Леночка кричала яростно, протяжно, нечленораздельно, но Тина угадывала слова не умом, а чувством.

– Опять ты с ней! Ты ее любишь больше меня! Тебе надоело возиться с калекой! Валька прожила свою жизнь, у нее был муж, у нее есть сын, но она никогда ничего не ценила! И теперь она ноет, страдает, кашляет, а попробовала бы полежать тут шестнадцать лет, как я!

Тина прислонилась головой к косяку. Закрыла глаза. Она не могла сердиться на Леночку.

"Надо уходить на частную квартиру, – подумала она. – А чем платить? От мужа ни слуху ни духу, от сына – тоже. Да и бессмысленно ждать от него помощи. В нашей истории он, получается, обиженная сторона. Надо связаться с Ашотом, он снимает квартиру уже много лет. Может подсказать что-нибудь". Но пока она ничего не будет говорить родителям. Надо полежать хоть несколько дней, не надо их волновать. Сегодня тем более надо лежать и чем-нибудь помочь маме. А завтра она должна быть на похоронах.

Тина обратила внимание, что в квартире часто раздаются телефонные звонки. И мать отвечает кому-то очень подробно. Тина спросила об этом.

– А я ведь работаю, – с гордостью пояснила мать. – В центре по продаже бытовой техники. Наш телефон дают в рекламе, мне звонят разные люди, и я объясняю, какой холодильник или стиральную машину лучше купить. Мне так гораздо легче, и деньги не лишние!

"Какая же мамочка у меня молодец! – подумала Тина. – А я вот расклеилась, расквасилась, заболела. Я не должна расслабляться. Впереди еще длинная жизнь. Никто не знает, как она сложится. Вдруг мой муж послезавтра на ком-нибудь женится, и Алеша вернется ко мне. И я должна буду его учить!"

Тут Тина вспомнила сына и заплакала. Пусть он вырос не таким, каким Тина хотела его видеть, но Алеша был ее сыном, и она соскучилась. Скучала по своей заботе о нем, томилась от беспокойства, где он спит, чем питается. Иногда ей казалось, что он простудился и тоже лежит больной, как она, и некому его лечить, или в голову приходили еще какие-нибудь ужасы…

"Хватит, надо поправляться, – решила она. – У меня много дел".

Завтра она должна попрощаться с Валерием Павловичем, поддержать вдову, дочерей и увидеть своих докторов. Потом – поехать в больницу и узнать, что делается там. Действительно ли в отделении начался ремонт? Наконец, она тоже должна написать заявление на отпуск. Кроме того, нужно поговорить с главным врачом и узнать телефон Азарцева. Ей хотелось проведать Аню Большакову. И потом, требовалось снять квартиру.

От всех планов закружилась голова, и Тина с радостью подумала, что хотя бы сегодня она может еще полежать в постели. Но только она собралась лечь, как позвонил Барашков. Они договорились, что он заедет за ней завтра, и только после этого Тина забралась под одеяло и заснула с чистой совестью.

27

Через неделю бабье лето хоть и с опозданием, но вступило в свои права. День выдался на редкость теплым и мягким. Не хотелось уходить с улицы, заходить в помещение – таким свежим, таким прозрачным казался воздух.

Тина и Барашков одновременно оказались у входа в больницу. Барашков приехал на машине и шел со стоянки, а Тина бежала от троллейбусной остановки мимо магазина-"стекляшки" привычным путем. У стеклянных дверей главного входа в больницу они и столкнулись.

– Странно приходить на работу не к девяти, а к одиннадцати! – заметил Аркадий вместо приветствия.

– Я несу бутылку вина, – ответила Тина, тоже не здороваясь. Последний раз они виделись с Барашковым несколько дней назад на кладбище, но чувство родственной близости между ними, еще более упрочившееся в последние дни, позволило пренебречь правилами этикета. – Сегодня девятый день, надо помянуть! – Они уже шагали вместе по больничному коридору. – Я сделала большую фотографию Валерия Павловича, хочу повесить ее на стену над его столом в ординаторской.

– Ничего пока не получится. Вы сегодня первый день в отделении после болезни – увидите, что у нас творится!

– Ну ремонт. А что еще? – удивилась Тина.

– Да что-то не то! – озабоченно вздохнул Барашков.

Они, не раздеваясь в гардеробе, поднялись по боковой лестнице и вошли к себе.

– Ух ты! – не удержалась и воскликнула Тина. Отделение было не узнать. Белоснежные навесные потолки казались еще белее от света множества вмонтированных в них ламп. На полу красовалась новейшая, самая дорогая испанская плитка, со вкусом уложенная в прекрасный орнамент. Маляры докрашивали стены финской краской, а плотники устанавливали белые пластиковые двери с фигурно вырезанными стеклами. Посреди всего этого великолепия высилась заляпанная краской Тинина пальма – и старая деревянная кадушка, в которой она стояла, по сравнению с немецкими пластиковыми дверями казалась анахронизмом. В палатах бригада строителей меняла окна. Старые шкафы и кровати бесследно исчезли, а все свободное пространство было заставлено коробками с дорогостоящим импортным оборудованием, а в пластиковых чехлах стояла новая мебель. Лишь в ординаторской, которой еще не коснулся ремонт, все оставалось по-прежнему.

– Вот это да! – воскликнула Тина. – Неужели у главного врача проснулась наконец совесть? И он решил, пусть и поздно, потратить на наше отделение деньги? Да уж, лучше поздно, чем никогда!

– Да он даже на похоронах-то не был, – ответил Барашков. – Что, не помните, что он специально, наверное, никому в больнице ничего не сказал, чтобы замять это дело. Ни гражданской панихиды, ни даже простого участия не было, ничего! Сколько человек было на кладбище из больницы? От силы двадцать, да и то, я сказал, много. Наши все, трое хирургов, два терапевта, и все! А вы говорите, совесть у него проснулась. Да у него ее и не было никогда!

– А как же тогда это великолепие объяснить?

– Погодите немного, все и объяснится.

Кроме рабочих в отделении оказалась только Мышка. Она тихо вошла в ординаторскую, поздоровалась и скромно села за свой стол.

– А где Ашот и Таня? – спросила Валентина Николаевна.

– Наркоз в операционных дают, – пояснила Мышка. – Им, так же, как и мне, сказали забрать заявление об отпуске. Мы считаемся на работе. Ашот сейчас в хирургии, а Таня в гинекологии.

– А ты что делаешь? – спросил Барашков.

– За рабочими наблюдаю.

– Ну-ну! – сказал Барашков.

Тина посмотрела на Барашкова, а он на нее. Обычно, когда в отделении производились какие-то перестановки, не говоря уже о ремонте, отвечал за все заведующий.

– Я пойду вниз к главному врачу, – сказала Тина, – а когда соберутся все, накроем здесь стол. – Она достала портрет Валерия Павловича и прислонила его к стене.

– Опять споем? – спросил Барашков.

– Угу! – ответила Тина и вышла из комнаты. Наступило молчание. Барашков закурил. Мышка встала и проверила пальцем, не пора ли полить цветок на подоконнике. Аркадий хотел было надеть халат, а потом махнул рукой – больных нет, на кой ляд халат? Так он и остался курить на синем диване, большой, рыжий, одетый непривычно для глаз – в джинсы и черный джемпер. Мышка достала откуда-то с пола пластиковую бутылку с водой и стала опрыскивать обезьянье дерево из пульверизатора, как сбрызгивают неглаженое белье.

– Что ж это, у нас в отделении ремонт, денег затрачена целая куча, а твое дерево, реагирующее на деньги, как не росло, так и не растет?

– Краской воняет очень, – ответила Мышка спокойно. – Растениям это не нравится. Как и некоторым людям.

Она сделала паузу и осторожно проговорила, укоризненно глядя на Аркадия:

– В больнице ведь полагается курить в специально отведенных для этого местах!

– Да ладно, – сказал Барашков. – Я здесь курил, когда тебя еще на свете не было.

Мышка опять помолчала, а потом дипломатично заговорила о другом.

Вскоре дверь приоткрылась, и в нее бочком пролезло чье-то тело в больничной пижаме, со всклокоченными черными волосами. Барашков с трудом узнал в вошедшем алкоголика, из-за которого вышел спор у Татьяны и Чистякова. Того самого, с прободной язвой и кровотечением, которому Ашот потом срочно давал наркоз.

Больной, осматриваясь, покрутил головой по сторонам.

– Тебе кого? – Барашков подумал, что больной ищет Чистякова. Может, хочет спросить что-нибудь, а может, поблагодарить. Ведь именно Чистякову он был обязан спасением.

– Не кого, а чего, – уточнил больной. Озираясь по сторонам, он скривил губы, как бы желая сказать: "Да! У вас тут ремонт, и взять у вас нечего!"

– Спиртику хоть чуть-чуть налей! – обратился он к Аркадию и протянул ему какую-то грязную бутылку. – Располосовали ни за что ни про что! Теперь у меня все болит, зараза! Шов-то не заживает, гниет! Спиртиком бы простерилизовать! А то небось грязным инструментом меня, как собаку, резали.

– С чего это ты взял, что грязным? – с мрачным любопытством поинтересовался Барашков.

– А то как же! Шов-то не заживает, гноится. Значит, инфекцию занесли. А я ведь знаю, что меня экстренным путем-то резали. До меня одному мужику язву удаляли, а потом теми же инструментами – и меня. Факт!

– Да вам витаминов надо больше есть, – не выдержала и вмешалась Мышка. – А нестерильными инструментами никто никогда операцию делать не станет.

– Ой, барышня, вы меня не учите! – обрадовался возможности завести дискуссию алкоголик. – Я ведь все знаю, что у нас в больницах-то делается! Как лекарства приготовляют, как ножики точат!

– Ну-ка быстро иди отсюда! – топнул на него ногой Барашков. – Чтобы я тебя больше здесь близко не видел!

– И-э-эх, мать вашу за ногу! – вздохнул алкоголик, но быстро растворился в отремонтированных просторах коридора.

– Ужасный тип! – задумчиво покачала головой Мышка. – Наверное, Таня была права. Чтобы отделение начало приносить прибыль, сначала надо избавляться от таких больных.

– А они будут подыхать на улицах пачками. А заодно с ними – и те, кто упал случайно. Шел человек по улице – бах, инфаркт! Или ногу сломал. Платить не может. Ну вот неплатежеспособен, например, как я. "Скорая" приезжает и пихает его подальше в канаву. Везти-то некуда, все кругом платное. Так у нас очень быстро исчезнут все врачи и учителя. И зарплату платить им не надо, и хлопот никаких. Очень по-деловому, – закинул ногу на ногу Барашков.

– Ну, если бы отделение получало прибыль, вы были бы платежеспособны.

– Да откуда у нас возьмется прибыль? Богатые лечатся в ЦКБ, оперируются в Америке, сидят на диете в Швейцарии. К нам они лечиться не пойдут. Мы существуем для тех, у кого нет выбора. И судя по тому, насколько переполнены наши отделения, выбор есть далеко не у всех.

– Сегодня ровно в час состоится собрание. К нам придет главный врач.

– Чего же ты раньше не сказала?

– Валентина Николаевна сама пошла вниз, она там все узнает.

– Ну что ж, будет и мне интересно узнать, – пробурчал Барашков.

Валентина Николаевна в это время стояла в коридоре возле приемной главврача и в третий раз тупо перечитывала приказ, вывешенный на доске объявлений. В нем черным по белому было написано, что инцидент (так называлось убийство Чистякова), имевший место в отделении реанимации, произошел вследствие систематического нарушения трудовой дисциплины сотрудниками отделения реанимации. А смерть больного с инфарктом стала следствием халатности, допущенной врачами этого отделения. Из приказа следовало, что всем докторам поставлено на вид, а заведующей отделением В.Н. Толмачёвой и врачу А.П. Барашкову объявлены строгие выговоры.

Тина стояла у двери в начальственный кабинет и не знала, что она сейчас будет делать: смеяться, плакать, танцевать у главного врача на столе или стучать по этому столу кулаком. Главное, ей очень хотелось устроить скандал – с криками, воплями и битьем по физиономии. И плевать ей было на последствия.

Спасло главного то, что, как сказала секретарша, он отсутствовал в кабинете. Та же секретарша, округлив глаза и отставив временно в сторону гжельскую чашку, из которой пила чай, поведала Тине, что их отделение будет кардинально изменено и сегодня в час дня по этому поводу должно состояться собрание.

– Должно быть, считается хорошим тоном, что заведующая узнает обо всем в последнюю очередь, – сказала Тина, и секретарша с обиженным видом поджала губки и уставилась в свой компьютер.

"Конечно, ей компьютер нужнее, чем нам, например, – подумала Тина. – Докторов у нас как собак нерезаных, могут и от руки истории болезни писать. А секретарша у нас одна! Ее беречь надо!"

Она вышла из приемной и побрела по лестнице в свое отделение. Недолеченная пневмония еще давала о себе знать. Опершись о перила, Тина закашлялась.

"Послать бы все это к черту! – подумала она. – Сколько можно работать! – Только сейчас она поняла, как же на самом деле устала. – Спрошу у главного телефон Азарцева и уйду к нему. Будь что будет!"

Тина прошла мимо отремонтированных палат, мимо наставленных до самого потолка коробок с надписями по-английски и даже не заинтересовалась, что там внутри. Скорее всего, понимала она, там было то, к чему она всегда стремилась, что она так долго ждала. В этих коробках заключалась возможность начать работать по-новому, лечить лучше, уставать меньше. Но Тине вдруг стало все равно. Она прошла мимо ординаторской. Там, она знала, на синем диване сидит человек, который сможет все это освоить, кому это будет все в самый раз. Она думала о Барашкове.