В следующие дни графиня была почти невидима; бегала по магазинам, делала бесчисленные покупки и заказы и деятельно приготовляла себе зимние туалеты. Габриэль нашла в ящике своего стола портфель, туго набитый банковыми билетами. Она знала, от кого это, и сердце ее наполнилось торжествующей радостью. Власть, которую она приобрела над Арно и его кошельком, открывала богатый источник для ее любви к расточительности; к тому же неведомый для мужа источник, из которого она готовилась черпать смелой рукой. Несмотря на эту неожиданную радость, на перспективу мотовства и безумной роскоши, которые ей готовила зима, Габриэль не вполне была счастлива. Какое-то тайное беспокойство, какая-то непонятная пустота томила ее душу. И эта тоска сменялась порывами досады при виде человека, присутствие и голос которого, однако, заставляли биться ее сердце все с большей силой, человека, которого она хотела ненавидеть, но который был ей нужен, как воздух, если она долго не видела его.

После тяжелой сцены в зимнем саду Готфрид держался крайне сдержанно, избегал насколько возможно общества графини, ограничивался той долей вежливости, которую он был обязан оказывать хозяйке дома, никогда не говорил с ней, а когда глаза их встречались, взгляд его скользил по ней с холодным равнодушием и, казалось, не видел ее. В подобные минуты сердце Габриэли переставало биться; она желала бы уничтожить дерзкого, но еще более желала повергнуть его к своим ногам.

Арно заметил эти натянутые отношения и решил спросить Габриэль, что это значит. Однажды утром, накануне приезда графа, Готфрид был свободен; у Танкреда болела голова, он не мог заниматься и лег уснуть. Пользуясь этим, молодой человек пошел в библиотеку читать журналы. Он сидел в амбразуре окна, погруженный в чтение интересной научной статьи, как вдруг услышал, что кто-то вошел в соседнюю комнату; затем раздались голоса Арно и графини. Сперва он не обращал никакого внимания на их разговор, но одна фраза графа, произнесенная несколько громче, заставила его поднять голову.

— Я давно хочу спросить вас, что было причиной холодного тона, который установился между вами и Веренфельсом. Он как будто избегает вас.

— Право, не знаю. Я так мало занимаюсь расположением духа служащих у меня людей, — отвечала небрежно Габриэль, — и не думаю, чтобы вообще мог существовать какой-нибудь тон между господами и прислугой.

— Мне тяжело слышать, что вы говорите, Габриэль, и умоляю вас, не употребляйте никогда таких несправедливых и неуместных выражений, когда речь идет о таком уважаемом человеке, которого я чту как своего друга. Я подозреваю, что Готфрид рассердил вас чем-нибудь, но как вы можете до того увлекаться гневом, чтобы ставить в число слуг того, кто воспитывает вашего ребенка. А потом я должен вам напомнить, что хотя несчастье и вынудило Готфрида стать в зависимое положение, он все-таки остается таким же дворянином, как и мы. Бароны Веренфельсы ведут свой род с Крестовых походов, и последний их представитель не отличается от своих предков ни своей наружностью, вполне аристократической, ни своими благородными принципами.

Лицо Готфрида вспыхнуло от дерзких слов Габриэли, но, с трудом овладев собой, он остался на своем месте, прислушиваясь, что будет далее.

— Боже мой! Перестаньте бранить меня, Арно, из-за этого красавца, в которого вы с Вилибальдом решительно влюблены, — отвечала шутливо графиня. — Скажите лучше, какой цвет мне выбрать для первого бала, на который вы меня повезете первого декабря к барону X.

— Могу ли я вас бранить, Габриэль! Неужели Веренфельс позволил себе что-нибудь в этом роде? Бедный малый! Какая злая доля — не понравиться самой красивой женщине в мире.

— Опять о нем! Это просто невыносимо. Впрочем, вы имеете способность угадывать. Мне кажется, что этот дуралей вменяет мне в преступление дары, которыми наделила меня природа. Ах, виновата, скажу иначе, так как вы этого желаете, Арно. Этот достойнейший человек, кажется, ничего не смыслит в красоте. Он замечательный агроном; и в поле, в конюшне он совсем на своем месте, но на паркете чувствует себя неловко. Его идеал, вероятно, здоровая деревенская женщина с широкими, как валек, руками, толстощекая и румяная, как мак. Конечно, такую женщину он предпочел бы Венере Милосской, если только понимает разницу; но вернее всего, что он не умеет отличить коровы от порядочной женщины.

Последние слова графиня говорила с ожесточенным удовольствием, возвысив голос и отчеканивая каждое слово. И все потому, что она вдруг увидела Готфрида в зеркале, отражавшем через открытую дверь окно, возле которого он сидел и, казалось, был погружен в чтение журнала.

Следя за направлением взгляда Габриэли, Арно тоже увидел предмет их разговора и покраснел до корней волос.

— Боже мой, что, если он слышал! — прошептал он.

— Тем лучше, — отвечала она с вызывающим смехом. — Но довольно на эту тему; перейдем опять к более важному, к моему бальному туалету. Вы еще не сказали мне, какой ваш любимый цвет.

— Розовый, цвет зари, и молодости и… любви, — сказал Арно, глядя с благоговением на прелестное личико, обращенное к нему.

— Так решено; я буду в розовом. А теперь до свидания; моя модистка, должно быть, ждет меня.

Она послала ему воздушный поцелуй и исчезла.

С тяжелым беспокойством граф прошел в библиотеку; он хотел как-нибудь оправдать неприличную выходку своей мачехи. Но при его появлении Готфрид, закрыв книгу, так флегматично поднялся с места, что Арно стал думать, что он ничего не слышал из их разговора. А когда затем Арно предложил ему ехать с ним вечером в театр, то Веренфельс так охотно согласился, что граф окончательно пришел к убеждению, что весь этот эпизод ускользнул от слуха молодого человека, поглощенного чтением.

На следующий день приехал граф Вилибальд и был очень нежно принят своей женой. Когда затем он увидел роскошное устройство зимнего сада и пр., то, покачав головой, сказал сыну:

— Исполняя мое поручение, ты так увлекся щедростью, дорогой мой Арно, что я боюсь, не соединилась ли в тебе расточительность твоего прадеда с расточительностью твоей милой мачехи.

День первого бала, на котором должна была появиться Габриэль, наконец настал.

Граф хотел сопровождать ее, точно так же, как перед тем делал с ней визиты; но на этот раз легкая простуда удержала его, и было решено, что Арно один будет сопровождать Габриэль. Вечером граф сидел в столовой с обоими сыновьями и с Веренфельсом. Чай отпили, и лишь Танкред продолжал грызть сухарики, перелистывая книжку сказок, которую он получил в этот день от отца. Арно, молчаливый и рассеянный, часто поглядывал на часы.

Готфрид дорого бы дал, чтобы уйти из комнаты. При воспоминаниях об оскорбительных словах, пущеных графиней на его счет и ничем им не заслуженных, все возмущалось в нем; но граф стал продолжать начатый разговор и отнял у молодого человека всякую возможность исчезнуть, хотя бы для того чтобы отвести спать Танкреда; мальчик получил позволение дождаться прихода матери.

Послышался шелест шелкового платья, и все повернули голову к дверям. В комнату вошла Габриэль, держа на руке sortie de bal, и, улыбаясь, остановилась между столом и камином, вся залитая светом ламп. На ней было розовое атласное платье, покрытое кружевными воланами, приподнятыми с одной стороны длинными ветками роз; бриллианты сверкали, как роса, на цветах и на листьях, и гирлянда полураспустившихся роз обвивала ее черные кудри, на шее было надето жемчужное ожерелье — подарок ее пасынка. Никогда еще дивная красота молодой женщины не являлась в таком ослепительном блеске; ей можно было дать восемнадцать лет, когда с простодушной, сияющей улыбкой она взглянула на мужа.

Даже Готфрид не мог не восхищаться ею. Она была прекрасна, как Армида, но и так же опасна, как она. Арно, глядевший на нее в безмолвном экстазе, служил тому доказательством. Глаза графа горели гордостью и любовью, когда он подошел к ней и, целуя ее в лоб, сказал улыбаясь:

— Ты сделаешь многих несчастными сегодня на балу.

Как бы в возмущении графиня прислонила голову к плечу мужа; но из-под опущенных ресниц пламенный, нерешительный взгляд искал лицо молодого наставника, который, опершись на резной буфет, казался вполне равнодушным. Когда его черные глаза скользнули по ней, как бы не видя ее, такие холодные и бесхитростные, как будто глядели на какую-нибудь мебель, дрожь злобы пробежала по телу молодой женщины, и она быстро подняла голову. Граф еще раз окинул ее восхищенным взглядом.

— Никогда я не видел тебя такой красивой, дорогая моя, и жалею, что здесь нет живописца.

— Папа, месье Веренфельс живописец, — воскликнул Танкред, — он рисует красивые картины и портреты.

— Вы художник? — спросил с удивлением Арно.

— Не более, как любитель, и очень слабый, — отвечал молодой человек, слегка краснея.

— Вы слишком скромны, мой юный друг, — сказал весело граф, — но, как артист, вы, конечно, разделяете мое мнение, что в этом туалете Габриэль достойна кисти великого художника.

— К сожалению, граф, я не могу выразить моего мнения по этому поводу, так как, по словам графини, я не способен отличить коровы от красивой женщины. Кроме того, я состою, по словам графини, в числе прислуги вашего дома, что исключает с моей стороны всякое выражение вкуса и восхищения, не допускаемое в слуге.

Голос и взгляд молодого человека были проникнуты враждебной холодностью, и по мере того как он говорил, лицо графини все более бледнело.

— Габриэль, что это значит? — спросил граф, с удивлением насупив брови.

Ничего не отвечая, молодая женщина повернулась спиной к мужу и вышла из комнаты. Арно последовал за ней и в передней, помогая ей надеть шубу, прошептал:

— Я говорил вам, что Веренфельс не вынесет незаслуженных оскорблений.

— И отлично: я только того и требую, чтобы, наконец, выгнали из дома этого олуха, — отвечала она, и губы ее дрожали от бешенства. — Было бы слишком, если бы обидчивость моих слуг доходила до того, чтобы они позволяли себе говорить мне в глаза дерзости.

Стараясь всячески успокоить ее и очень огорченный ее волнением, Арно сел с ней в карету в надежде, что бальное оживление и предстоящий триумф сгладят это неудовольствие.

После поспешного ухода жены граф Вилибальд послал Танкреда спать, но удержал Готфрида, который хотел последовать за своим учеником.

— Я очень сожалею, — сказал граф, как только они остались одни, — что вы были оскорблены в моем доме так грубо. И кем же? Моей женой. Теперь прошу вас, Веренфельс, сказать мне, что тут случилось без меня? С самого моего приезда я замечаю между графиней и вами какую-то тайную вражду. Вероятно, вы опять поссорились с ней из-за Танкреда. И по какому случаю она отпустила вам такие любезности?

— Графиня, — отвечал Готфрид, — произнесла упомянутые мною слова в присутствии графа Арно. Он может дать вам все подробности, которые вы желаете иметь. Вообще, мы во многом расходимся с графиней, которая требует, чтобы все были рабами ее капризов, но я раб лишь своего долга. Я умею с должным почтением выносить ее неудовольствия, но позволить, чтобы она ставила меня в число лакеев, говорила бы, что я невозможен в салоне, как такой олух, место которого на конюшне или скотном дворе, и тому подобное, это не согласуется с моим достоинством. Я не могу оставаться в семействе, где без всякой причины подвергаюсь риску быть оскорбленным хозяйкой дома. И поэтому я пользуюсь случаем — которого ищу с минуты вашего приезда, — чтобы поблагодарить вас, граф, за вашу доброту ко мне и попросить найти кого-нибудь на мое место.

Вы, конечно, понимаете и извините мое решение оставить ваш дом как можно скорее.

В мрачном раздумье граф слушал его, не прерывая.

— Хорошо, Веренфельс, довольно сегодня на эту тему; мы поговорим об этом после. Добрый вечер.

Он пожал ему руку и, раздосадованный, пошел к себе.

На следующий день утром Арно пришел, по своему обыкновению, поздороваться с отцом и узнать о его здоровье. Озабоченный, раздраженный вид отца заставил его понять, что готовится гроза.

— Что с тобой, папа, ты как будто недоволен?

— Да, и имею на то основательную причину. Вчера вечером Веренфельс отказался от места и заявил, что желает как можно скорей оставить дом, где он не огражден от самых грубых оскорблений. Таким образом, мне угрожает потеря в его лице моей правой руки и человека, который имеет такое благотворное влияние на Танкреда, и все это из-за глупых капризов и возмутительного обращения, которое позволяет себе с ним Габриэль.

— Как это прискорбно, — прошептал Арно. — Но, быть может, оно и к лучшему, так как Габриэль тоже требует, чтобы ему отказали.

— Что такое? Она осмеливается требовать, чтобы он покинул нас, тогда как сама без всякой причины оскорбила его, — сказал граф, бледнея от досады. — Я должен радикально разубедить ее. Меня утомили все эти пертурбации в моем доме, вызываемые ее причудами. Я не хочу, чтобы Веренфельс уехал, и тотчас пойду объявить Габриэли, что если она не извинится перед Готфридом и не устроит так, чтобы он остался, я на этой же неделе уеду с ней в Рекенштейн; и там она сама будет смотреть за Танкредом и учить его, так как ради потехи выгоняет человека, который избавляет ее от этого труда.