— А что потом? Что будет с ребёнком?

— Потом? Я не могу сейчас думать про "потом", которого может и не быть.

— Хорошо, возможно, ты и права. Но сначала нам нужно добраться до первой же деревни, найти священника, обвенчаться и крестить девочку. Я не хочу, чтобы моя дочь носила клеймо бастарда и не имела права ни на моё имя, ни на мои земли.

— Филипп, — Регина не могла вымолвить ни слова.

Благодарность, горечь, стыд, чувство вины и почему-то тихой радости — всё сразу захлестнуло её. Она всегда знала, что даже если судьба отнимет у неё всё, что она имеет или будет иметь, то единственным, чего никто никогда не сможет её лишить, будет любовь Филиппа.

— Филипп, ты ведь мог не признать это дитя. Ты же знал, что я была неверна тебе. У тебя были все поводы не верить мне. Филипп. Я причинила тебе столько горя и зла, что теперь мне вовек не заслужить твоего прощения…

— Мой, — твёрдо ответил он, отдавая себе ясный отчёт в каждом сказанном слове, — это мой ребёнок. Я это знаю. Мне нечего тебе прощать и на тебе нет никакой вины. Я не хочу больше ничего слышать о других мужчинах, я ничего не хочу знать о тебе и Луи. Это моя дочь и ты моя жена. И все должны это знать. И ты должна запомнить это раз и навсегда. И когда найдётся Луи, я повторю ему всё это слово в слово. Я сам во всём виноват, я не должен был отпускать тебя из Бордо год назад, я должен был знать, что он погубит тебя и вы оба наделаете глупостей. Если бы я тебя не отпустил, ничего бы не случилось. Но с этой минуты даже не пытайся со мной спорить. Мы все наделали достаточно глупостей, пора исправлять ошибки. Всё Регина, с этой минуты будет так, как решу я.

Регина тихо плакала в его объятьях. От счастья, что он её простил, что она смогла подарить ему дитя. И от горя, потому что знала — Бюсси уже нет в живых и никогда более на этом свете она его не увидит. Луи был мёртв, она чувствовала разлитую в воздухе печаль, осенний ветер доносил до неё запах его крови. Запах смерти. В тот же миг, когда его сердце остановилось, её было разбито вдребезги. Всё, что отныне держало её на земле — ребёнок. Своей любовью она погубила всех: и Луи, которого любила она, и Этьена, который любил её, и Анну, любившую Бюсси. Она сломала столько жизней, но оставалась ещё одна, которую она должна была сохранить любой ценой — жизнь своей дочери. Дочери Филиппа. Быть может, сама судьба послала ей последний шанс исправить ошибки, замолить грехи.



Они не успели. Регина ничего не успела исправить. Филипп не успел дать своё имя ребёнку и назвать своей женой единственную любимую им женщину.

В полдень они остановились на ближайшем постоялом дворе, чтобы Регина смогла хоть немного отдохнуть, привести себя и ребёнка в более-менее приличный вид. Пока Софи помогала хозяйке, Филипп ушёл договариваться со священником.

Он шёл по пыльной проселочной дороге и улыбался всем, кто попадался ему навстречу. Люди кланялись изысканному горделивому дворянину, а когда он проходил мимо, оглядывались и долго смотрели вслед: редко доводилось им видеть человека с такой сияющей улыбкой, с глазами, которые лучились счастьем.

Он действительно был счастлив. Словно не было этого года разлуки, ревности, горечи, тревоги. Словно всё это время Регина была рядом с ним и любила его. А Бюсси был только сном, звучащей вдали грустной сказкой. Потому что сегодня сбывалась мечта Филиппа — он поведёт к венцу самую удивительную, самую прекрасную женщину на свете. Мать его маленькой, чудесной доченьки. Сейчас значение имело только это. И продолжая нести в себе это обманчивое счастье, эту переливавшуюся через край радость, он говорил со священником, покупал нежные полевые цветы, ласково кивал встречным прохожим и бросал чумазой детворе мелкие монеты. И пусть он совсем иначе представлял себе и венчание с Региной, и крещение своего первенца — гораздо пышнее, праздничнее, роскошнее, чем эта почти тайная, поспешная церемония в каком-то селе, — но он был счастлив.

Чаша, полная радости и любви, вдребезги разбилась на постоялом дворе. Уставшая, измученная, но нарядная и тихо улыбающаяся Регина, ждала его в таверне. Софи, сидела у окна и баюкала спящего ребёнка. Юные оруженосцы и пажи зубоскалили во дворе с двумя молоденькими, румяными служанками, когда дробный стук десятков копыт и окрик "Именем короля!" иерихонской трубой разрушили безмятежную синеву сквозного осеннего дня и счастье Филиппа, казавшееся уже таким реальным и близким, в одно мгновение превратилось в мираж, растворяющийся в пыли, поднятой копытами лошадей. Отряд королевской гвардии окружал постоялый двор, отрезая пути к спасению.

И Филипп со своими людьми, как за день до этого Луи де Бюсси, ввязался в неравный бой. Спасти Регину любой ценой и погибнуть с честью самому — всё, что он ещё мог успеть на этой земле. Его оруженосцы и пажи Бюсси, в своё время прошедшие хорошую школу верности и дерзости у своего сюзерена, не сговариваясь и не дожидаясь приказа графа, обнажили клинки, не думая о том, что этим подписывали себе смертный приговор. Почему-то измена королю показалась им всем более честной, нежели предательство опального графа и Регины де Ренель.

Сталь сверкнула в ярких лучах осеннего солнца и отряд королевских солдат встретили молодые, оскалившиеся не то в бесшабашной улыбке, не то в яростной гримасе белозубые мужчины. Их было всего шестеро против целого отряда вооружённых гвардейцев, но им сам чёрт был не брат, когда дело касалось прекрасной дамы, хорошей драки и славной гибели.

Филипп оглянулся на Регину, улыбнулся спокойной, ласковой улыбкой:

— Не бойся, король больше не получит тебя, — и шагнул навстречу солдатам с обнажённым клинком в руке.

Если бы с Региной не было Лоренцо и если бы Филипп поехал на своём коне, план короля и Маргариты Наваррской был бы осуществлён. Но у Регины в который раз оказались хорошие защитники. Пока Филипп с пажами бился, как разъярённый зверь, а Лоренцо беспощадно рвал своими чудовищными клыками руки, глотки, бока людей, пытавшихся захватить его хозяйку, сообразительная Софи, держа в одной руке младенца, другой умудрилась вытолкнуть графиню из общей свалки. Двое солдат преградили им путь, но одного Регина ударила в лицо тяжёлым котелком с кипящим бульоном (каким образом он оказался у неё в руках, она и сама не поняла), второму раздробил голову мощным копытом Шарбон, оборвавший привязь и бросившийся на яростное рычание пса и крики Регины.

— Беги! Я задержу их! — крикнул Филипп, на миг перекрыв своим звонким голосом шум битвы.

Регина запрыгнула в седло, взяла дочь у Софи и помогла той взобраться на коня.

Шарбона не нужно было погонять, он стрелой сорвался с места, насмерть затоптав по пути кинувшегося наперерез солдата.

— Я люблю тебя, Филипп! — успела, оглянувшись, крикнуть Регина.

Она уже понимала, что никогда больше его не увидит, и молилась только, чтобы он сейчас услышал её слова.

Филипп услышал. Он не мог не услышать её голоса. Неверное и зыбкое счастье его опять ускользало из самых рук. Принимая бой с людьми короля, он отдавал себе отчёт, что этот бой будет последним в его жизни, что ни ему, ни остальным живыми отсюда не уйти.

Они все остались на том постоялом дворе. И солдаты, и оруженосцы Филиппа, и юные пажи Бюсси. И сам Филипп, погибший последним. Израненный, истекающий кровью, он лежал в воротах, словно пытаясь преградить путь тем, кто отправится в погоню за Региной, и улыбался. Ему было не страшно умирать — он отдал жизнь за тех, кого любил. Он услышал слова любви из уст той, ради которой жил. Он держал на руках своего ребёнка. И грезилось ему на пороге смерти, что белоснежные яблоневые лепестки, дурманящие своим ароматом, кружась, легко падают на его лицо…


Шарбон унёс от смерти их троих. Он птицей стелился над дорогой, словно за ним гналась по пятам армия Сатаны. Никакому другому коню было не под силу его настичь. Бешеная эта скачка длилась два часа, пока, наконец, маленькая Кати истошно не завопила. Конь остановился, снова не дожидаясь приказа хозяйки, осторожно подогнул передние ноги, чтобы дрожащие, обессиленные его наездницы смогли сойти на землю.

Регина кормила грудью свою дочь и рыдала в голос. Громко, отчаянно, как плачут прачки и кухарки в рабочих кварталах Парижа. Как никогда не плакали женщины Клермонов. Софи плашмя лежала в траве и только вздрагивала. Потом они до сумерек прятались в каком-то логу, где весело журчащий ручей мог скрыть детский плач и их робкие голоса.

А потом их нашёл Лоренцо. Окровавленный, шатающийся от усталости, одуревший от вражеской крови, он тихо скулил, облизывая холодные, трясущиеся руки своей несчастной госпожи. Кое-как промыв и перевязав ему раны, осиротевшие женщины продолжили свой горестный путь в Париж.

Регине больше некуда было идти. Теперь ей оставалось только уповать на Мадлену и поддержку Гизов. Впрочем, последние ради своего спасения вполне могли откупиться от короля жизнью опальных Клермонов. Такое уже было не раз и Регина, не зная, что сейчас творится в Лувре, не могла ни в чём быть уверенной. Ей сейчас во чтобы то ни стало нужно было спасти свою дочь — единственное, что осталось ей от великой любви Филиппа, от её обречённого счастья. Об остальном она пока старалась не думать — боялась сойти с ума. Филипп погиб из-за неё, из-за её ошибок и упрямства. Луи тоже не было в живых — она знала это. Она больше не чувствовала разлитого в воздухе его дыхания, огонь его мятежного сердца больше не грел её. Мир вокруг был слишком пуст, чтобы она могла обманывать себя тщетными надеждами. Она потеряла всё. И только дитя на её руках не давало её сердцу остановиться. Только дочь держала её душу по эту сторону жизни. Регина не имела права сдаваться теперь — Луи никогда не простил бы ей этого, и Филипп тоже. Их звонкие, родные голоса, не умолкая, звучали в её душе. Их молодые, улыбающиеся, красивые лица выплывали из тумана такого недавнего прошлого, что не было никакой возможности поверить в то, что это УЖЕ ПРОШЛОЕ. Невозвратное, неповторимое. Ей нужно было прожить этот день. И следующий. И ещё один.

На рассвете она заметила огни костров на краю леса. Ветер доносил до её обострившегося, почти звериного слуха смутно знакомую мелодию.

— Идём, — решительно потащила она за собой упиравшуюся Софи.

Та боялась, что это могут быть лихие люди или бродяги, и как могла, отчаянно жестикулируя, пыталась остановить свою госпожу.

— Идём, говорю. Это цыгане. Они могут нам помочь.

Слово "цыгане" привело бедняжку Софи в неописуемый ужас. Из её испуганных жестов и мимики Регина поняла, что цыгане могут украсть ребёнка, а их заколдовать или опоить. Но у Регины вдруг появилась необъяснимая уверенность в том, что это те самые цыгане Рамиреса, которые когда-то звали её с собой. Когда-то давно, в прошлой жизни. Четыре года назад.

— Как знаешь, — раздражённо отмахнулась она от Софи, — если ты такая трусиха, можешь вообще не вылезать из леса. А я пойду к цыганам. Больше мне помощи ждать неоткуда, а сама я до Парижа не доберусь. Если не убьют грабители по дороге, так люди короля поймают.

Софи не оставалось ничего другого, как следовать за ней.

Вместе с дымом костра и непонятными песнями кочевников навстречу Регине из предрассветного сумрака выплыла знакомая фигура.

— Я знала, что это ты идёшь, — услышала женщина знакомый скрипучий голос.

Зарычал в темноте Лоренцо, ахнула в ужасе Софи, но Регина уже узнала древнюю ведьму, когда-то гадавшую ей по ладони.

— Да, я пришла. Это ты тоже тогда увидела на моей руке? — горько усмехнулась Регина.

— И это тоже. Дай мне свою дочь, я посмотрю.

Регина властным окриком усмирила готового броситься на врага Лоренцо и протянула старухе хнычущего ребёнка. На руках у ведьмы Кати мгновенно затихла, засопела носом. Цыганка долго смотрела на маленькое сморщенное личико, хмурилась, качала головой, потом провела рукой над крохотным детским лобиком, зашептала что-то и Регина на какой-то миг явственно ощутила дыхание тёплого, ласкового аквитанского ветра. Старуха меж тем удовлетворённо вздохнула и вернула ребёнка матери:

— Тебе я счастья не обещала, да и сейчас нет у меня для тебя добрых вестей и предсказаний. Но эту девочку до последнего дня будет хранить любовь того, кто дал ей жизнь. Благодари своего бога, что у ребёнка был такой отец. Его любовь всё искупила. Это дитя будет счастливо. Счастливее вас обоих. Её судьба убережёт. Что же до тебя… ты ещё не до конца оплатила свои счета.

— Я знаю. Можешь ничего мне не говорить. Что меня ждёт, мне уже всё равно. Страшнее и горше мне уже не будет. Лишь бы дочь спасти.

Старуха кивнула:

— Идём со мной. Отогреетесь у костра, подкрепитесь. Тебе подлечиться надо после родов-то, а то совсем слабая ты, на одном отчаянии и держишься. Есть у меня травка для тебя, сил придаёт, мысли чёрные отгоняет. Да и с Рамиресом поговоришь. Не откажет он тебе в помощи, помнит до сих пор тебя, запала ты ему в душу. Правда, вряд ли сейчас он тебя узнает.