Вера Крыжановская - Рекенштейны

Через два года после смерти моей жены я неожиданно получил письмо от Девеляра, в котором он мне писал, что, будучи несчастлив в супружестве, он жил в провинции, обходясь кое-как малым остатком своего состояния. Чувствуя приближение смерти, он умолял меня взять на себя опеку над его единственным ребенком, пятнадцатилетней девочкой, находящейся в пансионе. Я поспешил к нему, поклялся заботиться о его дочери и закрыл ему глаза. Затем я поехал навестить мою воспитанницу. Это свидание решило мою судьбу. Габриэль была красива, как ее мать; я полюбил ее и решился жениться на ней.

Это намерение вызвало сильное неудовольствие в моей семье. Мне не могли простить, что я позабыл Хильду и даю мачеху своему сыну. Случайная встреча внушила моей теще сильную ненависть к Габриэли. У меня почти силой отняли Арно. Рождение Танкреда подняло настоящий ураган. Мысль, что сын ненавистной женщины будет носить имя Арнобурга, страшно раздражила мою тещу. Арно воспитывался в Берлине, во враждебном мне духе, назывался Арнобургом, был сделан моряком, чтобы быть дальше от меня, и после смерти деда и бабушки жил в Швеции у тетки. Теперь ему исполнился двадцать один год, и он должен приехать, чтобы вступить во владение своими землями. Я не рассчитывал увидеть его, так как он никогда не делал ни одного шага к сближению. Его неожиданное письмо доставило мне большую радость. Я жажду обнять его и надеюсь, что он будет другом Танкреду, когда меня не станет.

Позвоните пожалуйста, мой друг, чтобы мне позвали управляющего. Надо приготовить комнаты для блудного сына, который, впрочем, богаче меня. Танкред будет беден в сравнении с братом.

Две недели спустя граф получил телеграмму, которая сильно его взволновала.

— Арно извещает меня, — сказал он Готфриду, — что завтра, в девять часов утра, он будет на станции. Я прошу вас, мой милый Веренфельс, поехать с Танкредом встретить его. Я положительно не могу свидеться с моим сыном в толпе посторонних людей. Но он будет рад увидеть своего маленького брата и вас, о котором я не раз писал ему.

Танкред, сияющий от удовольствия, что едет встречать незнакомого ему брата, поднялся чуть свет и успокоился лишь тогда, когда сел в карету. Не менее нетерпелив и еще более счастлив был Антуан, старый охотник графа, служащий тридцать лет в Рекенштейне.

Когда поезд остановился, Готфрид, взяв за руку своего воспитанника, пошел с ним вдоль вагонов, стараясь угадать в массе пассажиров того, кого они ожидали. Вдруг он увидел, что Антуан, опередивший его, со слезами радости целует руку высокого молодого человека, выходящего из купе первого класса. Но и без этого указания Веренфельс узнал бы Арно по сильному сходству с отцом. Совершенно таким был изображен граф Вилибальд на большом портрете в год его совершеннолетия. Тот же высокий, гибкий стан, те же темные глаза, добрые и кроткие, те же каштановые волосы, то же аристократическое изящество во всей фигуре.

Поздоровавшись дружески со старым слугой, он увидел Танкреда, который бежал к нему с распростертыми объятиями. Молодой граф внезапно побледнел и провел рукой по лбу; затем, быстро преодолев себя, наклонился к ребенку и несколько раз нежно поцеловал его. Не выпуская руки своего маленького брата, Арно подошел к Готфриду и поздоровался с ним с самой дружеской приветливостью.

— Мой отец, — сказал он, — писал мне, как много мы вам обязаны, месье Веренфельс, и я питаю к вам живейшую симпатию. Надеюсь, что мы будем весело проводить время в Рекенштейне. Я столько лет был в разлуке с отцом, что теперь должен усердно и возможно дольше ухаживать за ним.

Сперва Танкред овладел вполне своим братом: не переставал болтать и задавать ему вопросы. Тот не успевал отвечать и всматривался в него как-то особенно вдумчиво и нежно. Но, утомленный дорогой и впечатлениями, Танкред прислонился к подушкам кареты и, со свойственной детям способностью везде приловчиться, уснул глубоким сном.

Готфрид прикрыл его пледом, и когда он снова сел на свое место, Арно сказал ему:

— Мой отец писал мне, сколько терпения и труда стоило вам дисциплинировать Танкреда. Я положительно не могу понять, от кого у него такой тяжелый характер.

— Это умный и богато одаренный ребенок, но ленивый, дерзкий и чрезвычайно капризный; мать избаловала его.

— Мать избаловала, — повторил Арно с удивлением и сильно краснея. — Поверьте, месье Веренфельс, что это неправда. Быть может, она была слаба к нему, как женщина слишком молодая для того, чтобы быть разумной матерью. По моему мнению, отцу не следовало соглашаться на разлуку с женой и с сыном. Но я должен вам сказать, что чем больше я гляжу на Танкреда, тем более поражаюсь его удивительным сходством с матерью. Это одно лицо.

— Разве вы знаете графиню? — спросил с удивлением Готфрид. — Я полагал, что вы никогда ее не видели.

— Я неожиданно встретился с ней в Париже, где провел три последних месяца. Мы обоюдно были поражены, узнав, что мы такие близкие родственники; и увидев мою мачеху, я понял, почему отец полюбил ее.

Несколько непринужденная улыбка скользнула по губам Арно, и мимолетный румянец промелькнул на его свежем лице.

— Лишь моя детская неопытность могла заставить меня недружелюбно отнестись к вполне законному поступку. Ах, я многое должен загладить перед отцом. Но скажите, месье Веренфельс, действительно ли здоровье его так плохо, как он мне писал?

— Граф чувствует себя дурно, и апатия, овладевшая им, старит его преждевременно.

— Все изменится. Отец будет снова счастлив. А… вот и Рекенштейн! — вскрикнул Арно. Глаза его блестели, и, опустив стекло, он с жадностью всматривался во все окружающее.

Свидание отца с сыном сильно взволновало обоих. Долго они сжимали друг друга в объятиях, и граф не мог насмотреться на молодого человека, так живо напоминавшего ему его собственную молодость, а также и добрую, любящую женщину, с которой он был так счастлив.

Арно поразила перемена, происшедшая в графе, и его болезненный вид. Со слезами на глазах он взял его руку и прижал к своим губам.

— Прости мне, отец, горе, которое я тебе причинил в моем неведении жизни. Теперь ты будешь иметь во мне вдвойне преданного тебе сына.

Молодой человек сдержал слово. С настойчивостью и любовью он вырвал отца из апатии, изводившей его, приучил к продолжительным прогулкам пешком и верхом, возил его к соседям, приглашал их к нему; словом, так хорошо вел дело, что после двух месяцев насильственного режима граф Вилибальд сделался неузнаваем. Сгорбленный стан выпрямился, болезненная бледность сменилась свежестью лица, и его темные глаза приобрели прежний блеск. Граф сам не узнавал себя и называл Арно чародеем.

Была половина мая. Арно находился в отсутствии по случаю вступления во владение наследством. Вернувшись верхом из Арнобурга, он прошел к отцу. Граф Вилибальд, возвратясь с прогулки, курил у себя в комнате, читая журнал. Сообщив все подробности своей поездки, молодой граф вдруг прервал разговор и сказал с волнением:

— Папа, мне надо передать тебе письмо, ответ на которое ожидается с мучительным нетерпением.

— О каком письме ты говоришь? Это возбуждает мое любопытство.

Слегка дрожащей рукой Арно вынул из кармана портфель, достал из него надушенный конверт, запечатанный гербовой печатью, и подал его отцу.

Граф мгновенно побледнел, и его протянутая рука опустилась.

— Что это значит? Откуда у тебя письмо Габриэли? Я узнаю ее почерк, — проговорил он, тяжело дыша.

— Она сама дала мне его для передачи тебе.

— Так ты видел ее? Но где же?

— Эту зиму в Париже, — отвечал Арно с некоторым замешательством. — Мы неожиданно встретились. Но потом я с ней говорил и увидел, что ее раскаяние так глубоко, ее любовь к тебе так искренна, что я счел своей обязанностью взять это письмо.

— Ее любовь ко мне! — повторил граф с едкой иронией. — Какую ложь рассказала тебе эта вероломная женщина, изменившая мне и покинувшая меня.

Лицо молодого графа вспыхнуло, и слегка дрожащим голосом он возразил:

— Не слишком ли ты строг, отец, клеймя таким суровым словом неосторожность неопытной молодой женщины? Габриэль, действительно, оскорбила тебя своим легкомысленным кокетством, но я не считаю ее способной на бесчестный поступок. И мне кажется, что во всяком случае тебе бы следовало прочитать ее письмо.

Он настойчиво положил конверт в руку отца, а сам из скромности отошел к окну. Граф колебался еще с минуту, его нервно-дрожащие руки как бы отказывались открыть письмо. Воспоминание всего, что эта женщина заставила его выстрадать и что разлучило их, жгло его. Наконец, с внезапной решимостью он сломал печать.

— Арно! — крикнул он минуту спустя.

Молодой граф, стоявший прислоняясь к стеклу и погруженный в свои думы, поспешно подошел, стараясь угадать на взволнованном лице отца его решение.

— Возьми и прочитай; потом дай мне совет, ты зрелый человек теперь, — сказал граф, подавая ему письмо, которое Арно взял с некоторым смущением.

Волнуемый противоречивыми чувствами, он погрузился в чтение послания Габриэли к оскорбленному супругу. Оно было очень хорошо написано, исполнено любви, смирения и раскаяния:

«Прости мне горе, которое я причинила тебе своей преступной ветреностью, — писала графиня между прочим. — Позволь мне вернуться, чтобы ухаживать за тобой и загладить мои заблуждения. Не будь жесток, Вилибальд; ведь ты же любил меня. Ужели это чувство умерло в тебе и ты останешься глух к моей мольбе? Если бы ты знал, какой одинокой я чувствую себя! Как я жажду соединиться с тобой и с моими детьми, моими сыновьями, так как Арно овладел моим сердцем благодаря своей доброте и своему великодушию. Он вполне сын твой по сердцу. Когда я его увидела, то поняла, что тебе, единственной и первой любви моей непорочной молодости, принадлежит мое сердце, несмотря на ошибки и увлечения, омрачившие это чувство». В заключение она говорила, с каким нетерпением и с каким мучительным беспокойством ожидает решения своей судьбы: помилования или приговора.

С пылающей головой и тяжело дыша, Арно положил письмо на стол. Множество бурных чувств толпилось в его мозгу. Так это он пробудил в сердце Габриэли уснувшую любовь. Она любила еще его отца, она желала возвратиться в его объятия, заслужить его любовь. Неопределенная грусть сжала сердце молодого человека при воспоминании об очаровательной женщине, которую граф безумно любил и ревновал. О, теперь он понимал это чувство. Но его душевное волнение было непродолжительно. Честная, великодушная натура Арно подсказала ему, что сделать: его долг водворить мир в семье. Счастье отца и Габриэли должно быть его счастьем.

— Я думаю, отец, что прощать есть долг христианина, — сказал он, просительно глядя, — и что эта молодая женщина слишком долго оставалась одинокой, предоставленной искушениям и опасностям. Место Габриэли под кровом ее мужа, близ ее ребенка. Не отталкивай ее!

Со слезами на глазах граф привлек Арно к себе на грудь и долго не выпускал его из своих объятий.

— Ты гений мира, как твоя кроткая, святая мать, — сказал он. — Габриэль вверила свою защиту в хорошие руки. О, дай Бог, чтобы ее раскаяние было искренно и ее возвращение принесло бы нам счастье, как ты надеешься. Я напишу ей, что если она желает, то может возвратиться. Теперь же, когда этот вопрос решен, расскажи мне, дитя мое, где и как вы с ней встретились?

— Я приехал в Париж в начале января. У меня было письмо от тетушки к ее внуку Магнусу, очень милому молодому человеку, состоящему при шведском посольстве. Он знакомил меня со знаменитой столицей. Я просил представить меня в семейные дома. Магнус сказал мне, что скоро в одном салоне высшего финансового мира будет большой костюмированный бал, где соберется избранное общество; он обещал устроить мне приглашение, чтобы доставить возможность сделать выбор семейств, с которыми я пожелаю познакомиться. Мы приехали на тот вечер оба костюмированные. Сначала я был поглощен феерической роскошью убранства, богатством и вкусом костюмов; но когда это первое любопытство было удовлетворено, мне захотелось познакомиться с кем-нибудь. Я заметил в толпе белое домино, которое тотчас овладело всем моим вниманием. Надо тебе сказать, что я чрезвычайно люблю красивые руки; рука домино небрежно играла веером, и белая перчатка этой маленькой, как бы детской ручки обрисовывала такую изящную форму, что я не мог отвести от нее глаз. Под атласным полузакрытым плащом виднелся костюм королевы Марго, тоже белый и весьма богатый. Я не отставал от незнакомки; она прошла в зимний сад, где в ту минуту никого не было, кроме черного домино, газа и уединение которого выражало полнейшую скуку. Тетя Люси, — сказала она, садясь возле этой печальной фигуры, — можно ли скучать на таком прелестном вечере. Я пришла сюда освежиться, ускользнула от толстого барона и сниму маску». Она сняла ее и отерла платком разгоревшееся лицо. Скрытый деревьями, я глядел на нее и думал, что вижу восемнадцатилетнюю девушку пленительной красоты. И когда она вернулась в большой зал, я подошел к ней, напевая: «Plus blanche que la blanche hermine…» — «Ты ошибаешься, красавец Рауль; я только наружно бела», — ответила незнакомка. «Кажется, ты хочешь запугать меня, — сказал я на это, — уверить меня, что сердце твое черно, как твои черные локоны». Она рассмеялась: «Ты, может быть, прав, и я начинаю думать, что ты меня знаешь». Я подал ей руку, и мы, весело разговаривая, смешались с толпой. Наконец она попросила меня отвести ее в зимний сад, к ее старой родственнице; сказала, что умирает от жары, сняла маску и предложила мне последовать ее примеру. Чтобы положить конец нашему обоюдному инкогнито, я поспешно повиновался; но едва она услышала мою фамилию и взглянула мне в лицо, как вскрикнула и опустилась на подушки, бледная как смерть. «Что с вами? — спросил я с испугом. — Я не могу предположить, чтобы мое имя или мое лицо могли причинить вам столько страдания». Она приподнялась и, со странным выражением устремив на меня свой взгляд, проговорила: «Я не была приготовлена найти в вас… моего сына; я Габриэль, графиня Рекенштейн».