– Послушай, – сказала она. – Успокойся. У нас медсестра, девчонка, та самая, что делала тебе уколы. Она первая видела их, но она не боится. Наш доктор был здесь… – при этих словах голос Тины задрожал, – и я знаю, он тоже не испугался. Почему же ты боишься? Ведь ты, – продолжала Тина, и в голосе ее крепла злость, – не так уж давно, всего шестнадцать часов назад, добровольно накинул на шею веревку. Тебе не мила была твоя жизнь. Отчего же теперь ты боишься? Потому что это будет уже не по твоей воле?

Больной в ответ что-то замычал и стал вращать глазами. На Тину напала какая-то слепая ярость. Она наклонилась к больному поближе. Она почти кричала шепотом:

– Что же вы все в страхе цепляетесь за нас, когда что-то с вами случается? Ведь мы же, по вашим словам, ничего не знаем, не понимаем… Выписываясь отсюда, вы рассказываете друзьям и соседям, как плохо мы лечим, что без денег мы не подходим к больным. Вы зовете нас идиотами; на всех углах обсуждаете с ничего не смыслящими в медицине людьми назначения, на выработку которых уходят годы. Вы на всех уровнях ругаете наше здравоохранение, но, когда приходит час Страшного суда, вы боитесь отдать себя на волю Того, кто сильнее нас. Тогда вы требуете, чтобы мы быстро, как по волшебству, сделали бы что-нибудь такое, желательно безболезненное, что бы разом, перечеркнув все ваши грехи, лень, тупость, распутство, обжорство и пьянство, в один момент не только вновь сделало бы вас молодыми и здоровыми, но еще и обязательно счастливыми!

Вернувшаяся из хирургии медсестра дернула Тину за рукав. Заведующая посмотрела на нее и опомнилась. Она выпрямилась, на секунду закрыла глаза. Когда Тина открыла их, ярость ее улеглась.

– Что там? – спросила Валентина Николаевна уже своим обычным голосом.

– Начали операцию.

Тина перевела взгляд на хрипящего больного.

– Сейчас вам будет легче. Простите, дружок. – Своим характерным жестом похлопала больного по руке и, едва сдерживая вдруг хлынувшие слезы, она вышла из палаты, закрыв за собой дверь.

– Ну и стерва же она, ваша заведующая! – внезапно с чувством, прорезавшимся голосом (оттого что лекарство, введенное Тиной, быстро сняло отек) сказал бывший повешенный сестре.

А Валентина Николаевна, все еще плача, вошла в палату к Нике. К утру у девочки температура опять упала, да так, что на лбу выступила испарина и простыня под ней была вся мокрой. Валентина Николаевна быстро подстелила новую простыню, обтерла губкой худое тело, проверила пульс, давление, дыхание, показатели крови, мочи. Все системы работали так же, как прежде. Положение было все то же, оставалось только ждать.

Бездействие же казалось еще хуже. Тина прибрала соседнюю кровать, на которой спал Ашот, понюхала розу, стоявшую на столике, подошла к окну. За окном было все так же темно, казалось, ночь тянется бесконечно. Тина опять вернулась от окна к девочке и встала с ней рядом. Странное опустошение наступило в ее душе. Время будто остановилось, и Тину совершенно перестали интересовать детали ее собственной жизни. И сын, и муж представлялись посторонними статичными фигурами, как декорации к спектаклю. Четырехлетний роман с Барашковым исчез из сознания, будто его и не было. Сегодняшняя встреча с Азарцевым, их поход в клинику, а потом в ресторан отошли в далекое прошлое, а эпизод в прихожей с поцелуями, с упавшим пальто и расстегнутым платьем стал казаться сценой из какого-то фильма. Реальными сейчас были для нее только Ашот и Валерий Павлович, хирурги, что выполняли в своей операционной обыденную работу, девочка Ника, лежавшая распластанной перед ней, да бывший повешенный и алкаш в соседней палате.

– Хоть бы скорее шло время! – вслух думала Тина. – Сколько должна длиться операция? Минимум два часа. А может, и все четыре. А может, и шесть. Смотря по тому, как прошла пуля. Но хорошо уже даже то, что они еще оперируют. Значит, он жив.

Она опять прошлась от Никиной кровати к окну. Равномерное движение раствора в капельнице напоминало тиканье часов. Две секунды – капля. Капля – еще две секунды. Потом она вернулась назад. Взяла Нику за руку, чтобы ощутить ее пульс.

"Надо молиться, – подумала Тина, – да я не умею! И кому молиться, кто может помочь?"

Она вздохнула глубоко, как когда-то раньше – перед выходом на сцену. И вдруг куда-то исчезла ярко освещенная палата с голубым кафелем на стенах, стеклянными столиками и прозрачным шкафом с лекарствами. Вместо нее перед Тиной открылся просторный полуосвещенный зал, полный сидящих людей. И сама Тина, шурша длинным, твердым, темно-серебристым платьем, стояла перед залом на сцене и набирала полную грудь воздуха. Она даже не могла сказать, каким чудесным образом полились из глубины ее сердца слова, делающие такой знакомой лучшую в мире мелодию.

"А-ве, Ма-ри-и-я!" – Звуки славословия, преклонения и смирения появились откуда-то сами, вырвались из груди, вознеслись под потолок, взлетели над кроватями, над столами и над круглой металлической табуреткой, над распростертой девочкой Никой и над самой Тиной, запрокинувшей к небу заплаканное лицо. И хотя ее отделяло от неба семь больничных этажей с потолками, полами и крышей, глаза Тины видели ночь и звезды, устремлялись в небо с мольбой к Той, невидимой, что дарует жизнь и переворачивает судьбу.

И пока Тина, сама не осознавая, что поет, издавала горлом и сердцем звуки, складывающиеся в самый трогательный созданный на земле гимн милосердию, под крышей больницы, на чердаке, за вскрытой и сломанной дверью быстро снимали халаты двое мужчин странной наружности. Они запихивали шапочки и марлевые повязки в кучу мусора и ветоши у стены, поправляли друг на друге пиджак и куртку, искали укромное место, где бы пересидеть, дожидаясь рассвета. Утром они надеялись исчезнуть, смешавшись с толпой посетителей и сотрудников.

Кто-то подошел сзади и тронул Тину за плечо. Она осеклась, обернулась, выпустила Никину руку и мгновенно вернулась к действительности. Перед ней стоял растерзанный, бледный, в расстегнутом на груди халате Ашот.

"Значит, все, – подумала Тина. – Если бы Валерий Павлович остался жив, после операции Ашот привез бы его сюда". Но вслух, оставив за собой последнюю надежду, коротко спросила:

– Что?

– Он умер, – сказал Ашот. – Хирурги не смогли ничего сделать. Легкое было практически отстрелено, задет главный бронх, легочная артерия. Кровопотеря была слишком большая. И шок.

– Звони Барашкову, – тихо сказала Тина.

– Уже скоро рассвет, около семи, – посмотрел на часы Ашот. Он как-то съежился, посерел. – Через два часа Аркадий приедет сам. Сегодня мое дежурство, я должен был сменить Валерия Павловича. Считайте, что я уже заступил.

– Вместе подежурим, – ответила Тина. Она обняла Ашота, поцеловала его, почему-то в лоб, и опять заплакала.

А в соседней палате, сидя рядом с бывшим повешенным на круглом железном табурете, плакала медсестра.

25

Потом наступил новый день.

В восемь часов приехала, наконец, милиция – оцепили больницу, прошлись по отделениям, измерили рулеткой, кто где стоял, и забрали в морг тело кавказца. Далеко везти было не надо: отделение судебно-медицинской экспертизы находилось тут же, на территории больницы, в патологоанатомическом блоке. И судебно-медицинским экспертом был по совместительству все тот же заведующий патанатомией, Михаил Борисович Ризкин, он же Старый Черт.

В половине девятого явился знакомый следователь и долго крутил головой, крякая и вздыхая. Он привез с собой настоящую мать Ники. Оказывается, он полночи сидел на телефоне и методично искал эту женщину по больницам.

Поскольку состояние Ники в этот момент было относительно стабильно, Валентина Николаевна разрешила свидание. В другое время сцена свидания тронула бы ее, но сейчас она как бы со стороны молча смотрела, как мать сидит, припав к высунутой из-под простыни ноге дочери.

Оставив на Ашота палаты, Тина пошла подземным переходом в патологоанатомическое отделение – проследить, чтобы все организовали как полагается. Обычно Тина не любила ходить этим длинным подземельем одна. Она боялась живших там крыс, которые могли неожиданно выскочить из-за любого угла. Переход был прорыт под землей для удобства сообщения, но не отапливался, поэтому там всегда было холодно и очень сыро. Теперь же Тина машинально обходила лужи, не боясь и не думая ни о чем, кроме предстоявшей миссии.

У нее не укладывалось в голове, что речь идет о вскрытии Валерия Павловича. В ее сознании доктор был жив. Вот он ходит по палатам, осматривает больных, записывает назначения, разговаривает с медсестрой… Ворчливый, немолодой, но такой милый, такой порядочный человек! И вдруг его, оказывается, больше нет! Из-за каких-то ублюдков, у которых он случайно оказался на пути! Тина даже не представляла, как сможет произнести его имя без слез.

Последний поворот – и она открыла заветную дверь. Пахнуло теплом, специфическим запахом формалина и ветоши, запахом, который присущ всякому патологоанатомическому отделению. Она прошла мимо архива и хранилища химикатов, поднялась наверх, вышла в холл и оказалась перед кабинетом заведующего.

Мишка Старый Черт уже был на месте. Его маленькая сутулая фигурка и седоватый короткий ежик на голове еле выглядывали из-за огромного стола, заваленного бумагами, препаратами, книгами, историями болезни. Там же стоял хороший современный немецкий микроскоп. Ризкин пригласил ее сесть. Тина села и утонула в глубоком кожаном кресле. "Все как-то крутятся, живут, обставляют кабинеты, покупают оборудование, – подумала она. – Только нам нечего продавать, кроме своих цепей".

– Слышал, слышал о ваших приключениях, – вкрадчиво сказал Мишка, выйдя из-за своего стола, на котором красовалась банка с каким-то заспиртованным уродцем, и остановился рядом с креслом, чуть касаясь ногой Тининого колена.

– Убийство коллеги вы называете приключением? – холодно спросила Тина, подтягивая ноги.

– Не будем спорить о терминологии. У вас ведь на совести не только этот труп. – Мишка сложил руки на груди и стал раскачиваться с пятки на носок, словно вурдалак над пригвожденной жертвой.

– При чем тут моя совесть? Доктора Чистякова и нашего больного застрелили бандиты.

Мишка наклонился и вкрадчиво прошептал:

– Но кроме них есть и еще одно тело!

Тина непонимающе глянула на него.

– Ах, этого вы еще не знаете. – Он противненько засмеялся. – Некому было вам рассказать… Тот больной с инфарктом, которого вы вчера днем перевели в кардиологию, умер, дорогая моя…

– Не может быть! – открыла рот Тина. – У него на момент перевода была очень приличная гемодинамика. – Она в ужасе потерла рукой лоб. – С ним не должно было ничего случиться! – Сердце быстро забилось, кровь прилила к щекам. – Да отойдите, я встану с вашего дурацкого кресла! – закричала Тина. – Вы меня разыгрываете!

– Ничуть! – холодно сказал Михаил Борисович. – Посмотрите сюда!

Он подал ей руку и открыл дверь в маленькую смежную комнату, а из нее – в еще одну, выходившую в коридор, из которого, в свою очередь, шли двери в два секционных зала. Мишка поманил Тину пальцем. В коридоре стояли каталки. Ризкин подошел к одной из них и приподнял простыню.

– Ваших рук дело, – сказал он Тине. – Не узнаете?

Тина посмотрела и почувствовала, что ей становится трудно дышать. "Спокойно, спокойно, – приказала себе она. – Он меня провоцирует".

– Почему же моих, в конце концов? – спросила она. – Больной ведь умер в кардиологии.

– Про кардиологию разговор особый, – так же вкрадчиво продолжал Мишка, – но между нами, девочками, разве ж это было правильно переводить больного туда через сутки после инфаркта?

– Через сутки после инфаркта некоторые больные уже встают с кровати и сами ходят в туалет, – ответила ему Тина. – Есть история болезни, по ней и будем разбираться.

– О нет, дорогая! – Мишка опять взял Тину под руку и слегка прижал к себе. – Разбираться мы будем в первую очередь по результатам вскрытия! То бишь по результатам моего заключения.

– Которое, как я надеюсь, будет объективным? – Тина вложила в этот вопрос весь сарказм, какой могла.

– Тут многое зависит и от вас, дорогая моя Валентина Николаевна. Друзей мы не обижаем, заметьте, никогда.

– Чего же вы от меня хотите?

– Зачем же так вульгарно? Вспомните, что говорил бессмертный Остап Бендер про друга своего детства Колю Остенбакена и подругу его же детства Ингу Зайонц?

– Я читала Ильфа и Петрова, – холодно сказала Тина.

– Ну так в чем же дело, дорогая? Если вы помните, Коля Остенбакен хотел от подруги любви, а я от вас – всего лишь уважения и привязанности…

– Послушайте, Михаил Борисович, я не люблю подобные разговоры.

– Они вас смущают? Это-то в вас и интересно. – Старый Черт улыбался и рассматривал Тину своим умным, хитрым взглядом. Было видно, что ему разговор как раз доставляет удовольствие.

– Михаил Борисович, вам прекрасно известно, что все в больнице уважают ваши знания, – сказала Тина. – Надеюсь, вы позволите мне присутствовать на секции.