– Вот здесь когда-то была знаменитая поликлиника ухо-горло-носа, и мама водила меня сюда к очень известному доктору, когда у меня пропадал голос.

– Слушай, а правда, что ты когда-то профессионально пела? – спросил Барашков. – По больнице прошел слух, что ты ушла то ли в театр, то ли в церковь…

– Я и сейчас пою, – засмеялась Тина. – Для сестры. А в церковь я точно ходила. Два раза. Но мне там не понравилось. Когда люди вникают в какое-то дело, им сразу становится видна его изнаночная сторона. Церковь далека от совершенства, и благодати там не больше, чем у нас в больнице… В общем, ничто человеческое не чуждо и тем, кто считается приближенным к богу.

– Ты не религиозна? – спросил Барашков. – Сейчас все молятся, кого ни возьми.

– Почему не религиозна? – удивилась Тина и слизнула мороженое с руки. – Я верю. Мой бог – объективность. Показатели пульса, давления. Частота сердечных сокращений, остаточный азот, креатинин, лейкограмма, скорость оседания эритроцитов – вот моя религия, мое учение, мое существование. Это то, в чем я чувствую себя спокойно, уверенно. Я не молюсь на них, это моя среда обитания. Я не думаю, что кто-то руководит моими назначениями, когда я вписываю их в историю болезни. И судьба больного зависит от меня. За это я и несу ответственность. Иначе как же может врач отвечать за больного, если все находятся в божьей власти? Меня ужасно раздражают разговоры по радио, по телевидению о людях года, тысячелетия. Всегда среди них оказываются какие-нибудь рок-музыканты или артисты, про которых в журналах пишут, что они не стесняются стибрить что-нибудь с прилавков в магазинах, что плохо лежит. Ну, в крайнем случае еще выбирают спортсменов. Ни разу я не слышала, чтобы кто-нибудь предложил кандидатуру ученого. Да хоть Бутлерова, например, без которого не было бы ни органической химии, ни лекарств, ни даже синтетических наркотиков, без которых эти долбаные рок-музыканты сочинить ничего не могут. Или технаря, который придумал двигатель для тех самых машин и самолетов, на которых они передвигаются, чтобы давать свои чертовы рок-концерты. Хотела бы я посмотреть, как бы они загребали деньги, если бы им с их аппаратурой пришлось на телегах ездить. А врачи? Да что бы делали все эти звезды без врачей, которые изменяют им форму носов, наращивают бюсты, выводят из запоев и делают аортокоронарное шунтирование? Так и сидели бы по своим пивнушкам, кто в Ливерпуле, кто в Саратове.

– Да, Тина, ты строга! – засмеялся Барашков.

– Да ну их всех к черту! – сказала Тина. – Ты посмотри, какая красота!

Варварка сделала еще один изгиб – и вдруг перед глазами открылась панорама Кремля с ослепительно белой колокольней Ивана Великого, с его сияющим золотым куполом. А прямо перед собеседниками неожиданно, как по волшебству, вырос из брусчатки Покровский собор. Разноцветные его татарские луковки делали площадь неповторимой.

– Ну правда! – сказала Тина. – Придумают какую-нибудь песенку, и пожалуйста – люди года! А тут человечество такую красоту создает – и все тонет в памяти людской. Потому что забалтывается ежедневными, ежеминутными идиотскими суперхитами, суперпроектами, супер-пупер новостями.

– Ну не смотри, не слушай.

– А я и не смотрю. Но иногда читаю. Я ведь по выходным еще и газеты продаю. Чтобы заработать. Ты знаешь, зарабатываю не меньше, чем в больнице. А иногда и побольше. И я свободна! Понимаешь, свободна! Это ни с чем не сравнимое ощущение. Нужны деньги – иду продавать газеты, не нужны – не иду. Кстати, а моя пальма в коридоре еще жива?

– Жива, что с ней сделается. А вот обезьянье дерево Мышка утащила к себе в кабинет. У нее ведь теперь кабинет новый – отдали большую комнату во внешнем коридоре. Не знаю, что там было раньше. Мышка говорит, что я своими окурками отпугиваю удачу. Но, по-моему, дерево какое было раньше, такое и осталось. Вранье это – что оно приносит материальный успех.

– А я выращиваю на кухне в горшке новую пальму.

– Если все будут выращивать пальмы, кто тогда будет лечить?

– Это уже больше не моя забота, – сказала Тина. – Я свой долг медицине заплатила. Чем могла, тем и отдала. И если медицина представляется мне как огромный храм вроде Тадж-Махала, то я сама – всего лишь маленькая полуграмотная служанка, с благоговением подметающая ступени где-то там, между огромных колонн. А купол этого храма так высок, что, когда я поднимаю голову, я не вижу его, а вижу только уходящий ввысь белоснежный гладкий мрамор, который символизирует бесконечность пути. А если кто-то скажет, что он познал большее и увидел сияющую вершину, и может в медицине все, то ты не верь – потому что каждый из нас пока только крутится между колонн, только кто-то, может быть, с другой стороны.

– Тебе бы романы писать, – ответил Барашков.

– А что, может быть, – ответила Тина. – Сейчас многие пишут.

Они стояли на краю площади. Справа от них резными светлыми башенками и крылечками поднимался ГУМ, а слева красной зубчатой стеной, окруженной елками, стоял Кремль. И весь вид – с башнями, соборами и даже Мавзолеем – был так привычен, так любим для коренной москвички Валентины Николаевны, что она с трудом представляла, что всего каких-нибудь сто пятьдесят лет назад площадь выглядела совершенно по-иному из-за окружавшего Кремль рва и перекинутых через него мостиков.

– Как я благодарна тебе за прогулку! – искренне обняла Барашкова Тина.

– Давай отвезу тебя домой! А ты меня напоишь чаем, как раньше!

– Это все еще так называется? – засмеялась Тина. – Нет, дорогой. Не сердись. Но знаешь, что меня удивляет? Ты-то ведь, в отличие от меня, всегда любил свою жену. Почему же тогда?..

– Откуда я знаю почему? – пожал плечами Барашков. – Жизнь потому что такая. То я с дежурства, то она с дежурства. То я устал, то она устала. То денег нет, то дочка болеет. И какое-то постоянное неприятное чувство, что тебя, как теперь говорят, кинули. Кто кинул, каким образом и за что, в чем твоя личная вина – неизвестно. Но жизнь проходит, а счастья нет.

– А со мной?

– А с тобой можно сказать то, что с женой и в голову не придет. А если и придет, то лучше об этом молчать.

– Не уверена, лучше ли молчать, – подумав, проговорила Тина. – Говорят ведь, что самые лучшие браки – те, в которых муж и жена единомышленники и занимаются одним делом. Неважно каким. Городом управляют или опустошают мусорные бачки.

Они прошли через площадь, оглянулись, сверили свои часы с часами Спасской башни и направились к выходу через вновь отстроенные Иверские ворота.

– Конечно, красивые ворота, – заметила Тина, оглядев и оценив толщину стен. – Но все-таки, когда здесь во время парада проезжали танки, я, сидя у себя на кухне, чувствовала себя гораздо более защищенной, чем сейчас.

– У тебя что, имперское мышление? – спросил Барашков.

– Может быть, это называется патриотизмом?

– Все теперь, отъездились на парадах. Не снова же ворота ломать?

– Если бы это помогло вернуть на танки и ракеты таких же сытых, хорошо одетых и обутых ребят, какие ездили по площади раньше, вместо тех, кто мерзнет в подобранных не по размеру куртках и сапогах где-нибудь далеко, то я сломала бы эти ворота к чертовой матери! – отрезала Тина, думая о сыне. Кто его знает, как сложится его судьба.

– Ну! Не надо грустить в такой чудесный вечер, – сказал Аркадий, видя, как изменилось ее лицо. – Ты, наверное, очень устала? Пойдем поедим в каком-нибудь кафе в Александровском саду. Я вчера опять дежурил с собакой, и у меня поэтому водятся деньги.

Тина подняла голову.

– Я вот думаю: до чего же надо довести хорошего доктора высшей категории, чтобы он чувствовал себя довольным после дежурства у собаки? Или после продажи газет.

– Между прочим, – со смехом проговорил Аркадий, – я с этим сенбернаром подружился. Он меня принимает за своего и весело машет хвостом, когда я прихожу. Я теперь даже уколы ему не делаю. Хозяева просто просят приехать погулять с ним вечером, пока сами ведут ночную жизнь.

– Я детали не уточняю, – пояснила Тина. – Важен принцип.

На "нулевом километре" фотографировались туристы. Были они маленькие, веселые, с раскосыми глазами и быстрой-быстрой непонятной речью. Их предводитель, человек в зеленой рубашке, джинсах и сдвинутой на самый затылок кепке, сделав снимок, энергично махнул рукой, и группа быстро рассыпалась на отдельные смеющиеся единицы. Круг на время освободился, Тина вскочила в его центр и весело покачалась с пятки на носок в самой середине.

– Приятно все-таки чувствовать себя в географическом сердце страны! – засмеялась она. Вокруг нее стал шнырять бомж, специализировавшийся на сборе мелочи, брошенной туристами на память. Что-то в бомже насторожило Тину. Она внимательно всмотрелась в его лицо.

– Посмотри! – сказала она Барашкову. – Это же тот самый больной, у которого была прободная язва и которого оперировали в день смерти Валерия Павловича!

– Да ты что! Тот же умер, – сказал Аркадий.

– Как это? – ахнула Тина. – Неужели умер после операции?

– Нет, не после. После операции он еще целый месяц терроризировал медсестер по всей больнице, выпрашивая спирт. Собирал бутылки. Потом куда-то исчез. А уже после Нового года его опять привезли по "Скорой" в таком же бесчувственном состоянии. Но поскольку мы теперь кладем алкоголиков и наркоманов только за деньги, в приемном между дежурным доктором и фельдшером "Скорой" вышел затяжной спор, куда везти больного. Ну, пока спорили, он и умер.

– А может, это не он был?

– Ну да, не он. Он! Вскрывали-то у нас. Мы с Мышкой присутствовали на секции, и я видел его на столе. Рубец на желудке у него был в очень приличном виде. Мишка сказал, бомж умер от алкогольной интоксикации.

– Да, – печально протянула Тина и замолчала. Ей больше не хотелось вспоминать.

В Александровском саду все так же горел Вечный огонь, и мальчик-курсант, стоя на карауле, смешно двигал курносым носом, как будто тот у него здорово чесался, а почесать мальчик не мог. На клумбах высаживали тюльпаны. Красные и желтые квадраты ярко выделялись на зеленой траве.

Тина и Барашков перешли по мостику через Неглинку и сели в первом попавшемся кафе. Тина облокотилась на спинку стула и стала молча глядеть на резвившихся подростков, перепрыгивавших с парапета на скульптурную золотую рыбку. Уже совсем сгустились весенние сумерки, зеленые от молодых листьев, и Тина в распахнутой ажурной кофточке казалась Барашкову притомившейся нимфой, присевшей отдохнуть после веселого перепархивания с цветка на цветок. Пока они ждали заказ, она заново переколола прическу, поправила лежавшие вдоль лица светлые пряди, и Барашков впервые обратил внимание, что Тина превратилась в яркую блондинку.

– Ты волосы перекрасила, что ли? – с удивлением спросил он.

– Только чуть-чуть осветлила, – мягко, но с достоинством поправила его Тина.

Принесли пиво и пиццу. Пицца была горячей и острой, а пиво – в меру холодным, и они с аппетитом поели.

Уходить не хотелось. Тина извлекла из сумки сложенную в комок светлую ветровку и надела. Барашков придвинулся к ней, накинул ей на голову капюшон и дружески обнял за плечи.

– Не холодно?

– Прекрасно.

Они помолчали.

– А все-таки странно, – сказала Тина.

– Что именно?

– То, что мы все, кто был так или иначе объединен судьбой в тот день, когда убили Валерия Павловича, теперь разошлись кто куда. Тот больной, с инфарктом, как-то странно умер. Кавказца убили. Алкоголик тоже умер, правда, уже потом. Ашот – в Америке, Таня – в Париже. Валерий Павлович – на кладбище, Мышка – в заведующих, ты – с собаками, а я продаю газеты в метро и даю ментам взятки. Будто это все кто-то подстроил. Хорошо бы узнать кто. Боги или черти?

– Я и не знал, что Таня – в Париже.

– Она мне звонила. Ей нужна была характеристика. Между прочим, нашла телефон моих родителей через Ашота. А он уехал в Америку, представляешь? Они перезваниваются.

– А что она делает в Париже?

– У нее же отец биохимик. И он, оказывается, включал ее соавтором во все свои работы. Отцу дали грант на исследования в Пастеровском институте. А он как-то так сделал, что поехала она, как более молодая и перспективная. А Ашот – где-то на Среднем Западе, воссоединился с семьей и сдал экзамен на массажиста. Теперь учит язык. Как сдаст экзамен по языку, будет сдавать медицинские дисциплины. Голос у него был очень грустный. Тебе передавал привет.

– А знаешь, где Марина?

– Где?

– Завербовалась с мужем на рыболовецкий плавзавод и уехала к японцам. Сказала, что они вернутся, как только заработают деньги на квартиру.

– Вот это да! Где это она нашла такого мужа?

– Так это же и есть отец ее сына. Мы с Мариной ездили пару раз дежурить к наркоманам частным образом, она мне и рассказала. Она забеременела, он ушел в армию. Остался после службы на Дальнем Востоке. Возвращаться к ней не захотел, ребенка не признал. А потом, видимо, стал взрослее, умнее, опытнее. Походил за рыбой, пообщался с мужиками. И приехал за ней. Прощения просил. Мальчик-то как две капли воды на него похож.