Соня Мармен - Река надежды

– Будь моей любовью, моим возлюбленным, умоляю!

– Ты предлагаешь мне легкую интрижку? Нет, Изабель, мне нужно больше. Я хочу тебя всю, чтобы ты была только моя! Впрочем, нет… я хотел тебя всю…

– Пьер ничего не узнает! Он не сможет помешать…

– Изабель, ты пытаешься убедить меня, что твой супруг благословит нашу связь? Это смешно!

Она открыла было рот, чтобы рассказать об унижении, которое пережила недавно по вине мужа, и о соглашении, которое они заключили, но передумала. Тогда пришлось бы рассказать и о Габриеле, ведь сохранение семьи ради ребенка стало главным условием этого соглашения. Имеет ли она право жертвовать благополучием сына ради любовной интрижки? Александер прав – это будет любовная интрижка, не более. Но этого ли она хочет? Не заставит ли ее адюльтер чувствовать себя еще более несчастной? И согласится ли Александер видеть, как его сын растет, окруженный заботами другого мужчины?

Он отодвинулся и одернул на себе рубашку и куртку.

– Мне еще нужно собрать вещи. Я уезжаю… завтра!

– Но ведь осенью ты вернешься? Алекс, может…

– Нет! Я не вернусь, Изабель. И не надо меня ждать. Желаю тебе… огромного счастья.

– Алекс! – позвала она, протягивая к нему руки.

Александер посмотрел на молодую женщину. Господи, как она красива! Но их связь ни к чему хорошему все равно не привела бы. Со временем они с Изабель либо возненавидели бы друг друга, либо стали бы друг другу безразличны. Так что лучше позволить каждому и дальше жить своей жизнью… Лучше сохранить прекрасные воспоминания о любви, даже если сейчас это представляется трудным. Их любовная сказка – в прошлом…

Он осторожно взял ее руку, поднес к губам, потом поклонился, чиркнув треуголкой о траву, повернулся и пошел прочь. Когда она позвала его, Александер подумал: «Боже, зачем я согласился с ней увидеться?» Эта встреча принесла ему одни лишь страдания. К тому же она могла подумать, что он нарочно разыграл эту карту с отъездом, чтобы уязвить ее побольнее… Отдавшись во власть эмоций, на этот раз он не смог сдержать слез – они потекли по щекам, закапали на рубашку. Влажная галька скрипела под ногами, словно плохо смазанные петли двери, которую он закрыл, оставив позади часть своей жизни.

– Beannachd leibh, mo chridh’ àghmhor…[33]

Он снова оказался один в настигшей его тишине блужданий.

* * *

В ушах шумело. Изабель сжала руками голову, чтобы унять боль, но от этого она только усилилась. С губ молодой женщины сорвался стон. Чья-то ласковая рука коснулась ее лба, потом отвела ее руки и уложила поверх одеяла на уровне груди. Изабель с трудом открыла глаза. Пьер стоял, склонившись у ее изголовья, и грустно смотрел на нее.

– Что?..

– Тише! Ангел мой, отдыхайте…

Нотариус прижал палец к бледным губам жены, призывая ее к молчанию. Она устремила на него растерянный взгляд своих золотисто-зеленых глаз. До несчастья оставался шаг, один только шаг…

Накануне Изабель вернулась домой в состоянии крайнего возбуждения и сразу же заперлась у себя в спальне. Она не захотела открыть даже маленькому Габриелю, и мальчик целый вечер проплакал, потому что мама не пожелала ему доброй ночи. Уложив наконец сына, Пьер подошел к двери и потребовал, чтобы Изабель открыла ему. Супруга ответила отказом и попросила оставить ее в покое. Он услышал звон стекла и звук открываемой дверцы шкафа. Тогда он позвал Мари и спросил, что так взволновало ее госпожу. Но служанка лишь пожала плечами и не проронила ни слова. Что ж, оставалось только ждать, когда Изабель успокоится… Встревоженный, он удалился в кабинет, чтобы закончить срочный документ.

В дом незаметно прокралась ночь. Нотариусу стоило большого труда сосредоточиться на работе. Тишина, казавшаяся ему чересчур тяжелой, пугала его. Составляя опись имущества семьи Лефрансуа, он параллельно строил предположения относительно необычного, даже странного поведения жены. Изабель ненадолго уходила из дома, и за это время что-то произошло… Внезапно его осенило: что, если она назначила свидание своему бывшему возлюбленному?

Обезумев от тревоги, он бросился к спальне Изабель. Дверь была заперта на ключ. Пьер прислушался. Тишина… Желая убедиться, что она все еще там и с ней все в порядке, он решил воспользоваться отмычкой.

– Изабель!

В комнате пахло алкоголем и еще чем-то назойливо-приторным. Он осмотрелся. Где же Изабель? Одежда разбросана, туалетный столик перевернут, баночки с кремами и румянами и прочие женские безделушки рассыпаны по полу… В носу защипало от крепкого запаха разлившихся духов. «Все это так не похоже на Изабель…» Пьеру стало страшно.

Жену он нашел в комнатушке, смежной со спальней. Растрепанная, в одной ночной сорочке, она сидела, прислонившись спиной к медной ванне. Рядом валялась пустая бутылка из-под виноградной водки. Сорочка ее была испачкана кровью. В ужасе подхватив жену на руки, он понес ее к постели.

Мокрая ткань прилипла к телу, и ему стоило немалых усилий, чтобы ощупать ее с головы до ног в поисках раны, которую Изабель сама себе нанесла. Оказалось, что кровь течет из пореза на ладони. Судя по всему, стакан, из которого молодая женщина пила, разбился у нее в руке. С трудом сдерживая слезы, Пьер перевязал рану. Когда с этим было покончено, он крепко обнял Изабель и заплакал от облегчения. «Изабель, ненаглядная моя!»

На мгновение ему в голову закралась мысль, что она пыталась совершить непростительное. Совершить поступок, обрекавший ее на вечные муки ада… Этого он не смог бы пережить. Проклятый шотландец! Это он, этот Макдональд, во всем виноват! Сначала бросил Изабель, а теперь вернулся, чтобы ее мучить! Ну ничего, он за все заплатит!

– Спите, ангел мой! – прошептал Пьер, целуя жену в щеку.

Изабель вдруг открыла глаза и, вскрикнув, села на постели. Он поспешно обнял ее, чтобы успокоить. Прошло несколько томительных минут, прежде чем напряжение спало и она снова смогла нормально дышать.

Вцепившись в рубашку мужа, Изабель поморщилась от боли и уронила левую руку на одеяло. Во рту стоял противный привкус желчи. Женщина посмотрела на перевязанную руку и закусила губу, потому что вспомнила: она потеряла равновесие, упала и стакан, который в это время был в ее руке, разбился. Осколки глубоко врезались в плоть… И тогда к ней пришла ужасная мысль.

Она взяла осколок и долго водила им по нежной коже запястья, собираясь с силами. «Лучшее, что ты можешь сделать, – это меня забыть…» Но как ей забыть Александера, если каждый день она видит его черты в своем сыне? Как забыть? Как?.. Единственный способ – это…

И вдруг она услышала, как Габриель плачет и стучит в ее дверь. Это сын помешал ей, впавшей в безумие, отчаявшейся, осуществить свой мрачный замысел. Господи, что она наделала! Какой ужас!

– Все будет хорошо, любовь моя! – нашептывал своим тихим бархатным голосом Пьер. – Я вам помогу! Вы справитесь, рана заживет, и никто больше не причинит вам вреда! Я люблю вас, Изабель, поверьте! Зачем же отталкивать меня и мою любовь?

Слушая мужа, она прижалась к его груди и тихонько заплакала. Он говорит, что любит ее, а она? Она едва не взяла на душу грех! Она прогнала его из своей постели… Мужчина, которого она любит по-настоящему, вычеркнул ее из своей жизни, а тот, который не мил ей самой, утешает, раскрывает ей свои объятия! Александер больше не любит ее, а она не любит Пьера… Но ведь у нее есть Габриель, ее сын, ее единственная любовь! Он один удерживает ее на этой земле… И ради него она будет жить.

– Простите меня! – едва слышно прошептала Изабель.

Выпятив грудь под пышным кружевным жабо и положив руку на подвешенный к поясу пистолет, Килиан ван дер Меер стоял на причале Лашин и наблюдал за последними приготовлениями к отплытию.

Флотилия Голландца производила сильное впечатление: четыре головных каноэ длиной в тридцать пять и шириной в пять футов, каждое из которых могло перевозить груз весом в три тонны и десять-двенадцать человек экипажа, и шесть каноэ размером поменьше (их еще называли «северными»), в которых помещалось по шесть человек.

Эти на удивление маневренные и в то же время очень хрупкие суда из коры желтой березы, без которых водные пути страны были бы для белых торговцев пушниной недоступны, изготовили индейцы-алгонкины[34]. Столкновение с подводным камнем или другим препятствием было чревато течью, поэтому кормчим приходилось быть особенно внимательными.

На носу каждой лодки был нарисован красной краской орел – эмблема отряда ван дер Меера. Многочисленные тюки весом по восемьдесят фунтов каждый были уже погружены и уложены на паллеты из древесины кедра – необходимая предосторожность, позволявшая сохранить груз от влаги и предотвратить повреждение тонкой обшивки лодки. В тюках находились не только товары, предназначенные для обмена, но и запасы провизии для самих вояжеров[35]. Предполагалось, что в пути они проведут пять недель, причем грести придется по двенадцать-четырнадцать часов в сутки.

По традиции в день отплытия на причале собралась разношерстная толпа. Для супруг, детей, сестер, невест и друзей, пришедших проводить вояжеров, «буржуа» обычно устраивали пикник. Так было и сегодня: родственники отплывающих толпились на берегу, обнимая и благословляя своих любимых, которым пришло время отправиться в путь. Доедая кусок копченой лососины и прихлебывая бордо, ван дер Меер прохаживался вдоль своей флотилии, указывая пальцем то на плохо закрепленный тюк, то на слабо затянутую веревку. Его распоряжения исполнялись молниеносно, хотя все уже успели как следует утомиться, – загружать лодки вояжеры начали задолго до рассвета.

Стоя возле лодки, в которой ему предстояло плыть, Александер вслушивался в гул голосов и смотрел по сторонам. Впечатление было такое, словно все происходило во сне. Запах жареного мяса, которым угощали пришедших на праздник именитых горожан, щекотал нос и пробуждал аппетит. Мунро, уже сидевший на узкой банке[36], улыбнулся ему.

– По местам! – послышалась команда.

– Сегодня – великий день! – звонко выкрикнул Мунро и взялся за весло из красного кедра, которое он разрисовал яркими красками.

– Н-да… – буркнул Александер, возвращаясь к реальности и осторожно ступая в лодку, чей планшир[37] возвышался над водой всего на каких-то шесть дюймов.

Рулевой устроился на корме и крепко сжал руль своей обветренной рукой. Его прозвали Лягушкой, и Александер понял почему, как только увидел его выпуклые глаза. Проводник уже сидел в носовой части лодки, звали его Себастьян Лемье. На нем была синяя шляпа с отделкой из гусиных перьев, окрашенных в яркие цвета. Человек он был молчаливый, но, если верить слухам, мог слушать три разговора одновременно и ни из одного не упустить и слова.

Большое каноэ Александера и Мунро называлось «Кано де Монреаль». Остальные шесть гребцов тоже заняли свои места. Все были в хорошем расположении духа и, взяв в руки весла, ожидали сигнала к отплытию, который должен был подать «буржуа». Проходя мимо, Джейкоб Соломон кивнул Александеру и сел на сиденье прямо перед ним. Шотландец ответил ему улыбкой.

– Ready?[38] – спросил Соломон у экипажа.

– О, еще один из Бостона на нашу голову! – буркнул гребец у Александера за спиной. – По-французски небось не знает ни слова!

Матюрин Жоли терпеть не мог «этих англоязычных буржуа», поэтому один вид нового партнера ван дер Меера привел его в уныние. Соломон, который за время пребывания в Монреале успел подучить французский, повернулся и сказал, широко улыбаясь:

– Я не из Бостона, дружище, я – New-Yorker[39]!

– Хрен редьки не слаще! Ньюйоркцы – они еще хуже, чем бостонцы… – сердито буркнул Жоли себе в бороду.

Мунро улыбнулся и подмигнул Александеру. Их весла отражались в холодных водах озера Сен-Луи. Они оба, как и все другие члены экипажа, напряженно ждали, когда впередсмотрящий[40] поднимет руку. Повернутые носом к северо-западу, их лодки стояли в нескольких футах от берега. И вот наконец в это прохладное туманное утро первого майского дня над рекой повисла звенящая тишина. Александер закрыл глаза. Он не слышал больше ничего, кроме тихого плеска воды о лодку. При желании можно было представить, что он тут совсем один…

– Вперед! – раздался громкий голос впередсмотрящего.

Вояжеры синхронно взмахнули ярко раскрашенными веслами. Радостные крики звучали теперь не только на берегу, но и в самих лодках, скользивших по глади озера. Александер старался не выбиться из общего ритма, который составлял порядка сорока пяти взмахов в минуту, и думал о своем. Впечатление, что все это ему уже довелось пережить – и горькое ощущение разлуки, и нарастающее возбуждение, и жажду новизны, – усиливалось по мере того, как берег удалялся все дальше. Обрамлявшие озеро густые леса напомнили ему зеленые берега Ирландии, исчезающие на границе неба и воды, в то время как «Martello» вспарывал носом серые волны… Потом вспомнилась Гленко – родная, величественная в своей красоте долина, ее словно бы нарисованный в технике гризайль[41] пейзаж… и зелень глаз Изабель, которые ему больше не суждено увидеть… Все это осталось позади. В воспоминаниях. Сделав глубокий вдох, Александер приналег на весла и через некоторое время смотрел уже только вперед – в неизвестность, в будущее.