"Наверное, в больнице где-то еще случилось несчастье", – она вдруг вспомнила, что те двое с носилками так и не пришли. Прошло уже несколько часов, спину у нее сильно заломило от неудобного положения, от предыдущей беготни.

Но как женщина ни устала, она и не думала уходить со своего поста, как не думала никогда при жизни уйти от своего не очень покладистого, не очень удачливого, часто выпивающего мужа. Поэтому она сняла с себя шерстяной, не новый жакет от простенького костюма, сдвинула в кучу все тюки с бельем, сложила жакет комочком под голову и легла у колес каталки, будто собака. Слезы тихо струились по ее щекам, но веки смежились. Так она и пробыла в кладовой до утра.

18

Неожиданно для себя в машине Азарцева Тина заснула. Она ведь совершенно забыла, что проглотила сразу две таблетки лекарства от аллергии. И если снотворный эффект одной таблетки для нее был достаточно мал, то две таблетки, уютное тепло, равномерное покачивание машины и молчание собеседника сделали свое дело. Валентина Николаевна обмякла на сиденье; насколько могла, вытянула ноги, сложила на коленях руки и, не думая, что надо выглядеть бодрой и красивой, незаметно, по-детски заснула.

Азарцев не любил разговаривать за рулем. Было бы можно, он вообще большую часть жизни провел в молчании. А о чем говорить? Тому, кто любит, слова не нужны. Тому, кто не любит, – тем более. Это он распознавал без объяснений, дополнительным чувством. Его работа многословия тоже не требовала. Расспрашивал больных он обычно мало. Большинство сами рассказывали, что надо и что не надо. Он их и слушать-то уставал, не то что самому говорить. Анекдоты не запоминал, байки травить не любил. Жена когда-то даже называла Азарцева "Мой зверь угрюмый".

Но это не соответствовало действительности. Азарцев был не бирюком, а просто спокойным, уравновешенным человеком. Он не любил сцен, не любил громких слов, восторженных излияний в любви и бешеных обвинений в неверности. Он никогда не раздумывал о том, что такое есть жизнь. Он привык жить благополучно, но твердо знал, что для этого он обязан что-то хорошо уметь делать. И он умел делать хорошо все, за что бы ни брался. С годами он выучился шутить. То есть это окружающие принимали то, что он говорил, за шутки – на самом деле он просто коротко цитировал классиков-юмористов, так как у него была хорошая память, он много читал и имел хороший литературный и музыкальный вкус. Литературу, театр, музыку он впитывал как губка и оставлял в памяти на долгие годы. Он считал, что мужчина в жизни должен заниматься каким-то более серьезным делом, чем искусство, но если долго не бывал в театре или консерватории, то испытывал психологический дискомфорт.

В последние годы постоянный психологический дискомфорт объяснялся и другими причинами. Лопнули два его крупных начинания. Азарцеву пообещали больницу, руководство крупной больницей, которую он должен был построить. В годы, когда новые больницы не создавались вообще, такое строительство было равносильно подвигу. Он его и совершил. Как выяснилось, не для себя. Качать права было бессмысленно и бесполезно – и он передал полномочия конкуренту.

Быть просто хирургом, как раньше, уже не позволяли внешние условия. Только немногие специалисты даже в Москве могли своим трудом обеспечивать себе и семьям достойную жизнь. Нелегальные денежные поступления Азарцева не удовлетворяли. Бросить медицину и переучиться, к примеру, на бухгалтера он не мог. Если бы он хотел быть бухгалтером или банковским служащим, то сразу бы выбрал соответствующую специальность. Но он всегда хотел стать врачом, он шел к этому естественным путем, то есть шесть лет честно отучился в медицинском институте, потом год – в интернатуре, еще два года – в ординатуре, а потом, уже работая заведующим отделением, еще четыре года трудился над диссертацией, которую с успехом защитил.

И что? После того как доктор стал наконец защищенным специалистом, для того чтобы прокормиться, ему нужно податься в рыночные торговцы, в бухгалтеры или в охранники? Чепуха. А Азарцев стал не только квалифицированным хирургом, но и специалистом по строительству. В сметах, расходах, санитарно-гигиенических требованиях он разбирался теперь лучше, чем у себя на кухне. Многие строят загородные дома, а Владимир Сергеевич заболел идеей построить загородную клинику, в которой пациенты могли бы поработать над своей внешностью, не выезжая за границу. Он хотел сочетать хирургическую помощь с проблемами снижения веса и коррекцией фигуры, бальнеолечением и физиотерапией. Кроме того, он мечтал установить в своей клинике отношения коллегиальности между врачами и отношения дружбы и полного доверия между врачами и пациентами. В общем, конечно, доктор Азарцев был мечтатель.

"Но почему бы не попробовать? – думал он. – Все зависит от коллектива. А набрать коллектив – в моих силах".

Самому ему пришлось переквалифицироваться в хирурга-косметолога. Но после больших полостных операций, которые он выполнял, новая специальность показалась ему не очень трудной. Во времени Азарцева, вообще-то, никто не ограничивал. И вот наконец дело было почти уже сделано. Пора уже и открывать клинику. Подошло время платить первые проценты. Менеджер по рекламе ждал сигнала, чтобы начать раскрутку новой фирмы. Составлены объявления в газеты, журналы и на радио. Отпечатаны буклеты, чтобы опускать в почтовые ящики, и набрана сеть агентов. Приготовлены рекламные фотографии с надписями "Что было" и "Что теперь". На воротах перед въездом установлена видеокамера, а на дверях клиники скоро прикрепят красивую табличку "Косметологическая клиника доктора Азарцева".

Обо всем этом думал Азарцев, пока вез Валентину Николаевну по Кольцевой, по высохшему асфальту четвертой полосы, среди равномерного шуршания шин других машин, мимо ярких огней фонарей, оставляя высоко над головой указатели рекомендуемой скорости – сто километров в час. Они и ехали со скоростью сто. Азарцев не любил нарушать правила.

Когда они только отъехали от дома Толмачёвой, он спросил Тину, куда она хочет поехать вначале – смотреть клинику или поужинать в ресторане. Тина выбрала первое. Она уже сто лет не была в ресторанах, и ехать ей туда не очень хотелось, к тому же она не была готова появляться на публике.

"Сначала посмотрю клинику, а там видно будет", – решила она. Хоть она и не признавалась себе, все-таки сцена в коридоре подействовала на нее угнетающе. Мысли о сыне-прогульщике, оказавшемся невольным свидетелем пикантной ситуации, ворочались в тяжелой от супрастина голове. И сама эта сцена… Воспоминание о ней Тину будоражило. Чувственность была ей присуща, а в браке эта чувственность выхода не находила. Какое-то время назад эта проблема решалась с Барашковым, но эта связь, видимо, исчерпала себя и удовлетворения (Тине, во всяком случае) не приносила. Объятия в коридоре ее раздразнили, и только. Никто, конечно, не мог сказать, что было бы дальше, если бы сын внезапно не вернулся.

Все-таки Валентина Николаевна была женщиной строгих правил и искренне считала, что в первую же встречу ложиться с мужчиной в постель совершенно неприлично. Поэтому, с одной стороны, она даже была рада тому, как все обернулось. Но, с другой стороны, нервы ее были напряжены, сердце билось чаще обычного, и Валентине Николаевне хотелось то ли плакать, то ли смеяться, то ли закатить истерику. В таком состоянии она и села в машину и пребывала в нем, пока не подействовало лекарство. Так в полудреме Тина ехала по широкой дороге, даже не подумав уточнить, куда же все-таки они направляются.

"Пусть все идет своим чередом, что ни делается – все к лучшему", – решила она. По Кольцевой они всей семьей ездили раньше на дачу, теперь – на строительство дома. Тине нравилось ездить в машине, но ездить с мужем и сыном она не любила. Ее раздражало, что оба они всю дорогу так и сыпали неприличными анекдотами, крутили головами и хохотали. В конце концов она забивалась на заднее сиденье и со странной отрешенностью смотрела в окно. Почему-то ее умиляло, что, выехав из какой-либо точки на Кольце, обогнув всю Москву, можно туда же вернуться.

"Как на детской карусели", – думала Тина. Она помнила роман Ремарка, который назывался, кажется, "Жизнь взаймы". Там описывались гонки по кольцевой автотрассе – из Брешии в Брешию. Брешия – был небольшой городишко в Италии, место старта и финиша, он существует и сейчас. Но в нашем языке "Брешия" вызывает странные ассоциации. И Тина, разум которой затуманила порядочная доза лекарства, повторяла название городка со странным смыслом. Ей казалось, что вся ее жизнь катится из одной бреши в другую. У Валентины Николаевны слегка кружилась голова, ей мерещилось, что она кружится в машине по гоночному кольцу, бессмысленно и бесконечно, куда-то вниз, к центру огромного кратера, где должно произойти что-то страшное – взрыв, например. Она понимала, что ее ощущения сродни бреду, но усилием воли не могла остановить это безнадежное скатывание вниз.

Так они и неслись по Кольцу, а мимо быстро мелькали в осенних сумерках крупные фонари. Остатки сознания и инстинкт самосохранения подсказали Тине, что Азарцев прочно занял умеренную четвертую полосу и не имеет привычки дергаться, как автохулиган или "чайник", из стороны в сторону, а значит, и скорость не должна быть неравномерной или слишком быстрой. Потом Тина перестала сопротивляться охватившей ее дреме и закрыла глаза. Когда они съехали с Кольцевой дороги на Горьковскую автостраду, Азарцев, исподтишка наблюдавший за ней, заехал в первый попавшийся карман дороги, остановился и осторожно пристегнул ее ремнем (сама Тина даже и не подумала пристегнуться). Толмачёва почувствовала это, улыбнулась во сне, но ничего не сказала.

Очнулась она уже перед шлагбаумом. Вокруг машины тихо шумел осенний лес. Слева мягко плескалось и светилось в лунном серебре небольшое озеро. Одинокая лампа под колпаком освещала будку охранника. На одной табличке перед шлагбаумом было написано: "Проезд запрещен. Запретная зона", а на другой: "Стой, стрелять буду!". Дальше дорога упиралась в ворота.