Тинина рука была такая хорошенькая, маленькая и теплая, что ему захотелось перевернуть ее ладонью вверх и поцеловать, но Азарцев сдержался. Подождав, пока Тина скроется за дверью приемного отделения, он сел обратно в машину, включил сотовый телефон, молчавший весь вечер, выехал из больничного двора и поехал почти через всю ночную Москву к себе домой, на Юго-Запад.

– Что ж, посмотрим, – протянул он, имея в виду Тину и все, что с ней связано. Возможное согласие на работу, которого он очень хотел, и вечер, проведенный с ней сегодня, и досадный эпизод с ее сыном… Но Владимир уже привык к тому, что желаемое и действительное в жизни часто не сходятся, и не давал себе расслабляться.

Азарцев привык возвращаться поздно. Он рано вставал, мало спал, но такая жизнь была ему по душе. Особенно после того, как выросла дочь и перестала под утро перебираться под его бок и сладко сопеть в ключицу.

Когда он ставил машину в ракушку, зазвонил телефон.

"Кому это быть так поздно?" – подумал он.

– Надеюсь, не разбудила? – Голос бывшей жены звучал как-то ехидно. Перед глазами возникло ее тонкое лицо, доведенное до совершенства двумя пластическими операциями. Время было позднее – значит, на волосах у нее голубая повязка, а веки, лоб, шея и щеки блестят от крема.

– Да, Юля? – устало спросил он.

– Ты что же, по ночам теперь водишь пациенток осматривать клинику? – спросила она. – Осмотру не помешала?

Он представил ее глаза. Огромные, бледно-голубые, почти прозрачные, с хищной точкой зрачка, когда-то они манили его, завораживали, а теперь не имели магической силы. Иногда ему казалось, что Юлин взгляд свидетельствует о безумии. Но больше никаких признаков безумия у нее не проявлялось. Бывшая жена оказалась на редкость практичной в быту женщиной. Помешана она была только на своей внешности. Но этим отличаются сотни, если не тысячи женщин, его потенциальных пациенток. Азарцев привык к этой форме помешательства.

– Юля, мы же с тобой договорились, – сказал он. – Развод – это в первую очередь утрата влияния на другого человека. И ты никак не можешь влиять на мои поступки. Ты у меня работаешь, и только. Моя личная жизнь тебя не касается. Как, впрочем, и меня не касается твоя жизнь. Ведь это же ты хотела свободы? Она у тебя есть. Меня интересуют только дела дочери. Она дома?

– А что, у тебя появилась личная жизнь? – с издевкой спросила жена, оставив без внимания вопрос о дочери.

На что это она намекала? На то, что, измученный строительством больницы, он был не часто нежен с ней в постели? Больница была вовсе ни при чем. Просто ко времени строительства больницы оказалось, что его безумная любовь к жене прошла. Необыкновенными во внешности Юли были только глаза. Сама она считала себя выдающейся красавицей, хотела успеха, восхищения, светской круговерти, которой он в силу его профессии не мог ей дать. Она мучила его упреками. И ее необыкновенные, сводившие его с ума глаза со временем потеряли для него притягательность. Он стал смотреть на жену как на пациентку.

Юля не хотела мириться с возрастом. Первую пластическую операцию она сделала в тридцать лет, вторую – в тридцать пять. Лицо ее становилось все глаже, теперь она выглядела бы на двадцать, если бы не ее огромные пустые глаза. Азарцеву стало казаться, что в ее взгляде затаился страх старости. Иногда ему казалось, что она стала выглядеть на все девяносто, как змея, возраст которой никогда сразу не определишь. К тому же Юля обожала модные сумки, туфли, одежду под змеиную кожу. Это еще более увеличивало сходство со змеей. Собственно, это маниакальное упорство бывшей жены в борьбе за молодость и навело Азарцева на мысль построить косметологическую клинику. Что ж, время покажет, был ли он прав.

– Юля, ты не ответила, – сказал Азарцев, – Оля пришла? У них в институте сегодня дискотека. Она мне говорила, что собиралась туда пойти.

– Оля спит, – холодно ответила жена. – Когда дочь была маленькой, ты ею не интересовался. Теперь, когда она выросла, ты спрашиваешь о ней каждый день. Ты что, хочешь выработать у нее комплекс Электры?

– Юля, иди спать, – спокойно сказал Азарцев. Он привык к подобным перепалкам и не обращал на них внимания. Они его не задевали. Он-то ведь прекрасно знал, что, когда дочь была маленькой, он работал хирургом день и ночь, писал диссертацию, зарабатывал деньги. И всегда любил Олю. Ему не нужно было оправдываться.

– Спокойной ночи, Юля, – сказал он. – Имей в виду, что подкупленного тобой охранника я завтра уволю.

Ответом ему был наигранный, высокий, такой же холодный, как ее глаза, смех. Увольнять бывшую жену он не собирался. Во-первых, она действительно была хорошим специалистом, а во-вторых, ей трудно было бы устроиться на такую хорошо оплачиваемую работу. Без сомнения, это сказалось бы на Оле. К тому же она тогда потребовала бы с него просто непомерное количество денег и замучила бесконечными требованиями.

"Почему она снова не выходит замуж? – рассеянно подумал он, поднимаясь по лестнице. – Ей было бы тогда легче. Красивая женщина не у дел – это трагедия".

Дальше развивать мысль Азарцев не стал и мгновенно забыл о жене, как только отключил телефон. И пока не уснул, ему слышался чуть неясный, теплый и какой-то домашний, негромкий голос Тины. Засыпал он с мыслью, что ему очень хочется, чтобы эта женщина позвонила ему как можно скорее. Лучше бы завтра.


Марина еще издалека, когда только подходила к собственному дому, увидела знакомую мужскую фигуру, маячившую у подъезда. Но Марине было не до знакомых фигур, она очень расстроилась и устала. Она уже и забыла мужчину, но тот загородил ей дорогу к заветной двери и шагнул навстречу.

Марина подняла глаза. Долго не могла понять, кто это, и наконец узнала. Когда она его любила, это был худенький стройный мальчик. Теперь он стал здоровым мужиком. Что-то в лице осталось прежним, и в то же время этот человек казался совсем чужим.

– Здравствуй! – Мужчина протянул ей руку навстречу, пытаясь остановить. При других обстоятельствах Марина и остановилась бы. Сколько раз она думала, что когда-нибудь эта встреча произойдет! Хотя бы из любопытства отец должен посмотреть на своего сына. Вот тогда она нарядит сына во все лучшее, попросит что-нибудь прочитать "с выражением" из знакомой детской книжки, представит свою жизнь с мальчиком в достатке и согласии. Но день сегодня выдался больно неудачный.

– Иди ты туда, откуда пришел! – сказала Марина. – Нечего у нашего подъезда ошиваться. Ты в свое время сына не признал, ну и черт с тобой. Ни ему, ни тем более мне ты не нужен!

– Постой! Не руби с плеча! Давай поговорим спокойно. – Он был силен теперь, ее бывший муж. Удерживать ее ему ничего не стоило.

– А ну двигай отсюда! И не смей даже пытаться увидеть моего мальчика! – Марина что было силы оттолкнула его. Тяжелая дверь подъезда с грохотом захлопнулась за ней и больше не отворялась.

– Да мальчика-то как раз я уже видел… Мальчик – вылитый я. С ним-то мы уже познакомились, – сказал вслед мужчина, потирая чисто выбритый подбородок, на котором еще не так давно красовалась шкиперская борода. Он еще немного постоял у подъезда, а потом задумчиво пошел со двора. – Что ж, придется наведаться еще раз! И не раз! – сказал он.

А из окна четвертого этажа из-за занавески смотрели ему вслед голова пожилой женщины, Марининой матери, и круглая головенка его сына.

– Если вы можете сегодня обойтись без меня, – сказала им Марина, снимая в прихожей куртку и ботинки на каблуках, – то я тогда пойду спать. Очень устала.

– Ложись, ложись, доченька, – заботливо проговорила мать, чтобы избежать неминуемых расспросов.

"Нет, что-то здесь не то, они что-то скрывают. У матери какой-то неестественный тон", – успела подумать Марина, закрывая глаза и укрываясь одеялом. Но додумать свою мысль она не успела и мгновенно заснула.

А бабушка с внуком, ужиная на кухне поджаренными макаронами, разрабатывали план, как аккуратнее рассказать маме о состоявшемся свидании с отцом и, самое главное, о подарках. Красивую коробку с настоящим кимоно Марининого размера пока убрали с глаз долой в кладовую. Спрятать же игрушечный, но сделанный как настоящий автомат не было никакой возможности, Толик собирался улечься с ним в постель. Бабушка же была растрогана и покорена вещью, о которой давно, но безуспешно мечтала, – под ее кроватью стояла коробка с японским кухонным комбайном.

22

Ночь в реанимации шла своим чередом. Забылся тревожным сном раненый, приехавший в Москву с подножия Кавказских гор. Он беспокойно двигал руками и ногами и гортанно бормотал на своем языке, кому-то жалуясь, кому-то угрожая. Повязки на животе у него были сухие, и доктор Чистяков предоставил больному возможность поспать без лекарств.

Прооперированный алкоголик тоже заснул, но в отличие от кавказца спал абсолютно спокойно. После операции он пришел в сознание довольно быстро и, хотя находился под остаточным действием наркоза, сообразил, что операция даст ему возможность провести в чистой постели и на государственном, пусть и скудном, пайке лишние две недели, а может, и все три. А где взять в больнице выпивку под закуску, которую он надеялся выпрашивать у других больных в хирургическом отделении, алкаш давно выяснил. Как он сказал Чистякову, "не в первый раз в больнице лежу – порядки все знаю".

Без сознания опять была девочка Ника, но в этом случае усталый мозг Чистякова мог только констатировать ее состояние. Все назначения выполнялись, а особых надежд относительно девочки Чистяков никогда не питал. Пневмония развивалась, почки и печень пока работали, хотя и с помощью старого прибора, обменивавшего кровь и выводящего шлаки. Но ресурсы организма уже истощились, и как долго все это могло продолжаться, несмотря на гормоны, не сказал бы никто.

Рядом с Никой белела пустая кровать. Чистяков, определивший, что время далеко за полночь, с удовлетворением подумал, что по крайней мере одно место на всякий случай еще есть. Поступить мог кто угодно, в какой угодно момент – к этому Валерий Павлович всегда был готов.

Не спал только бывший повешенный. У него все так же сильно болело горло, но сознание, благодаря лекарствам, очистилось. Голова стала необыкновенно ясной, гораздо яснее, чем в момент совершения суицида. Больной попросил сестру, чтобы та принесла ему хотя бы маленькую подушку, и теперь лежал, повернув на подушке эту свою ясную, свободную от сгустка тревог, разочарований и тоски голову к окну, и с какой-то новой радостью в душе наблюдал, как бьет веткой о стекло серый тополь.

Чистяков подошел к нему и увидел, что больной улыбается.

– Что это со мной, док? – прохрипел больной Чистякову. – Будто от дури очистился. Жить стало хотеться. Это от лекарств?

Чистяков отметил, что парень, видимо, вышел из состояния стресса.

– Ты бы поменьше пил и курил всякую дрянь, – сказал он. – Горло-то болит?

– Да так, – парень сильно хрипел, но бодро поднял вверх большой палец.

"Преуменьшение симптомов – от лекарств. Эйфория – от гормонов", – подумал Чистяков, а вслух сказал:

– Хватит веселиться, пора спать.

– Вы как Кашпировский! Всему отделению спать! – улыбнулся парень.

– Работа такая, без этого никуда, – спокойно пояснил Валерий Павлович и вписал снотворное в лист назначений. Сестра тут же отломила кончик ампулы и вколола укол.

– А сами-то вы когда спите? – не унимался больной.

– Молчи, разговаривать тебе вредно. На дежурстве не сплю, давно привык, – сказал Чистяков и потрепал его по руке.

В этот момент в палату вошел одетый, как и полагается для работы, в медицинскую пижаму и халат доктор Ашот Гургенович Оганесян. Чистяков удивился, но его удивление было ничто по сравнению с удивлением бывшего повешенного.

"Все! Опять глюки! – подумал он. – Ни хрена эти доктора не умеют, только напускают на себя ученый вид. Это ж надо, Пушкин в реанимации появился! Хоть опять иди вешайся! Где веревка?"

Но тут его врач стал здороваться с Пушкиным за руку, спрашивать, зачем тот так рано приперся, дома, что ли, нечем заняться? Больной слушал их разговор и не мог понять, мерещится ему все это или происходит на самом деле. А пока он раздумывал, в кровь всосалось довольно сильное лекарство, стало разносить по сосудам туманный сон, и когда доктор Пушкин машинально взял за запястье пациента, чтобы прощупать пульс, больной уже засыпал, и из его отекшей гортани доносилось сильное и сиплое дыхание.

– Знаешь что? – сказал Чистяков Ашоту, когда они вышли в коридор. – Я вижу, у тебя тоже "того", не все дома. Давай иди в женскую палату – я отгорожу тебя ширмой от девочки – и ложись там спать на свободную койку. Пока в отделении все стабильно, ложись и спи. Если кого-нибудь привезут, я тебя растолкаю, заодно и поможешь. А сейчас я и сам справлюсь. Завтра будет твое дежурство и лучше, если ты вступишь на него в выспавшемся состоянии. Понял?